– Ах, так вот оно что! – продолжал лорд, измерив своего собеседника понимающим взглядом. – Так вы, может статься, и вообще-то ничего не знаете об этой истории?
Риптон ответил, что ровно ничего не знает.
– А вы можете как-нибудь на него повлиять?
– Не очень-то, милорд. Разве что иногда, да и то очень мало.
– А вы не на военной службе?
Вопрос этот оказался вполне уместным. Риптон рассказал о своих занятиях юриспруденцией, и милорда это не удивило.
– Не стану вас задерживать, – сказал он, откланиваясь.
Риптон в ответ почтительно поклонился; но, не успев еще дойти до двери, он все вдруг сообразил.
– Милорд, что, будет дуэль?
– Ничего не поделать, разве только его друзья успеют его водворить в сумасшедший дом, прежде чем настанет утро.
Из всех ужасных вещей самой ужасной Риптон считал дуэль. Он остановился в нерешительности, все еще держась за ручку двери, перелистывая эту последнюю главу, возвещающую беду – тогда, когда все вокруг обещало счастье.
– Дуэль! Но он не будет драться, милорд… Он не должен драться, милорд.
– Он должен будет встать к барьеру, – решительно изрек милорд.
Риптон пробормотал что-то невнятное. Кончилось тем, что Маунтфокон сказал:
– Я поступил вопреки моим правилам, сэр, заговорив с вами. Я вас увидел из окна. Ваш друг сумасшедший. Должен сказать, дьявольски методичный, это верно, но все равно сумасшедший. У меня есть свои особые причины не причинять этому юноше вреда, и если, когда мы будем с ним стоять друг против друга, его убедят извиниться передо мной, я приму его извинения и, насколько это возможно, мы предотвратим этот мерзкий скандал. Вы меня поняли? Я являюсь оскорбленною стороной, и все, что я от него потребую, сведется к простой формальности – к словам извинения, которые всю эту историю мирно уладят. Пусть он только скажет, что сожалеет о случившемся. Так вот, сэр, – лорд Маунтфокон особенно подчеркнул эти слова, – если что-нибудь все же произойдет, то я имею честь быть знакомым с миссис Феверел, и я прошу вас рассказать ей об этом. Я особенно хочу, чтобы вы сообщили ей, что меня не в чем упрекнуть.
Маунтфокон позвонил и откланялся. С этой новой тяжестью на душе Риптон поспешил в Рейнем – к тем, кто ждал их с радостью и надеждой.
ГЛАВА XLIV
Последняя сцена
Часы, за ходом которых Гиппиас внимательно следил – равно как и за своим пульсом, втайне считая число его ударов, что, вообще-то говоря, выглядело весьма неприглядно, – показывали половину двенадцатого ночи. Адриен сидел в библиотеке и, слегка склонив голову набок, что-то писал. Его круглое, с ямочками на щеках лицо выражало загадочное довольство собой. По обе стороны кресла, в котором сидел баронет, полукругом расположились Люси, леди Блендиш, миссис Дорайя и Риптон, всегдашний гонец с дурными вестями. Они молчали, как молчат всегда те, кто вопрошает быстротекущие минуты. Риптон заверил всех, что Ричард непременно приедет, однако то и дело устремлявшиеся на него женские взгляды прочли на его лице нечто такое, что давало им повод для беспокойства, и по мере того как время шло, беспокойство это росло. Сэр Остин, как всегда, пребывал в состоянии созерцательного душевного равновесия.
Хоть и казалось, что охватившая всех тревога никак его не трогает, он, однако, заговорил первый и тем самым себя выдал.
– Изволь убрать свои часы. Нетерпением делу не поможешь, – сказал он, поспешно оборачиваясь вполоборота к брату.
Гиппиас перестал считать пульс.
– Так, выходит, все это никакой не кошмар! – обессиленно простонал он.
Никто не обратил внимания на его слова, и смысл их остался неясным. Адриен стал выводить пером еще более заметные росчерки; было ли в этом сочувствие или некое адское ликование, никто бы не мог сказать.
– Что это ты там такое пишешь? – немного помолчав, раздраженно спросил баронет, может быть, втайне завидуя умению мудрого юноши сохранять спокойствие.
– Я чем-нибудь вам мешаю, сэр? – в свою очередь спросил Адриен. – Я занят тем, что составляю часть проекта объединения европейских империй и королевств под верховным управлением по образцу неизменно вызывающей в нас восторг и горькие сожаления Священной Римской империи. В нем идет речь о воспитании юношей и молодых девушек и о некоторых особенностях связанного с этим законодательства. «Предписывается, чтобы должностные лица все без исключения были людьми учеными» и т. п. – И Адриен снова стал бодро писать.
Миссис Дорайя молча взяла Люси за руку, чтобы ее приободрить, и Люси постаралась выдавить из себя в ответ улыбку.
– Боюсь, что сегодня он уже не приедет, – заметила леди Блендиш.
