Огден просит передать привет…
Если бы только Гордон был на свободе, думала Дели, большего ей от жизни не нужно! Но писем от него не было, и, судя по слухам, посылки до лагеря не доходили.
Война захлестнула юг, дошла до Новой Гвинеи, и океан, названный Тихим, превратился в место кровавой бойни; Дарвин бомбили и обстреливали. Первый раз в жизни Австралия услыхала звуки вражеских снарядов. Хотя ни один враг не ступил на ее землю.
Прибой в Гулуа стал еще больше походить на залпы далеких орудий. Однажды ночью Дели не спалось, и она решила пройтись по берегу. Сильный ветер гулял по реке, загоняя воду в камыши (как и предсказывал Гордон, их стало теперь очень много), сквозь гонимые ветром нагромождения рваных облаков выглядывала запоздалая луна. Она была желтая, изогнутая в форме бумажного японского фонарика, и в ее мертвенном свете камыши с их острыми торчащими листьями казались тысячами самурайских мечей.
Девятая дивизия, победоносно вернувшаяся домой со Среднего Востока, была почти немедленно брошена в прорыв; и солдаты, которые совсем недавно поджаривались в пустыне, ухитряясь мыться одной пинтой воды, теперь, по иронии судьбы, попали под бесконечные дожди и вязли в зловонной чаще джунглей.
С прибытием в Австралию генерала Макартура страна испытала так называемую «американскую оккупацию». Улицы городов заполнили «джи ай» – американские солдаты, набережные запестрели беретами морской пехоты США, а изголодавшиеся по мужчинам девицы с восторгом оживились. Их воодушевление разделяли хозяева гостиниц, содержатели веселых заведений и шоферы такси, которым никогда раньше не перепадало такое количество американских долларов.
Волна наступления, безжалостно двигающаяся на юг, была остановлена и повернута вспять. Несмотря на яростное сопротивление японских фанатиков, их психические атаки, засады и мины, морские пехотинцы США и австралийские моряки упрямо отбирали остров за островом и оттесняли японцев к побережью Новой Гвинеи.
«Эти ублюдки совсем как взбесившиеся звери, – рассказывал Дели однополчанин Гордона, изнуренный малярией и дизентерией, и списанный по болезни из армии. – Мы и в плен-то перестали их брать, как увидели, что они делали с нашими париями. Стреляли как бешеных собак».
Дели похолодела. Гордон был в руках этих «взбесившихся зверей». Правда, есть Женевская конвенция, международные соглашения… Но подписывала ли их Япония?
Когда в Европе наступил День Победы и для миллионов людей война закончилась, она посадила на берегу реки рождественский куст; но для австралийцев и американцев победа на Тихом океане была еще впереди, хотя уже и не за горами.
Торжества по поводу победы над Японией не принесли Дели большой радости, ведь теперь на совести мира были жертвы атомной бомбы, хотя многие и пытались оправдать этот шаг, цитируя Библию. Дели было не по себе, она чувствовала себя подавленной. И все же официальное уведомление о смерти Гордона «в результате болезни» было для нее как гром среди ясного неба.
Только позже, когда очевидцы гибели Гордона стали давать показания на суде против японских военных преступников, Дели узнала, что японский офицер торжественно обезглавил ее сына за «отказ сотрудничать». Гордон отказался посылать больных людей работать под тропическим солнцем, другими словами, он отдал им приказ не выходить на работу и взял на себя всю ответственность.
Дели впала в оцепенение, не в силах поверить случившемуся; ей казалось, что она должна была почувствовать его смерть неким особым чувством, которое дается матерям, когда гибнет их плоть от плоти, хотя, может быть, та ночь на реке, когда она не находила себе места и камыш виделся ей строем обнаженных мечей, была знаком, роковым предостережением.
Мэг звала ее пожить к себе, но Дели отказалась; Бренни и Мэвис предлагали переехать к ней на какое-то время, но она отказалась еще более решительно. Ее навестил Алекс и, встревоженный ее апатией и сильным похудением – она сказала, что «не хочет хлопотать на кухне только ради себя», – настоял, чтобы каждое утро к ней приходила из города девушка и готовила завтрак и обед.
Дели часами сидела у большого окна, смотрела на реку и думала. Она перебирала в памяти всю жизнь Гордона, вспоминала, как он, светловолосый малыш, боялся плавать, как он дрался с Бренни, как, сидя по утрам на палубе, учился читать и писать. Когда же она упустила его? Почему он не нашел себя? В конце концов война показалась ему решением всех проблем, и он бросил в нее свою жизнь, как если бы просто выпрыгнул из окна. Гордон почти не участвовал в боях, он чуть ли не сразу попал в лагерь и там погиб.
