Сиделка, приходившая ухаживать за Дели, была крупной энергичной женщиной с суровым лицом, и поначалу Дели не понравилась. Но она изумительно готовила, умело массировала больные суставы своими большими руками и всегда так точно знала, дать ли Дели грелку или аспирин, что та стала по-детски зависеть от нее.
Алекс уезжал в ординатуру Эдинбургского университета в Шотландию и зашел к матери попрощаться. Он хотел специализироваться в области пластической хирургии, чтобы оперировать пострадавших в боях английских летчиков с обгоревшими лицами, с ужасающими шрамами и тяжелыми увечьями. Увидев сына, Дели оживилась, ее глаза, помутневшие от боли и слабости, снова засинели, в них зажегся прежний огонек. Но Алекс профессиональным взглядом отметил, что мать очень осунулась, глаза у нее провалились, а на руках, которые его обнимали, появились подозрительные утолщения у запястий и на суставах пальцев.
Большую часть дня Дели лежала под большим окном, из которого была видна река. Теперь Дели не общалась почти ни с кем, кроме сиделки и Дорин, которая по-прежнему заходила к ней «прибраться».
Изредка приезжала Мэвис с детьми. У Бренни было много работы, он собирался возить туристов по озерам и переделывал для этого «Филадельфию»: заменял старый паровой котел другим, снятым с недавно купленного им парохода. «Весь в отца», думала Дели.
В этот раз, навещая мать, Алекс не взял с собой Энни: она только что родила и ей было бы трудно ехать сюда из города.
– Сколько же у меня теперь внуков? – весело спросила Дели. – У Бренни четверо, двое у Мэг, и вот у тебя второй – всего восемь, да? Я едва могу упомнить их имена. Как вы назвали своего?
– Это имя ты запомнишь, оно довольно необычное: Аластер.
– Аластер! – Дели молча уставилась на сына. Что он понял тогда, в детстве, что заметил? – Почему вы выбрали это имя?
Алекс пожал плечами.
– Это была идея Энни. Прочла в какой-то книге. Дели откинулась на подушки, погрузившись в воспоминания.
– Какое прекрасное лицо! – говорил Аластер. – Ты всегда будешь красивой, и когда тебе будет восемьдесят два, я все так же буду любить тебя». Красивой. О, Аластер, увидел бы ты меня сейчас! Ее первый бал: «Вам не нужно прикалывать незабудки, мисс Гордон. Ваши глаза гораздо синее, и тот, кто видел их, не забудет никогда». И Адам: «Дели, ты такая нежная, такая восхитительная. Ты словно белый мотылек…» А потом Брентон и Бен…
– Забавно, их имена начинались или на А, или на Б, – сказала Дели, подняв глаза на сына, из ее повлажневших глаз выкатились две большие слезы. Он улыбнулся и похлопал ее по горячей руке. У нее поднималась температура и она впала в легкое забытье.
Алекс попросил местного врача испробовать все средства лечения, включая и золотые инъекции, – счет он оплатит. Ему не хотелось покидать мать в таком состоянии, но здесь оставались Мэг и Бренни, да и организм ее всегда отличался здоровьем. Алекс подозревал, что теперешняя болезнь – осложнение после вирусной пневмонии, и, кроме того, ее состояние как-то связано со смертью Гордона; пережитые потрясения странным образом дают толчок разным болезням, но эта закономерность медициной еще не изучена. Он оставил Дели рецепт на несколько успокоительных лекарств, но сказал, что, несмотря на все новомодные средства, ей, возможно, лучше всего поможет старый, проверенный аспирин.
Какое-то время благодаря своему характеру Дели держалась, но после года мучений, когда она засыпала и просыпалась от боли, засыпала опять и просыпалась все от той же боли, ей первый раз в жизни захотелось умереть. Боль не была невыносимой, нет, – в жизни Дели приходилось испытывать кое-что и похуже, беда состояла в том, что боль ни на минуту не прекращалась. Если бы можно было хоть на час, хоть на день избавиться от нее, проснуться утром и почувствовать себя как прежде. Но нет, Дели была словно в железной клетке, из которой, казалось, ей уже не выбраться до конца своих дней.
9
Небольшой автомобиль, подпрыгивая на кочках, притормозив, остановился у калитки; потом проехал дальше, вернулся, миновал ворота, и, поднявшись по склону старого устья реки, остановился в тени эвкалипта.
У Дели перехватило дыхание. К ней приходили редко: теперь, когда она чувствовала, что превратилась в отвратительную старую развалину, незнакомые посетители угнетали ее. Она пошевелила под пледом негнущимися коленями. Два раза в день, утром и после обеда, она поднималась с кровати, брала палку и шла на прогулку вокруг дома, выходя через парадную дверь и возвращаясь через черный вход, благо в доме не было ступенек. И каждый день понемногу разрабатывала руки, пытаясь вязать из остатков ниток или шерсти кухонные прихватки.
Из машины вышла хорошенькая молодая женщина. У нее были короткие гладкие каштановые волосы и стройные загорелые ноги без чулок, обута она была в такие легкие босоножки, что, казалось будто идет босиком.