– Раз он обещал, то он приедет, – воскликнул сэр Остин. Между ним и леди Блендиш было нечто вроде тайного соперничества. Он понимал, что ему нужна полная победа, для того чтобы утвердиться в глазах этой ныне самостоятельно мыслящей дамы. Она видела его насквозь.
– Он обещал мне, что непременно приедет, – сказал Риптон; но, произнося эти слова, он опустил глаза, ибо начинал понимать, что мог поддаться на обман, и стал уже чувствовать себя невольным участником зловещего заговора. Он решил, что если к двенадцати часам Ричард не приедет, он расскажет баронету все, что ему известно.
– Который час? – тихо спросил он Гиппиаса.
– Такой, что мне пора уже быть в постели, – пробурчал тот, как будто все присутствующие учиняли над ним какое-то насилие.
Миссис Берри пришла сказать Люси, что ей надо подняться к малютке. Спокойно встала Люси с кресла. Сэр Остин поцеловал ее в лоб.
– Вам лучше сегодня больше не спускаться сюда, дитя мое. – После этих слов она пристально на него посмотрела. – Сделайте мне одолжение, ложитесь сейчас спать, – добавил он. Люси пожала всем руки и вышла из комнаты. Миссис Дорайя последовала за нею. – Такое волнение принесет вред ребенку, – сказал он, разговаривая сам с собою вслух.
– По-моему, она вполне бы могла вернуться. Все равно ведь она не будет спать, – заметила леди Блендиш.
– Она постарается сдержать свои чувства ради ребенка.
– Вы слишком многого от нее хотите.
– От нее – нет, – многозначительно возразил он. Было двенадцать часов ночи, когда Гиппиас закрыл крышку своих часов и в отчаянии вскричал:
– Я убежден, что мое кровообращение постепенно и неуклонно ослабевает.
– Возвращение к тому, что было до Гарвея! – прошептал Адриен, продолжая писать.
Сэр Остин и леди Блендиш прекрасно понимали, что любое их замечание по поводу сказанного заведет их в глубины механизма, уже один внешний вид которого достаточно им поднадоел; поэтому они предусмотрительно промолчали. Истолковав их молчание как сочувствие его бедам, Гиппиас горестно заключил:
– Это точно. Можете в этом убедиться сами. Невозможно вести более умеренный образ жизни, чем я, и, однако, мне становится все хуже и хуже. Организм у меня от рождения, надо думать, был крепкий; я делаю все, чтобы еще больше укрепить его, и все равно мне становится хуже. Природа никогда ничего не прощает! Я ложусь спать.
Колитик удалился, так и не обретя утешения.
Сэр Остин подхватил брошенную его братом мысль:
– Думается, только чудо может помочь нам, когда мы преступили законы Природы.
– Помогают нам, как правило, одни только шарлатаны, – сказал Адриен, запечатывая внушительного вида пакет.
На протяжении всего этого разговора Риптон обвинял себя в трусости; ему не давал покоя брошенный на него в последнюю минуту взгляд Люси. И вот он собрался с духом и в обход всех направился к Адриену, который, после того как он шепотом ему что-то сказал, решительно встал и вышел с ним вместе из комнаты, пожимая плечами.
– Он не приедет, – сказала, обращаясь к баронету, леди Блендиш, как только те двое вышли из комнаты.
– Приедет, если не сегодня, то самое позднее завтра утром, – ответил он.
– А вы действительно хотите, чтобы он соединился с женой?
При этих словах баронет сделал большие глаза; лицо его выражало неудовольствие.
– И вы еще спрашиваете меня об этом?
– Я хочу знать, – продолжала безжалостно дама, – не потребует ли ваша Система от кого-то из них еще новых жертв?
– Это достойнейшая из женщин, – помолчав, сказал баронет. – Признаюсь, я не надеялся даже, что отыщется такая, как она.
– В таком случае, вы должны признать, что ваша теория приложима не ко всему на свете.
– Нет, просто она оказалась несколько самонадеянной, выйдя за определенные пределы, – ответил баронет, вкладывая в эти слова глубокий смысл.
Леди Блендиш внимательно на него посмотрела.
– Боже ты мой! – вздохнула она. – Если бы мы всегда могли поступать в соответствии с нашими мудрыми мыслями!
– Вы сегодня вечером не такая, как всегда, Эммелина.
Расхаживавший по комнате сэр Остин остановился прямо перед ней.
В самом деле, разве она справедлива? Он с легкостью простил оскорбившего его сына. Он с легкостью принял в свою семью молодую женщину низкого происхождения и позволил себе решительно отстаивать ее достоинства. Способен ли был бы кто-нибудь на большее, или хотя бы на это? Леди Блендиш, например, если бы дело касалось ее, попыталась бы бороться. И все люди его круга боролись бы, к тому же не принимая все так близко к сердцу. Однако, думая обо всем этом, он совсем упускал из виду, что сын его получил совершенно особое воспитание. Он держал себя как самый обыкновенный отец, начисто забыв о своей Системе, когда та подверглась самому жестокому испытанию. Нельзя сказать, что он изменил своему сыну; однако Системе своей он изменил. Другие ясно это видели, ему же пришлось убеждаться в этом лишь постепенно.
