она все равно что настоящая леди и может играть и петь, и наряжаться не хуже благородных девиц.
– Поглядеть на нее в ночной сорочке, так сущий ангел! – заключила Молли.
И тут же, в первый раз обратившись к нему так, как того требовало различие в их положении, она принялась упрашивать:
– Мистер Харли! Вы не станете делать им ничего худого из-за того, что я вам тут наговорила, не правда ли? Обещайте мне, что не станете, мистер Харли! Она девушка добрая, хоть и католичка. Так ходила за мной, когда я занемогла, и не дай бог я вреда наделаю… лучше пусть я бы наместо нее за все ответила.
Мудрый юноша ничего определенного не обещал, и ей оставалось только угадать, что он соглашается это сделать, по тому, что он изменил тон и заговорил с ней не так сурово. Чьи-то тяжелые громыхающие шаги на тропинке заставили девушку сразу прервать этот разговор. Молли обратилась в бегство; громыхающие шаги сделались быстрее, и, в то время как юбки ее развевались по ветру, послышался пастушеский оклик:
– Ты где, Мол! Это я, Бентем!
Однако резвая Сильвия осталась глуха к его призывам, и Адриен вернулся назад, посмеиваясь над этими обитателями Аркадии. Адриен был ленив. Он ограничился тем, что намекал и поддразнивал.
– Это неизбежное! – говорил он и спрашивал себя, чего ради он будет препятствовать тому, что все равно неминуемо должно случиться. У него не было веры в Систему. У грузного Бенсона вера была. Бенсон с его неповоротливостью, с его заплывшими, в тяжелых веках, как у допотопных чудовищ, глазами и морщинистой обвисшей кожей; Бенсон – этот Динозавр, этот женоненавистник, – Бенсон был все время настороже. Существовало своего рода соперничество между мудрым юношей и грузным Бенсоном. Последний выказал такую верность своему господину, что баронет решился доверить ему какую-то часть управления Рейнемским поместьем, а Адриену это пришлось не по вкусу. Никогда ведь не бывает, чтобы человек, замысливший почтенное дело – водить другого за нос, смирился с тем, что на это же метит кто-то другой. Безошибочное чутье подсказывало Бенсону, что пути его и мудрого юноши скрестились, и он решил представить своему господину разительное доказательство своей беззаветной преданности. Уже в течение нескольких недель Динозавр не спускал глаз с влюбленных, таивших от всех свои встречи. Грузный Бенсон видел, как днем туда и обратно идут письма, как с некоторых пор наследник Рейнема стал отлучаться каждый вечер из дому, и можно было подумать, что у него выросли крылья. Бенсон знал, куда он уходит и зачем. Его влекла к себе женщина, и этого было довольно. Глаза Динозавра разглядели, как греховодница заманивает единственного отпрыска Феверелов в ночную мглу. Он сочинил уже несколько писем, в которых ставил баронета в известность о том, что происходит у него дома; однако перед тем, как посылать их, ему хотелось записать хоть что-нибудь из услышанных им греховных речей, и вот сей верный слуга шагал и шагал по мокрой траве, лишь бы подслушать их разговор, пока не всполошил добрую фею, принявшую обличье Тома Бейквела, единственного, кому Ричард доверил свою тайну.
– Знаете ли вы, сэр, что за вами следят? – доложил Том своему юному господину.
Ричард пришел в ярость и потребовал, чтобы Том назвал ему имя этого подлеца, в ответ на что Том только опустил плечи и втянул голову наподобие того, как то делал дворецкий.
– Ах, так это вот кто? – вскричал Ричард. – Ничего, Том, теперь ему несдобровать. Если я только замечу его, когда мы будем вдвоем, то будет он меня помнить.
– Не бейте только очень уж сильно, – заметил Том. – Вы сами знаете, удар у вас сильный, когда вы разъяритесь.
Ричард ответил, что готов простить ему все, что угодно, только не это, и велел Тому быть на другой день вечером неподалеку в условленном месте. Но когда назначенный час настал, наш влюбленный начисто обо всем позабыл.
Леди Блендиш в этот вечер обедала в Рейнеме, куда ее нарочно пригласил Адриен. По обыкновению, Ричард вышел из-за стола и, пробормотав на ходу какие-то извинения, удалился. Леди Блендиш не выказала при этом ни малейшего удивления. Вместе с Адриеном они тоже вышли немного погулять и насладиться чудесным летним воздухом. Никаких намерений выслеживать юношу у них не было. И все-таки оба могли думать, что, встреть они на пути Ричарда и его возлюбленную, у них будет повод к тому, чтобы, подтрунивая над их чувством, его развенчать. Может статься, в мыслях у них такое действительно и было, но они ничего об этом не говорили друг другу.
