– И ничего не достиг?
Наступило молчание, а за ним – уклончивые слова:
– Том Бейквел – трус!
– Надо думать, – со свойственной ему мягкостью заметил Остин, – бедняга не хочет увязать еще глубже. По мне, так он вовсе не трус.
– Нет, трус, – вскричал Ричард. – Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем – Рип, я и Нед Маркем – и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.
– Я тоже, – сказал Остин.
В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.
– Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, – продолжал Остин, – мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.
– Какая низость! – вскричал мальчик.
– Да, он поступил худо, – согласился Остин.
– Худо! – Ричард презрительно усмехнулся. – Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!
– Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа, как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.
– Какой же это был подлый трус! – воскликнул Ричард. – И он открыто в этом признался?
– Ты можешь прочесть это сам.
– Он что, написал обо всем, а потом это напечатали?
– Книга эта есть в библиотеке твоего отца. А ты бы решился сделать такое?
Ричард заколебался. Нет! он никогда бы не мог в этом признаться другим.
– Так кто же решится назвать этого человека трусом? – сказал Остин. – Он искупил свою трусость, как должен сделать каждый, кто поддался минутной слабости и кто в душе никакой не трус. Трус тот, кто думает так: «Бог меня не видит. Все обойдется». Тот, кто в душе не трус, а просто оступился, знает, что бог все видел, и ему не так уж трудно открыть свое сердце всем и каждому. На мой взгляд, куда хуже бывает сознавать, что ты обманщик, когда люди тебя хвалят.
Глаза Ричарда обегали серьезное и доброе лицо Остина. Вдруг они остро и напряженно остановились на одной точке, и мальчик опустил голову.
– Поэтому ты не прав, Ричи, когда называешь беднягу Тома трусом оттого, что он не хочет воспользоваться предложенным тобою способом бежать из тюрьмы, – закричал Остин. – Трус, тот особенно не сопротивляется и чаще всего своих сообщников выдает. А если замешанное в деле лицо принадлежит к знатному роду, а бедный парень по доброй воле решил не выдавать его, то, по мне, трусом его никак уж не назовешь.
Ричард безмолвствовал. Начисто отказаться от напильника и веревки означало для него принести страшную жертву, после того как он потратил на эти два спасительных предмета столько времени и сил, испытал из-за них столько волнений. Признав, что Том ведет себя мужественно, Ричард Феверел попадал в совершенно новое положение. Меж тем, продолжая считать его трусом, Ричард Феверел оказывался оскорбленною стороною, а выглядеть оскорбленным – это всегда приятно, а порою даже и необходимо, как для мальчика, так и для мужчины.
Сердце Остина не могло бы терзаться долго в этом противоборстве. Он только смутно представил себе, с какою силой бушуют в юном Ричарде противоречивые страсти. К счастью для мальчика, Остин по натуре своей был чужд духу проповедничества. Одного-единственного примера, единственной ходячей фразы, произнесенной в назидательном тоне, было бы достаточно, чтобы все погубить, вызвав в Ричарде давнее и глубоко затаенное чувство противоречия. В прирожденном проповеднике мы всегда инстинктивно ощущаем врага. Его влияние, может быть, и скажется в известной степени благотворно на несчастных, которые умирают медленной смертью; в людях сильных он встречает противодействие. Характер Ричарда был таков, что его надо было предоставить самому себе, и тогда, пожалуй, достаточно было одного намека. И когда он спросил:
– Скажи, Остин, что мне теперь делать? – видно было, Что он уже побежден. Голос его звучал покорно. Остин положил ему руку на плечо.
– Ты должен пойти к фермеру Блейзу.
– Ах вот оно что! – вскричал Ричард, осененный горькой догадкой, что ему предстоит принести покаяние.
– Когда ты увидишь его, ты сам поймешь, что ты должен ему сказать.
Мальчик закусил губу и нахмурился.
– Просить милости у этой грубой скотины, Остин? Нет, не могу!
– Ты просто расскажешь ему, как все было, и заверишь его, что не собираешься оставаться в стороне и спокойно смотреть, как несчастный парень страдает и никто не вызволит его из беды.
– Послушай, Остин, – взмолился мальчик, – мне же придется просить его выручить Тома Бейквела! Как же я буду его о чем-то просить, если я его ненавижу?
Остин сказал, чтобы он шел и не думал ни о каких последствиях, прежде чем не окажется там.
– В тебе нет ни малейшего самолюбия, Остин, – простонал Ричард.
– Очень может быть.
– Ты не знаешь, что это такое, просить милости у скотины, которую ненавидишь.