Леди Блендиш дала ему полюбоваться собой; потом она протянула руку к столу.
– Пусть так! Пусть так! – сказала она. Она взяла со стола лежавший там вскрытый пакет и вытащила оттуда знакомую книжечку.
– Ба! Да что же это значит? – удивленно спросила она.
– Бенсон сегодня утром ее вернул, – сообщил ей баронет. – Этот болван, оказывается, увез ее с собой, надеюсь, что это чистая случайность.
Это было не что иное, как старая записная книжка. Леди Блендиш перелистала ее и натолкнулась на последние записи.
«Кто такой составитель пословиц, – прочла она, – как не человек ограниченный, выражающий суждения людей еще более ограниченных?»
– С этим я не согласна, – заметила она. Ему совсем не хотелось спорить.
– Когда вы писали это, смирение ваше было напускным?
Ответ его был прост:
– Подумайте, кто те люди, которым нужны готовые изречения? Я убежден, что пословица – это только привал на пути к истинной мысли; большинство, оказывается, этим и удовлетворяется. Только лестно ли такое общество для хозяина дома?
Она почувствовала, что ее женская натура снова поколеблена силой его ума. Человек, который может так говорить о своей совершенно особой и удивительной способности, поистине велик.
«Так кто же из нас трус? – прочла она дальше. – Тот, кого потешают промахи человечества!»
– О, как это верно! Как это замечательно сказано! – вскричала темноглазая леди, вся сияя от этого пиршества мысли.
Еще один афоризм, казалось, прямо подходил к нему:
«Нет более жалкого зрелища, как нет и большей извращенности, чем человек мудрый, давший волю чувствам».
«Должно быть, он написал это, – подумала она, – видя перед глазами собственный пример. Ну и странный же он человек!»
Леди Блендиш при всей своей непокорности все еще была склонна подчиниться. Однажды над ней одержали большую победу; но если тот, в ком она чтила высокую душу, мог ее победить, то надо было быть поистине великим человеком, чтобы удержать ее пленницей. Осенняя примула расцветает для людей высокой души; в руках людей мелких она становится цветком ядовитым. Тем не менее сэру Остину достаточно было доказать свою правоту – и преданностью леди Блендиш он заручался навеки.
– Сегодня он не приедет, – повторила она, на что баронет со спокойной удовлетворенностью на лице ответил:
– Он уже здесь.
Из холла до них донесся голос Ричарда.
Возвращение молодого наследника привело в волнение весь дом. Берри, пользовавшийся каждым удобным случаем, чтобы подойти к своей Бесси, теперь, когда ее вынужденная холодность к нему увеличила ее притягательную силу («Таковы уж мужчины!» – рассуждала она), – Берри поднялся к ней наверх и торжественно сообщил ей эту новость, сопровождая свои слова выразительными широкими жестами.
– Это самое лучшее из всего, что ты мне за много дней сказал, – говорит она, и, ничем не выказав своей благодарности, бросает его, и бежит, чтобы сердце Люси поскорее наполнилось радостью.
– Слава богу! – восклицает она, входя в соседнюю комнату. – Наконец-то настает счастье. Мужчины взялись за ум. Я прямо готова твоей Божьей матери молиться и ваш крест целовать, моя милая!
– Тсс! – остановила ее Люси и склонилась над лежавшим у нее на коленях ребенком. Крохотные сонные ручонки во сне прижались одна к другой, большие голубые глаза открылись, и его мать, которая все уже знала и сама, но которой не терпелось услыхать подтверждение этому, вся дрожа, укрыла его своими локонами, и пыталась успокоиться, и качала его, и тихонько напевала, запретив ворвавшейся к ней с этой вестью Берри говорить даже шепотом.
Ричард приехал. Он был под отчим кровом, в старом доме, который так рано сделался ему чужим. Он был совсем близко от жены и ребенка. Он мог обнять их обоих; и именно в эту минуту жгучая мука и сознание того, что он совершил безумие, совершенно сразили нашего героя: впервые в жизни он узнал, что такое настоящее горе.
Разве господь не обратился к нему в буре? Разве не указал перст божий ему путь домой? И вот он приехал; вот он стоит здесь; в ушах у него гудят слова поздравлений; чаша счастья протянута ему, и ему предлагают испить ее. Так что же, в конце концов, ему снится во сне? То, что ждет его завтра, или вот это? Если бы не свинцовая тяжесть, которая пулей запала ему теперь в грудь, он, может быть, счел бы завтрашний день, несущий смерть, всего лишь сном. Да, сейчас он бодрствует. Только сейчас рассеялся туман иллюзий: сейчас видит он перед собой настоящую жизнь, расцвеченную всеми красками человеческой радости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83