– Видела я эту девочку, – сказала леди Блендиш, – недурна собой, могла бы даже стать привлекательной, получи она надлежащее воспитание. Она хорошо говорит. Как это нелепо, что люди этого круга воспитывают девушек выше положенного им уровня. Право же, она слишком хороша, чтобы стать женой фермера. Я приметила ее еще раньше, чем обо всем узнала; у нее восхитительные волосы. Как видно, она не подкрашивает веки. Словом, такие-то как раз и прельщают молодых людей. Я сообразила, что тут что-то неладно. Третьего дня я получила проникнутое страстью стихотворение, явно предназначавшееся не для меня. Я вдруг оказалась белокурой. Мне, видите ли, было суждено с ним встретиться. Глаза мои были обителями света, окаймленными тьмою. Я отослала письмо обратно, исправив цвета.
– И этим погубили все рифмы, – заметил Адриен. – Я видел ее сегодня утром. У мальчика неплохой вкус. Вы правильно говорите, что она слишком хороша собою, для того чтобы достаться фермеру. От такой искры взорвется любая Система. Она немножко задела и мою. Гурон наш совершенно от нее без ума.
– Но мы непременно должны написать его отцу и поставить его обо всем в известность, – решила леди Блендиш.
Мудрый юноша не мог понять, чего ради надо делать из мухи слона. Леди Блендиш сказала, что сначала поговорит с Ричардом и только потом напишет баронету, но все равно считает своим долгом это сделать. Адриен только пожал плечами; он уже готов был начать объяснять поведение Ричарда с точки зрения науки, но леди Блендиш слушать ничего не хотела.
– Бедный мальчик! – она вздохнула. – Очень мне его жаль. Надеюсь, он не примет этого чересчур близко к сердцу. Они ведь оба все принимают близко к сердцу – и отец и сын.
– И при этом оба умеют сделать выбор, – добавил Адриен.
– Ну, это уже другое дело, – возразила леди Блендиш. После этого разговор у них перешел на то, какой скучный народ живет в округе, – ведь за все это время не произошло ни одной или почти ни одной скандальной истории; о том, что леди Блендиш пришлось пожертвовать всеми городскими развлечениями этой осени, о чем она, правда, не жалеет, хотя, вообще-то говоря, от всего очень устала; о том, сделает или нет мистер Мортон из Пуэр Холла предложение миссис Дорайе и не приведет ли это в отчаяние несчастного лобернского викария; были и другие темы для разговора, в котором они перешли потом на французский язык. Они обогнули пруд и очутились на проходившей через парк дороге в Лоберн. Взошла луна. Было тепло, и легко дышалось.
– Самая подходящая ночь для влюбленных, – сказала леди Блендиш.
– А у меня вот нет никого, кого бы я мог полюбить. Пожалейте меня! – мудрый юноша попытался вздохнуть.
– И никогда не будет, – отрезала леди Блендиш, – вы привыкли эту любовь покупать.
Адриен запротестовал. Однако он не нашелся ничего возразить на выдвинутое против него обвинение, хотя редкая проницательность леди Блендиш его поразила. Он начал проникаться к ней уважением, находя даже известное удовольствие в презрении, которое она ему только что выказала, и, задумавшись, пришел к выводу, что вдовы порой бывают ужасны.
Он надеялся, что сможет при ней немного расчувствоваться, ибо знал ее склонность к романтике. Эта смесь ничем не прикрытого здравого смысла и мотива «Знаю я вас, мужчин» с романтикой и с тонкостью чувств подействовала на мудрого юношу сильнее, чем какое-нибудь решительное обвинение, подтвержденное показаниями свидетелей. Он взглянул на свою собеседницу. Взоры ее были обращены к луне. Никаких твердых познаний у нее не было – она говорила просто от полноты собственного жизненного опыта и уже позабыла свои слова. В конце концов, может быть, все ее восхищение перед баронетом или какое-то другое чувство к нему было искренним и являло собою тоску по идеальному мужчине. Может быть, ей привелось слишком много иметь дела с теми, кто был от этого идеала далек. Адриен пожал плечами. Всякий раз, когда мудрый юноша сталкивался с какой-либо трудной проблемой, он инстинктивно приподнимал оба плеча на одинаковую высоту, как бы показывая этим, что нисколько не сомневается в том, что равновесие существует, что у каждой стороны есть свои неопровержимые доводы, а ведь это само по себе уже равносильно решению.
Свидевшись в соседнем с Рейнемским парком лесу, поглощенные друг другом, завороженные звучанием свирели – не знающей усталости Любовью, – Ричард и Люси радовались каждой минуте бесконечного счастья. Когда такие мгновения настают, то кажется, что им и в самом деле не будет конца! Но вот они гаснут, и остаются только искорки. Но потом эти искорки разгораются вновь, и светятся, и нам кажется тогда, что мгновения эти составляют для нас полжизни и ничто с ними не сравнится!
По мере того, как близость росла, счастливые влюбленные переставали смущаться вещей обыденных и, разговаривая друг с другом, не выбрасывали уже как ненужный хлам все то, что не было чистым золотом их обоюдного чувства. Люси упорно расспрашивала его обо всем, что касалось жизни в Рейнеме всех его обитателей. Она считала, что должна знать историю каждого, с кем соприкасался Ричард с самого своего рождения; он исполнял ее просьбу и в награду получал поцелуй.