– Сестра! – позвала Дели появившимся у нее в последнее время тонким раздраженным голосом. Сиделка, которая теперь жила с ней, вошла в комнату, поправила плед у нее на коленях и подняла с пола клубок шерсти. Вдруг дверь резко распахнулась и звонкий молодой голос крикнул:
– Бабушка!
Дели опять уронила на пол клубок и протянула вперед руки.
– Вики! – закричала она неожиданно громким, веселым голосом. – Как ты сюда попала?
– А деревья так выросли… Я просто не узнала это место. Скоро они закроют от тебя реку.
Вики сидела на полу, прижавшись сияющим лицом к лицу бабушки, ее карие глаза блестели.
– Как я здесь оказалась? Ты ни за что не догадаешься! Меня прислали из Мельбурна, «Геральд» хочет, чтобы я отработала здесь год, и мое первое задание – взять интервью у моей знаменитой бабушки!
– Перестань толкать мои ноги и говори серьезно.
– Да я и говорю! Ты забыла, что на следующей неделе тебе исполняется семьдесят лет? Ведь для искусства Австралии это событие.
– Держу пари, это ты их надоумила, хитрюга.
– Ну, честно говоря, я, конечно, сказала, что Мельбурну необходимо что-нибудь на эту тему, а уж когда мою статью передадут по телетайпу в «Геральд», там подумают, что это местная инициатива. Так что, давай!
– Что?
– Скажи что-нибудь типа: Я думаю, современное искусство – это…
– Его не существует.
– Прекрасно. Вот и начало. А теперь…
За полчаса Вики успела исписать несколько чистых листов бумаги своими редкими по заковыристости каракулями. И Дели было немного не по себе – вдруг она наговорила лишнего? Ей было очень приятно видеть рядом с собой Вики: казалось, из этих молодых вен в нее вливается новая кровь.
– Теперь позволь мне взять у тебя интервью, – сказала Дели. – Что вы собираетесь делать после стажировки, мисс Саутвелл? Выйти замуж?
Вики сморщила свой изящный носик.
– Упаси Бог! Я еще долго не выйду замуж, если вообще когда-нибудь соберусь. – Дели снисходительно улыбнулась. – Как только смогу, поеду в Европу, в Лондон. Вот выплачу за машину, продам ее, и мы с подругой поплывем морем до Неаполя – я знаю один дешевый маршрут. Из Италии мы отправимся попутными машинами во Францию, а весной уедем в Англию…
– Англия весной… Ты знаешь, меня туда не тянет: наверное, мне было слишком мало лет, когда я покинула ее, но вот в Италии мне хотелось побывать всю жизнь. Выполни, что задумала, Вики. – Дели импульсивно протянуло было руку, но суставы не разогнулись, и Вики сама коснулась ее своей молодой теплой рукой.
– Поезжай чтобы ни случилось. Не променяй это путешествие на замужество.
– Да ведь я же тебе сказала…
– Ну ладно, ладно, – на лице Дели появилась улыбка мудрого, прожившего долгую жизнь человека. – Мне еще не хочется становиться прабабушкой. Маленькие дети утомляют меня. Не знаю, что хуже: их крики, когда они недовольны, или ужасный шум, который они поднимают от радости. Слушай!
Дели подняла руку, призывая к молчанию, и Вики отвела глаза, увидев на фоне светлого окна худую, как птичья лапка, искривленную болезнью кисть – пальцы подобно старым ветвям завернулись к самому запястью.
– Слушай! – Дели с трудом повернула голову, которую теперь постоянно держала опущенной, и выглянула из окна. – Ты слышишь?
Заглушаемый порывами южного ветра до них долетел низкий, тяжелый рокот воли, разбивающихся о волнорезы.
– Самый громкий звук, который я теперь различаю. Звук, едва слышный, а мне говорят, что я глохну. Я не слышу голосов, потому что они утомляют меня. Мэвис все время кричит, и через минуту я уже не понимаю, о чем она говорит. Для меня это просто шум.
– Одно из преимуществ твоего возраста. Ты можешь не слушать того, что не хочешь, – заметила Вики.
– А как твоя мама?
– Великолепно. Конечно, она ужасно балует Чарли, этого двенадцатилетнего бездельника. Знаешь, теперь, когда забот у нее стало поменьше, она опять подрабатывает медсестрой в Ренмарке.
– Она умница, часто пишет мне, хотя я и не в состоянии ответить ей. Мне всегда нравились ее письма. – Дели взглянула на свои руки, лежащие поверх пледа. – Ничего теперь не держат мои руки. Знаешь, я пыталась писать, привязывая кисти к запястью, как Ренуар. Но я очень неуклюжая, да и сразу начинают болеть руки, плечи. Алекс говорил, что рукам надо все равно найти занятие, вот я и вяжу.
– Я зайду к нему в Лондоне. Как ты думаешь, он когда-нибудь вернется?