Ричард настаивал на этой мысли, и тем упорнее, чем неодолимее ощущал, что ему все равно предстоит безотлагательно это сделать.
– Как же мне быть? – продолжал он. – У меня же руки чешутся, чтобы ему влепить!
– А ты не находишь, что с него хватит и того, что он получил, мальчик мой? – спросил Остин.
– Он же меня бил! – губы Ричарда задрожали. – Он ведь не посмел дать волю рукам! Он кинулся на меня с хлыстом. Теперь он всем и каждому станет говорить, что отхлестал меня и что я же потом пришел просить у него прощения! Чтобы Феверел просил прощения! Ну уж, будь на то моя воля!..
– Он же зарабатывает свой хлеб, Ричи. Ты браконьерствовал на его угодьях. Он выдворил тебя оттуда, а ты взял да поджег его сено.
– Что же, я за это ему готов заплатить. И больше я делать ничего не стану.
– Только потому, что ты не хочешь просить у него милости? – Остин пристально посмотрел на мальчика: – Ты предпочитаешь, чтобы милость была оказана тебе – и чтобы оказал ее несчастный Том Бейквел?
Едва только Остин назвал вещи своими именами, Ричард поднял голову. Что-то стало постепенно для него проясняться.
– Милости от Тома Бейквела, деревенского парня? Что ты этим хочешь сказать, Остин?
– Чтобы уберечь себя от неприятного разговора, ты соглашаешься на то, чтобы деревенский парень ради тебя принес себя в жертву? Должен признаться, что во мне такой гордости нет.
– Гордости! – вскричал Ричард, задетый его ядовитой насмешкой, и принялся вглядываться в голубые вершины холмов.
Не зная, чем еще он может воздействовать на него, Остин постарался описать камеру, где сидел сейчас Том, и повторил ему то, что от него слышал. Представив себе все это так, как Остин вовсе и не хотел, наделенный куда более острым чувством юмора, Ричард не мог подавить охватившее его отвращение. Образ мужлана с тупо улыбающимся лицом, косматого, неуклюжего, косолапого, вставал перед ним и вызывал в нем очень странное чувство: он виделся ему гнусным и смешным, и наряду с этим вызывал к себе жалость и пробуждал раскаяние; чувства эти неразрывно между собой перевились. В камере сидел Том, увалень Том! Жевавшее бекон и хлебавшее пиво животное. И вместе с тем это был человек; несмотря ни на что, в нем билось доброе, мужественное, благородное сердце. В душе мальчика зазвучали какие-то новые струны; в воображении его вставала жалкая фигура незадачливого болвана Тома, окруженная мученическим ореолом, и видеть ее было для него отрадой. Все услышанное задело его за живое. Дотоле неведомые чувства хлынули на него потоком, словно из открывшегося где-то в небе окна: непривычная нежность, добродушие, безграничная восхищенность. Все эти чувства теснились теперь у него в груди, и сквозь чащу их – все тот же Том, каким он был: неотесанный, грубый, косматый и грязный Том, как некий указующий перст, пробуждающий в нем раскаяние и тягостный стыд; Том, к которому он, однако, испытывал сейчас такую привязанность и любовь, каких дотоле не испытывал ни к одному существу на свете. Он смеялся над ним и проливал о нем слезы. В душе его происходила спасительная борьба ангельского начала с земным. Ангел оказывался сильнее и одерживал верх: он гасил в этой душе неприязнь, смягчал насмешливость, преображал гордость – ту гордость, из-за которой все время выглядывали штаны нескладного Тома и которая призывала Ричарда ироническими нотками в голосе Адриена: «Погляди-ка на своего спасителя!»
Остин уселся рядом с мальчиком, не подозревая даже, порывы какой высокой бури он поднял в его душе. Мало что из этого можно было прочесть в лице Ричарда. Губы его были плотно сжаты, глаза – устремлены в пространство. Несколько минут он пребывал в неподвижности. Наконец он вскочил.
– Сейчас же пойду к старому Блейзу и все ему расскажу! – вскричал он.
Остин взял его за руку, и они вместе вышли из Приюта Дафны и направились в сторону Лоберна.