Вскоре стали появляться публикации, полные ужасающих подробностей, сначала о Белсене и Аушвице, затем о строительстве железной дороги Бурма-Сиям и японских лагерях военнопленных, куда не доходили посылки Красного Креста, где людям давали лишь горстку вареного риса и выгоняли на работу, хотя у многих ноги были до кости изъедены тропическими язвами. Читая обвинительные приговоры, Дели содрогалась от ужаса, представляя себе те страдания, которые перенес Гордон, ощущая его боль при виде страданий других. Впервые в жизни она не могла уснуть без снотворного.
Дели хотелось бы снова плыть на «Филадельфии», движение всегда ее успокаивало, но Бренни заключил контракт с Управлением инженерных работ, и сейчас «Филадельфия» участвовала в углублении и очистке шлюзов в районе Помпуты и Веллингтона. В команде были только мужчины и единственное, на что она могла рассчитывать – на работу кухарки. Нет, лучше ей остаться дома, и, слава Богу, у ее дверей течет река и она может чувствовать ее движение.
Крутая излучина мешала видеть плотину с того места, где она жила, но Дели слышала пыхтение парома, ходившего от пристани в Гулуа до Хиндмарша и обратно.
На берегу у самой воды гнила брошенная баржа, а дальше лежала в грязи старая «Кэделл», опасно накренившись в глубину реки. Торчали, застывшие в мертвой неподвижности, спицы ее штурвала, потому что крыша рулевой рубки разрушилась, но еще сохранилось имя, напоминающее о первом смельчаке-капитане «Леди Августы».
Дальше по течению ближе к городу, был поставлен на мель «Капитан Стёрт», в его трюм насыпали цемент, чтобы судно не могло сдвинуться с места. Внушительных размеров кормовое колесо давно не работало; пароход стал диковинкой, анахронизмом, туристы приезжали сюда на экскурсию и платили деньги, чтобы переночевать на нем и почувствовать аромат старины.
Идя по тропинке между стенами камыша, который с каждым годом становился все выше и выше, Дели внимательно смотрела по обочинам, так как в низине водились змеи. Неподалеку была небольшая полоска серого песка, еще не заросшего камышом, где она купалась по утрам.
Выйдя к реке, Дели посмотрела в сторону озер, потом обернулась и взглянула на свой маленький домик, прилепившийся к берегу старого русла Муррея, у нее перехватило дыхание: около дома, прислонившись к калитке, стоял худой человек в шортах цвета хаки, с загорелыми ногами, испещренными шрамами, и в старой форменной шляпе с широкими полями, сдвинутой на затылок. Дели заметила, что под мышкой он держал кожаную папку. Она, задыхаясь, изо всех сил заспешила обратно.
– Здравствуйте… миссис Эдвардс, я не ошибся? – сказал мужчина нараспев, как говорят жители Квинсленда. Меня зовут Бернс, Мик Бернс.
– Да, да, пожалуйста, входите. – У нее срывался голос и дрожали руки, когда она открывала шпингалет на калитке.
– Вы ведь знали Гордона, да?
– Я был с ним в Шанги; он парень, каких мало, – ответил гость.
Они вошли в дом. Дели засуетилась. Роняя спички, расплескивая дрожащими руками спитой чай, она пыталась разжечь керосиновую плиту, чтобы поставить чайник.
– Давайте сначала я расскажу, а потом мы попьем чаю, – предложил гость. Это был худой, жилистый человек, судя по его лицу, много повидавший, но еще молодой. Чем-то он напомнил ей Гарри Мелвилла, хотя у него был немного кривоватый, костистый с горбинкой нос, что придавало его длинному лицу выражение насмешливости.
– Я видел, как он умирал, – спокойно сказал Бернс. – Держался, что надо. Нас всех выстроили, чтобы смотреть. Япошки гордились, как умеют рубить мечом; все было быстро и чисто.
Дели кусала губы и смотрела в окно.
– Перед тем, как… уйти, он попросил меня сохранить и постараться вынести кой-какие бумаги. Вынести я тогда не смог, но спрятал, вот – смотрите. Знаете, он много рисовал – и карандашом, и красками…
Не веря своим глазам, Дели брала в руки обрывки бумаги, кусочки старого картона, использованные конверты; Гордон рисовал даже на дощечках. Это были только наброски, но полные жизни и чувства: вот бредет мужчина, поддерживая своего товарища – два живых скелета с ужасными выболевшими дырами на ногах; вот умирающий человек на носилках; угол больницы: портрет коменданта лагеря – маленького, высокомерного существа.
– Капитан получил тогда затрещину, хотя этот сукин сын сам приказал нарисовать его. Видно, не хорош показался, – рассказывал Мик Бернс.
Среди рисунков Дели нашла и свою фотографию, на обратной стороне ее был изображен лагерь.
– А ведь хорошо нарисовано! – сказала Дели. – Где же он брал краски?
