«Звонок уже, мы опоздаем», он без чувств упал на диван. Возбужденность его и полное изнеможение сделали свое дело. Юноша дал себя раздеть и уложить в кровать, и лежал теперь, позабыв обо всем на свете, даже о своей любви; точно затонувший ствол, который время выбросило на поверхность воды. Там-то и обнаружил его отец.
Испытал ли ученый гуманист раскаяние? Он предвидел такого рода кризис, перелом в том недуге, жертвою которого сделался его сын, когда тело ослабевает и духу бывает дано совладать с ним и этот недуг победить; он прекрасно знал, что не дух тут виной. К тому же увидеть сына и увезти его домой само по себе уже было для него известным успокоением после всей поднятой Бенсоном тревоги.
– Запомните, – сказал он, обращаясь к леди Блендиш, – когда он поправится, она ему будет уже не нужна.
Услыхав о том, что Ричарда настигли, она сразу же отправилась в Беллингем вместе с ним.
– До чего же вы умеете быть жестоким! – воскликнула она, стараясь подавить волновавшие ее предчувствия. Она настаивала, чтобы мальчику вернули его игрушку или, во всяком случае, обещали вернуть, только бы это помогло ему поправиться и снова расцвесть.
– Позаботьтесь о нем, – просила она, – сделайте все, чтобы ему стало лучше!
Отцу, который так горячо его любил, было тягостно на него смотреть. Юноша лежал на гостиничной кровати, простертый, неподвижный; щеки его пылали в лихорадке, глаза никого не узнавали.
Привезенный из Лоберна старый Доктор Клиффорд, которому было поручено лечить больного, покачивая головой, поджимая губы и припоминая старые истины, обещал, что сделает все, что только в состоянии сделать в подобных случаях медицина. Старый доктор признал: натура у Ричарда очень здоровая и организм его откликается на все назначения, как фортепьяно на прикосновение рук музыканта.
– Но, – добавил он, принимая участие в семейном совете, ибо сэр Остин посвятил его в обстоятельства дела, – лекарства не очень-то в таких случаях помогают. Перемена обстановки! Вот что ему сейчас нужно, и чем скорее, тем лучше. Развлечения! Надо, чтобы он повидал свет и узнал, что такое он сам. – Я хорошо понимаю, – добавил он, – что все это пустые слова.
– Напротив, – возразил сэр Остин, – я совершенно с вами согласен. По свету он поездит, и сейчас для этого самое время.
– Знаете, доктор, мы ведь погружаем его в Стикс,– заметил Адриен.
– Скажите, доктор, а бывали в вашей практике такие случаи? – спросила леди Блендиш.
– Ни разу, сударыня, – ответил доктор Клиффорд, – в этих местах такого не сыщешь. Деревенские жители мыслят здраво.
– Но ведь люди же умирали от любви, и в деревнях тоже, не правда ли, доктор?
Такого доктору Клиффорду не доводилось встречать.
– Мужчины или женщины? – осведомился баронет.
Леди Блендиш полагала, что чаще всего это были женщины.
– Спросите доктора, были ли это здравомыслящие женщины, – сказал баронет. – Нет, вы оба видите все в искаженном свете. В мире есть существа высокообразованные и – бесчувственные скоты. Однако из вас двоих ближе к истине все-таки доктор. Если у человека здоровая натура, то ему ничто не грозит. Если бы он еще принял во внимание особенности организма, он был бы во всем прав. Чувствовать, но не впадать в крайности – вот главное.
– Коль я с любимой не в ладу,
Я к первой встречной подойду,–
напевал Адриен народную балладу.
ГЛАВА XXIV
О весенней примуле, а также об осенней
Когда подопытный юноша снова ощутил движение времени, валы которого неуклонно катили его вперед, он был у себя в комнате в Рейнеме. Ничто не изменилось; только кто-то тяжелым ударом бросил его наземь и оглушил, а теперь он открыл глаза и вот вокруг него серый будничный мир: он забыл, ради чего он жил. Он ослабел, исхудал и только смутно припоминал что-то очень далекое. Умственные способности его оставались такими, какими были прежде; все окружающее тоже было прежним; он смотрел на прежние голубые холмы, на уходившие вдаль вспаханные поля, на реку, на лес; он помнил их; но они, должно быть, его забыли. Не находил он и в знакомых ему человеческих лицах той заветной близости, которая некогда связывала его с ними. Лица эти оставались такими же: они кивали ему и улыбались. Он не мог сказать, что именно он потерял. Можно было подумать, что из него что-то вышибли силой. Он замечал, что отец с ним ласков, и жалел, что не может ничем ему на это ответить: как это ни странно, но ни стыда, ни угрызений совести у него больше не было.
Он чувствовал, что уже никому не нужен. Наместо огненной любви к одной в нем жило теперь холодное сострадание ко всем и каждому.