ГЛАВА VIII
Чаша горечи
Ричард был убежден, что фермера Блейза его появление удивит, однако этого не случилось. Фермер сидел в кресле в низенькой гостиной своего старинного деревенского дома; на столе перед ним лежала длинная глиняная трубка, у ног его разлегся старый пойнтер; к этому времени хозяин его уже успел принять у себя троих выдающихся представителей рода Феверелов, которые приходили к нему порознь, причем приход каждого из них должен был храниться в тайне от всех остальных, невзирая на то, что все трое приходили по одному и тому же поводу. Утром явился сам сэр Остин. Не успел он уйти, как фермера посетил Остин Вентворт; следом за ним – Алджернон, которого в Лоберне вся округа прозвала Капитаном и который снискал к себе расположение всех тех, кто его знал. Фермер Блейз сидел, откинувшись назад, и пребывал в отличном расположении духа. Всех этих высокопоставленных людей ему удалось принизить. Принимал он их радушно, как и надлежало уважающему себя английскому фермеру, однако не отступил ни на шаг от поставленных им требований и был тверд – и с баронетом, и с Капитаном, и с добрым мистером Вентвортом. Дело в том, что фермер Блейз был истым бриттом, поэтому, услыхав из уст баронета откровенное признание того, что они у него на привязи, решил, что он эту привязь ослабит только в том случае, если получит за этот шаг некие ощутимые блага – денежное возмещение за причиненный ущерб, за оскорбление, нанесенное его личности и в еще большей степени – его достоинству; все вместе взятое состояло в круглой сумме в триста фунтов и устном извинении, которое должен был принести главный обидчик, молодой мастер Ричард. Но при этом делалась еще одна оговорка. Фермер заявил, что согласится на упомянутую сделку лишь при условии, что никто из заинтересованных лиц не станет пытаться подкупить кого-либо из свидетелей. В противном случае фермер Блейз пригрозил, что откажется от денег и добьется того, что Тома Бейквела сошлют на каторгу, как он ранее обещал. Да и с сообщниками его Закон ведь не станет особенно церемониться, добавил фермер, небрежно выколачивая трубку. Он, правда, не хочет никому причинять неприятности; он преисполнен уважения к обитателям Рейнем-Абби, как тому и положено быть; ему бы очень не хотелось причинять им неприятности. Так пусть же и они не трогают его свидетелей. Сам он на стороне Закона. Положение человека – это много; деньги – тоже немало, однако Закон превыше всего. В королевстве Закон ведь превыше самого государя. Пытаться окрутить вокруг пальца Закон – все равно, что изменить королю.
– Я сразу же пришел к вам, – признался баронет. – Расскажу вам откровенно, как я узнал, что мой сын замешан в этом злосчастном деле. Обещаю, что вам возместят все ваши потери и принесут извинения, которые, надеюсь, удовлетворят вас, и заверяю, что подкупать свидетелей ни один Феверел себе не позволит. Я прошу только об одном – не настаивать на обвинении. Сейчас это зависит от вас. Я считаю себя обязанным сделать все, что только в моей власти, чтобы помочь этому малому, посаженному в тюрьму. Что побудило моего сына склонить его на такие действия или самому участвовать в них, я сказать не могу, потому что не знаю.
– Гм! – буркнул фермер. – Сдается, я-то знаю.
– Вы знаете, почему он это сделал? – изумился сэр Остин. – Так будьте же добры, расскажите.
– Как-никак, а я кое-что маракую, – сказал фермер. – Мы не очень-то ладим, сэр Остин, не терплю я, когда молодые люди балуют без позволения у меня на угодьях. Особливо, когда у них на своих дичи полным-полно. Видать, он как раз из таких. Ну так вот, мне и пришлось за хлыст взяться, все равно что на скачках. Словом, задал я им жару и кое-кого проучил как надо. Прошу прощенья, но что было, то было.
Сэр Остин возвратился домой, чтобы переговорить с сыном, если его найдет.
Встреча с Алджерноном прошла за кружкой пива и сопровождалась множеством обещаний. Он в свою очередь заверил фермера Блейза, что оговорка его не может иметь отношение ни к кому из Феверелов.
То же самое повторил и Остин Вентворт. Фермер был удовлетворен.
«Деньги-то я получу наверняка, – подумал он, – а вот как быть с извинением?» – И фермер Блейз вытянул ноги еще больше вперед, а голову откинул назад.
Фермер, разумеется, решил, что все три его посетителя в сговоре между собой. Однако откровенность, с которой с ним говорил баронет, и то, что тот обошел третий и последний пункт, смущали его. Он все еще раздумывал, были ли у сэра Остина для этого серьезные основания, или тут играли роль какие-то ничего не значащие обстоятельства, как вдруг ему доложили, что пришел Ричард.
Прелестная девочка лет тринадцати, со свежим румянцем на щеках и пышными белокурыми локонами, вбежавшая в комнату перед ним, прильнула к креслу, в котором восседал фермер, чтобы посмотреть оттуда украдкой на явившегося к ним в дом красавца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83