– Вы не поверите. Мял табак для зеленой, брал белую глину, древесный уголь, охру из земли и все такое. Он был большой выдумщик, старина Гордон. Его рисунки забавляли ребят, иногда они просили его перед смертью сделать их портреты. Мы вообще-то офицеров там видели редко – многим из них лишь бы сачкануть, а на солдат им плевать. Но капитан Эдвардс никогда не заносился, с офицерами его редко видели. Он был одним из нас. Мы все его любили. Но этот звереныш, комендант, на дух его не выносил, потому что капитан никогда ему сапоги не лизал. Это у них сразу началось.
Сквозь слезы, застилающие глаза, Дели смотрела на груду карандашных набросков и цветных рисунков. С новой силой она почувствовала, что такое война. И оказывается, у Гордона в самом деле был талант – если бы он только развил его! А может это ее вина, что, увлекшись своими картинами, она не помогла ему реализоваться?
Горько обвиняя себя, Дели решила хоть чем-то загладить свою вину перед сыном. Она напишет серию картин, по этим маленьким эскизам – цвет и форма в них были заданы, они будут говорить от имени Гордона и его товарищей – свидетельство мертвых, осуждающих войну.
– Теперь давайте выпьем чаю, – сказала Дели и улыбнулась. – Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы сделали.
8
Дели вышла из оцепенения и энергично принялась рисовать. Ей исполнилось шестьдесят семь, осталось три года до «отведенного срока», и она хотела заполнить их работой. Она уже сделала себе имя – пусть не очень громкое, но ее картины висели в каждой большой галерее в Австралии, теперь ей хотелось другого. Никаких больших полотен, героических фигур, широких перспектив – старая змеиная кожа возле дороги, развалившийся пень, несколько лютиков, проросших в трещине известняка… Она могла смотреть на них часами, пока они не превращались в некие символы и у нее не начинала кружиться голова от яркости видения их сути. Заставить других увидеть то, что открылось ей, вот задача, к которой она готовила себя – свою руку, свои глаза – более пятидесяти лет:
Понять весь мир по крошечной песчинке
И в лепестке цветка увидеть божество.
Но, по иронии судьбы, когда Дели, наконец, поняла, как воплотить то, что она чувствует, ее сразила болезнь, причина которой – крошечный, блуждающий вирус, поразивший самое слабое ее место – грудь. Поднялась температура, а руки похолодели от охватившего ее ледяного озноба. «Вирусная пневмония», – заключил врач.
Ее привезли в больницу в полубессознательном состоянии, но она не умерла. Дели считала, что этому воспротивились ее дух и воля, но врачи, делая ей болезненные инъекции в руки, говорили, что она выжила потому, что открыт пенициллин – грибок, обладающий чудодейственной силой.
Выздоравливая, Дели удивлялась, почему вирус должен разрушать – безжалостно, не задумываясь, а грибок – сохранять без всяких усилий со стороны больного самое ценное, что у него есть – жизнь. В который раз она поразилась полнейшей непредсказуемостью нашего существования. Не осознавая, мы живем, окруженные миром неизвестного.
И всему отведен свой срок: будь то зуб, пораженный болезнью, или река – бесконечный, неиссякаемый поток.
Из больницы Дели вернулась в свой домик на берегу реки, отвергнув все уговоры детей поселиться с кем-нибудь из них или взять кого-нибудь к себе.
– Я отлично со всем справлюсь, – сказала Дели. – Дорин будет мне помогать, а одиночества я не боюсь. (Дорин, полная веселая девушка с белозубой улыбкой, жила в городе и приходила к Дели по утрам готовить обед).
Дели не признавалась, насколько она была слаба; прежняя сила куда-то ушла, берег реки – и тот стал для нее недосягаем. Она смотрела на отчаянно зависшую над водой старушку «Кэделл», безнадежно цепляющуюся за жизнь, и вспоминала слова того старика на пароходе: «Все старые посудины уходят на покой».
Дели взглянула на полотно, которое начала писать до своей болезни. Даже высокая температура не заставила ее тогда бросить кисти, но теперь она потеряла к работе всякий интерес. А взяться за что-то новое у нее не было сил. Болели суставы рук и ног, она начала сутулиться: старые мышцы уже не держали спину.
Очень скоро Дели поняла, что это не слабость, а что-то более серьезное. Суставы покраснели, опухли и постоянно ныли. Она попросила Алекса зайти посмотреть ее.
Алекс ощупал запястья, болезненно опухшие колени, смерил температуру и тихо выругался.
– Суставный ревматизм, – сказал он, – инфекционная стадия. Так может продолжаться еще год или два.
– А потом мне будет лучше? Алекс опустил глаза.
– Я думаю, тебе следует знать правду, мам. Ведь я понимаю, что для тебя живопись. Когда воспаление пройдет, руки, возможно, навсегда будут искалечены.
Дели посмотрела на свои руки и попыталась представить их исковерканными и скрюченными так, что они не смогут больше держать кисть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98