Так вот в сердце юноши увяла весенняя примула, а в это время в другом сердце пускала ростки свои примула осенняя.
Происшедшая в Ричарде удивительная перемена и мудрость баронета, которая теперь уже не вызывала сомнений, впечатляюще подействовала на леди Блендиш. Она осуждала себя за все нелепые домыслы, которые нет-нет да и закрадывались в ее порабощенную душу. Разве он не оказался пророком? Сентиментальную даму огорчало, что такая любовь, как у Ричарда, растаяла вдруг, как дым, и признания, срывавшиеся с его уст в тот вечер в лесу, оказались ничего не значащими словами. Да что там говорить, она воспринимала свершившееся как личное унижение, а та неколебимость, с которой сэр Остин предсказывал ход событий, сама по себе ее унижала. Откуда он знает, как смеет говорить, что любовь – это прах, который попирается пятою разума? Но он все это сказал, и слова его оправдались. Она была удивлена, услыхав, что Ричард по собственной воле явился к отцу, раскаялся в том, что был безрассуден, признал свою вину перед ним и попросил у него прощения. Баронет сам ей все рассказал, добавив, что юноша сделал это спокойно, без колебаний, что ни один мускул у него на лице не дрогнул: по всей вероятности, он пребывал в убеждении, что исполняет свой долг. Он счел себя обязанным признать, что на самом деле он – безрассудный юноша, и, может быть, принесенным покаянием хотел изгладить эту свою вину. Он принес также извинения свои Бенсону и, до неузнаваемости переменившись, превратился в рассудительного молодого человека, главной целью которого было окрепнуть физически, выполняя разного рода упражнения и не тратя ни на что лишних слов.
При ней он всегда был сдержан и учтив; даже когда они оставались вдвоем, он не выказывал ни малейших признаков грусти. В нем появилась та трезвость, какая бывает у человека, излечившегося от запоя и твердо решившего больше не брать в рот вина. Ей подумалось сначала, что все это напускное, однако Том Бейквел, говоривший с нею наедине, сообщил, что однажды, когда они занимались с ним боксом, его молодой господин приказал ему никогда больше не произносить при нем имени его любимой; Том подумал, что она его, верно, чем-то обидела. Леди Блендиш признавала за баронетом мудрость теоретическую. Полной неожиданностью для нее было обнаружить в нем такой кладезь практического ума. Он оставил ее далеко позади; ей надо было за что-то уцепиться, и вот она уцепилась за человека, который ее принизил. Так, значит, любовь – чувство земное; значит, глубина ее определима разумом! Оказывается, на свете есть человек, который способен измерить ее от начала и до конца; который может предсказать, когда она себя изживет; может справиться с юным херувимом, как с подстреленным филином. Оказывается, всем нам, породнившимся с эмпиреями и находившим усладу в общении с бессмертными существами, открыли теперь жестокую правду о том, что мы – дети Времени и рождены на земле, и тем самым обрезали крылья! Что же, если это так, если противник, одержавший победу над любовью, – разум, то будем этот разум любить! Такова была логика женского сердца; и, втайне мечтая, что она еще с ним поспорит, в будущем еще докажет ему, что он не прав, она воздавала ему должное за одержанную над нею ныне победу, как то привыкли делать женщины, порою даже помимо воли. Она возгорелась к нему любовью. Нежные, можно сказать, девические чувства пробуждались в ее сердце, и ей это льстило. Как будто молодость возвращалась к ней снова. Но ведь у женщин возвышенных действительно наступает вторая молодость. Осенняя примула расцвела.
«Котомка пилигрима» советует:
«Пути женщин (а это всегда кружные пути) и поведение их (а это непременно противодействие) легче всего постигаются догадкой или в результате случайно брошенного откровенного слова, коль скоро нет ни малейшей возможности выследить их и обычным способом уличить».
Для того чтобы эти пути не запутали нас самих и не вынудили противоборствовать, пусть каждый из нас догадается и дерзнет со всей откровенностью сказать, как могло случиться, что женщина, свято верившая в любовь до гроба, унижается перед тем, кто растоптал эту веру, и как после этого она еще может его любить.