– Надеюсь, я успею увидеть его до своей смерти.
– Ну, бабушка, это будет еще очень не скоро. Дели серьезно посмотрела на Вики.
– Боюсь, что может быть и так. Я зажилась на этом свете. Помню, как-то раз я сказала себе: если не умру до семидесяти лет, лучше уйти из жизни. У аборигенов был более трезвый подход к жизни: когда старики уже не могли вместе со всеми делать переходы, их убивали ударом по голове. Куда гуманнее, чем разными лекарствами продлевать бесполезное существование, полужизнь, когда все чувства притупляются, движение крови поддерживается грелками, а работа печени – инъекциями. Знаешь, сколько стоит такое существование? На эти деньги можно было бы накормить дюжину умирающих от голода ребятишек в Бенгалии.
– Бабушка, твои чувства не притупились. В тебе больше жизни, чем у половины игроков любого теннисного корта, этих зомби с головы до пят.
– Ах, дорогая, ты меня оживила. Ведь обычно я почти все время дремлю, перебирая свои воспоминания; а потом ночью лежу без сна и воображаю, что слышу, как течет река, и чувствую, что растворяюсь в этом потоке и меня уносит в открытое море… – Дели не сказала, что она никогда не гасит ночник у кровати: он, как якорь, удерживает ее в реальном мире, когда она вдруг просыпается во мраке, и ее охватывает непонятный, беспричинный ужас.
– Думаю, вы не откажетесь от чашечки чая, – радушно сказала сиделка, входя с подносом; Вики, которая терпеть не могла чай, вежливо поблагодарила ее. После чая бабушка начала дремать; ее голова клонилась все ниже, пока не упала на плечо; из уголка ее полуоткрытого рта тоненькой струйкой вытекала слюна.
Лишенное энергии, ее лицо напоминало маску смерти. Кости лица и черепа, обтянутые морщинистой, тонкой, как папиросная бумага, кожей, кажется, могли прорвать эту ненадежную оболочку. Закрытые глаза глубоко провалились, но черные брови с их прежним отливом вороного крыла, изящный рисунок ноздрей говорили Вики, что перед ней та же самая бабушка, которую она помнила смеющейся, круглолицей, очень симпатичной и с которой гуляла по цветущему лугу.
Подчиняясь какому-то внутреннему порыву, Вики дотронулась до несчастной, скрюченной болезнью, бесполезной теперь руки; она была холодна, как лед, будто умерла раньше живого еще тела. Вики тихонько вышла из комнаты и велела сиделке не будить миссис Эдвардс, а также попросила передать ей, что она будет у них в конце следующей недели.
Вики тихо скатила машину вниз по склону и, лишь вытолкнув ее за ворота, включила мотор.
10
Как известно, 1956 год стал годом большого наводнения. Сначала поступили сообщения о том, что после проливных майских дождей в Квинсленде вода в Дарлинге поднялась необычайно высоко. У себя в Ренмарке Огден снял несколько бревен в перегородках шлюза, чтобы опустить уровень воды. К концу месяца вода у пристани достигла двадцатифутовой отметки; было объявлено, что работа парома в низовьях Муррея, возможно, будет приостановлена.
Однако этот прогноз был чересчур оптимистичным. Несколько дней спустя все подходы к паромной пристани в Моргане оказались под водой; двумя неделями позже закрылись Кингстон и Уолкерс Флат, а в Ренмарке затопило всю дорогу Энгрово.
По официальным оценкам, вода должна была подняться «самое большое» до двадцати пяти футов, но Огден, долго живший на реке, по едва заметным признакам с волнением предсказывал, что вода дойдет до двадцати восьми футов, а это – катастрофа.
К 30 июня, впервые с 1931 года, уровень воды у Ренмарка достиг двадцати пяти футов. В официальных сообщениях называлась теперь более высокая цифра: еще бы – вода уже бежала по Паринг-стрит.
В Уайкери пришлось эвакуировать несколько семей из домов, расположенных на низком берегу реки, а вокруг насосной станции было насыпано высокое ограждение. Пятый шлюз превратился в остров посреди безбрежного моря.
Заливая и смывая домики на речном берегу, вода прорвалась и на главную улицу Маннума. По всему низовью Муррея уровень реки медленно, но неуклонно поднимался, причем это не был беснующийся, все разрушающий на своем пути поток: казалось, под землей находится огромный резервуар, из которого все время вытекает вода.
Уже скрылся под водой шлюз около Бланштауна, выше Уайкери река разлилась вширь на много миль, а скоро и талые воды с вершин Марамбиджи и высокогорий Виктории устремятся вниз по уже вышедшему из своих берегов Муррею.
В Ренмарке было введено чрезвычайное положение, на борьбу с наводнением бросили военных.
Экскаваторщики, трактористы и бульдозеристы, а также сотни добровольцев, перетаскавших около двух тысяч мешков глины, помогали наращивать стены дамбы, латали бреши. Усталые люди ходили по ночам с фонарями вдоль берега, проверяя, нет ли течи, и вызывая подмогу по рации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98