Это был нежный дуэт:
– Тебе надо познакомиться с моим кузеном Остином, Люси… Милая! Любимая моя!
– Любовь моя, Ричард!
– Тебе надо познакомиться с Остином. Я тебя с ним познакомлю. Он понравится тебе больше всех остальных, а ты – ему. Он сейчас где-то в тропических странах, подыскивает место – только знай, это тайна – для бедных английских рабочих, чтобы те могли эмигрировать и основать в этой части мира свою колонию. Ангел ты мой!
– Любовь моя!
– У него такое благородное сердце! Никто здесь его не понимает, кроме меня. Не правда ли, странно? С тех пор, как я встретил тебя, я люблю его еще больше! Это потому, что я стал больше любить все высокое и благородное. Как это прекрасно! Люблю… люблю тебя!
– Милый Ричард!
– Знаешь, Люси, какое я принял решение! Если мой отец… впрочем, нет, отец меня любит… Нет! Он не станет противиться; и мы будем счастливы здесь все вместе. И я пробью себе дорогу с твоей помощью. И все, чего я добьюсь, будет твоим, потому что я буду этим обязан тебе. У меня сейчас такое чувство, что вся моя сила идет от тебя… что никакой другой у меня вообще нет! Это ты творишь меня, Люси!
Голос его затихает. Слышится шепот Люси:
– Твой отец, Ричард…
– Да что мой отец!
– Любимый мой! Я так его боюсь.
– Он любит меня и полюбит тебя, Люси.
– Ты думаешь так, потому что ты…
– Что я?
– Потому что ты меня любишь, – раздается смущенный шепот, и дуэт уступает место безмолвным вариациям, исполненным такой же гармонии.
Он возобновляется снова:
– Ты увлекаешься рыцарями, Люси. Остин храбростью своей никому из них не уступит… Суженая моя! До чего же я люблю тебя! Стоит тебе уйти, как мне хочется кинуться на траву, по которой ты только что ступала, и целовать ее. Точно из груди у меня вырвали сердце… Знаешь что, Люси! Если бы мы жили в те времена, я был бы рыцарем, и я сражался бы за тебя, стяжал бы честь и славу. Какая жалость, что сейчас это невозможно. Ты – моя дама сердца! Моя дама сердца! Что это? На глазах у тебя слезы?.. Люси?
– Любимый мой! Ричард! Никакая я не дама.
– Кто осмелится сказать, что это не так? Ты не только моя дама… ты ангел, и я тебя люблю!
– Подумай сам, Ричард, кто я на самом деле.
– Красавица моя! Я думаю, что тебя создал господь и подарил тебя мне.
Она поднимает глаза к небесам возблагодарить за все бога, и глаза ее наполняются слезами, и свет небесный их озаряет, и она так светится вся, и красота ее так чиста, что по всему телу его пробегает дрожь.
– Люси! Ангел ты мой! Люси!
Губы ее нежно приоткрываются.
– Я плачу не от горя.
Крупные светлые капли становятся еще светлее и скатываются вниз, и остаются в его душе.
Они склоняются друг к другу… отсвет немыслимой нежности играет на щеках у них и на лбу.
Он берет ее руку и прижимается к ней губами. Она еще совсем мало знает людей, но душа ее подсказывает ей, что человек этот отличен от всех других, и от этой мысли радость ее так велика, что сердце уже не выдержит, если вмиг не прольются слезы… слезы безмерной благодарности. А он, глядя на эти ласковые, озаренные закатными лучами, четко очерченные ресницами глаза и на спадающие с плеч пышные локоны, ощущает, как нестерпимое священное пламя охватывает его всего с головы до пят, струится по телу.
Пройдет немало времени, прежде чем они начнут говорить вслух.
– Какое это счастье, что мы с тобой встретились!
Голос одного из них отзывается эхом в душе другого.
– Посмотри, как сияет небо, оно смотрит на нас!
Души их сливаются теперь воедино, осененные этим нисшедшим с высоты благословением.
– Какое счастье!
Но вот минуты парения прошли, они снова опустились на землю.
– Люси, пойдем со мной, и ты посмотришь место, где в один прекрасный день ты поселишься вместе со мной. Пойдем, и я покатаю тебя по пруду. Помнишь, ты как-то писала о том, что тебе приснилось? Мы неслись над тенью Рейнема к монахиням, что трудились при свете факелов; они срубали кипарис, и каждому из нас они протянули по ветке. Так вот, милая, это непременно к добру, то, что рубятся старые деревья. И ты пишешь такие чудесные письма. Я полюбил монахинь за то, что они так хорошо тебя всему научили.
– Ричард! Послушай! Мы с тобой совсем позабыли! Боже ты мой! – она с мольбою поднимает к нему глаза, словно в чем-то себя виня. – Даже если твой отец простит мне, что я не дворянка, он никогда не простит мне, что я католичка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83