До сих пор это был всего-навсего нежный флирт, и начавшие ходить о них толки были явною клеветою на леди Блендиш. Но как раз тогда, когда клевета эта начала иссякать и люди склонялись уже к тому, чтобы виновницу пощадить, она повела себя так, что то, что прежде всуе говорилось о ней, получало явное подтверждение; все это поучительно в том смысле, что нам надо только продолжать сеять ложь для того, чтобы в конце концов она стала правдой; что человеку надо на какое-то время набраться терпения и вынести всю возведенную на него клевету, чтобы слухи и сплетни перестали для него что-либо значить. Теперь она постоянно находилась в Рейнеме. Она очень часто бывала в обществе баронета. Казалось само собой разумеющимся, что она заняла при нем место миссис Дорайи. Женоненавистник Бенсон был убежден, что она собирается занять место миссис Феверел; однако любые исходившие от Бенсона слухи неизбежно ставились под сомнение, и в ответ появлялись другие, касавшиеся уже его самого; от этого в размышления его вкрадывались трагические черты. Не успел он справиться с одной женщиной, как появилась другая. Не успел он вызволить из беды воспитанника Системы, как в беду попал сам ее великий создатель!
– Не могу понять, что творится с Бенсоном, – сказал баронет Адриену.
– У него такой вид, будто он только что унаследовал несколько фунтов свинца, – заметил мудрый юноша и, подражая голосу доктора Клиффорда, добавил: – Перемена обстановки, вот что ему нужно! Развлечения! Пошлите его на месяц в Уэльс, и пусть Ричард едет туда вместе с ним. Оба они пострадали от женщин, и такая поездка обоим им ничего, кроме пользы, не принесет.
– К сожалению, я не могу без него обойтись, – ответил баронет.
– Ну раз так, то дадим ему сесть нам на голову и забудем о том, что и днем и ночью нам все-таки нужен покой! – вскричал Адриен.
– Пока у него такой вид, то нечего ему вообще приходить в столовую, – заметил баронет.
Адриен согласился, что это облегчило бы всем им пищеварение.
– А вы слышали, что он говорит о вас, сэр? – вдруг спросил он.
И убедившись, что баронет ничего не знает, Адриен очень осторожно разъяснил ему, что крайне тягостное состояние Бенсона объясняется тем, что он обеспокоен опасностью, грозящей его господину.
– Вы должны простить этого преданного вам дурака, сэр, – продолжал он.
– Глупость его переходит все границы, – вскричал сэр Остин, краснея. – Мне придется не пускать его больше ко мне в кабинет.
Адриену тут же представилась разыгравшаяся в этом кабинете очаровательная сцена, вероятно, вроде тех, что Бенсон мог видеть собственными глазами. Ведь, как и полагается дальновидному пророку, Бенсон, для того чтобы гарантировать, что его пророчество сбудется в грядущем, считал себя обязанным выследить то, что уже происходит в настоящем; возможно, что тут он руководствовался «Котомкою пилигрима», внимательным читателем которой он был, а там довольно выразительно сказано: «Если бы мы могли видеть лицо Времени с разных сторон, мы постигли бы его суть». Так вот, для того чтобы увидеть лицо Времени с разных сторон, иногда бывает необходимо заглянуть в замочную скважину, ибо на одной половине лица Старика может играть умиротворенная улыбка, меж тем как прикрытая завесой другая может оказаться перекошенной от смятения. Соображения порядочности и чувство собственного достоинства уберегают большинство из нас от избытка мудрости и непрестанного горя. Усердие Бенсона можно было оправдать тем, что он верил в своего господина, а тому грозила опасность. И вдобавок, невзирая на все перенесенные злоключения, выслеживать Купидона было для него занятием сладостным. И вот он подглядывал и кое-что разглядел. Он увидал лицо Времени целиком; или, другими словами, он увидал хитрость женщины и слабость мужчины: на этом ведь и зиждется вся история человечества, такою, вероятно, написал бы ее Бенсон по примеру немалого числа философов и поэтов.
И, однако, Бенсон видел всего лишь то, как срывают осеннюю примулу; это нечто совсем иное, чем срывать примулу весеннюю: это занятие совершенно невинное! У нашей степенной старшей сестры кровь бледнее, и у нее есть – или во всяком случае она считает, что есть – кое-какие соображения касательно корней. Она не безраздельно отдается власти инстинкта. «Ради этого высокого дела и ради того, что, зная мужчин, я знаю, что он лучший из мужчин, я ему себя отдаю!» Возвышенное признание это происходит где-то в глубинах души в то время, как рука срывает цветок. Вот сколько всего ей нужно, чтобы себя оправдать. У нее нет того избытка дерзкой красоты, каким ее младшая сестра может позолотить свой самый отчаянный прыжок. И если, точно мотылька на огонь, ее и влечет к светилу, она в то же время тревожно сторонится свечей. Поэтому вокруг опасного пламени страсти она кружит особенно долго и, робея, боится подойти к нему ближе. И ей нужно иметь все новые и новые доводы для того, чтобы начать приближаться. Она любит копаться в своих чувствах. Леди Блендиш, та копалась в них целых десять лет. Она предпочла бы, вероятно, и дальше продолжать все ту же игру. Этой черноокой даме нравилась спокойная жизнь и то легкое возбуждение, которое никак не нарушало мерный ход этой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83