Будучи другом Петра, Апраксин в то же время являлся и тайным противником его реформы. Петр ему говорил:
– Хотя ты, Федор Матвеевич, всегда одобрял мои намерения и действия, особенно по морской части, но я читаю в сердце твоем, что, ежели я умру прежде тебя, ты будешь одним из первых осуждать все, что я сделал.
– А вдруг возводишь на меня напраслину, тогда как?
– Думаю, что так случится.
– Ну, а я думаю, что мне ни в коем случае не придется тебя, государь, пережить, а потому не опасайся никаких моих суждений… Пойдем-ка лучше выпьем за нашу обоюдность.
Нигде не пили так много, как у графа Апраксина. Он всегда зорко наблюдал за гостями и, если замечал, что кто-нибудь неисправно осушал бокал, хмурился, сразу впадал в уныние и чуть ли не на коленях умолял ослушника проявить покорность хозяину, и когда гость соглашался, то Федор Матвеевич, сияя от радости, восторженно рукоплескал. Не было гостя, который только бы вполпьяна уходил от него.
Совершенной противоположностью адмиралу графу Апраксину был канцлер граф Гавриил Иванович Головкин, скаредный крохобор. После его прижимистого угощения гостю надо было спешить домой обедать или ужинать.
Под стать Апраксину был подканцлер барон Петр Павлович Шафиров, он как бы состязался с Апраксиным в гостеприимстве и хлебосольстве. Чтобы царедворцу задавать пиры, надо было иметь соответствующий погреб, кухню с первейшими поварами, выписывать голландскую анисовую водку, особенно любимую царем, и другие фряжские хмельные напитки, но, как ни старался Шафиров, а первенство в устройстве ассамблеи оставалось за Апраксиным, большой дом которого стоял поблизости от Адмиралтейства, и к нему в назначенный день гости валом валили.

Дочки царицы Прасковьи, герцогини Анна и Катерина, находились в Петербурге, и мать хотела доставить им удовольствие побывать на апраксинской ассамблее. И Парашку взять. К тому же государыня царица Екатерина Алексеевна – дай ей господь бог здоровья на множество лет – предложила после ассамблеи переночевать в их дворце, что стоит в углу Летнего сада у Невской набережной, дабы в темную вечернюю пору не переезжать на баркасе через Неву на тот берег. Великое за то ей спасибо, заботливице.
Одета была царица Прасковья по-старинному – в повойнике, в суконном шушуне смирного вдовьего цвета. Дочери-герцогини и Парашка облеклись в новомодные гологрудые платья, а чтобы не зазябнуть от уличной стужи, укутались теплыми шалями и поехали в поданной царской карете.
В холодных сенцах апраксинского дома царица Прасковья и ее дочки платья-юбки расправили и, миновав небольшое коридорное коленце внутренних теплых сеней, вошли в раскрытую настежь дверь первой зальной комнаты, хотя и большой, но уже довольно заполненной гостями. Потолок был низкий, и дым от усердных курильщиков кружился, как в черной мыльне после затопу. Царица Прасковья как глотнула этого табачного смрада, так и зашлась в неуемном кашле. Едва-едва отдышалась.
Хотя по правилам ассамблеи не положено было кого-либо встречать, но, увидев царицу Прасковью с ее царевнами, хозяин Федор Матвеевич не преминул радостно приветствовать сверхпочтенную гостью и ей ручку облобызал. Катерина, Анна и Парашка учтиво ответили ему за мать книксеном.
В клубах дыма тускло мерцали сальные свечи, воткнутые в рогатые подсвечники, а голубые кафельные изразцы, коими были выложены стены, отражали свечные огни. Кирпичный пол был усыпан свежим желтым песком.
Гости сидели за длинным столом, протянувшимся от стены до стены, и немилосердно курили, словно стараясь превзойти друг друга. У окна – другой стол, поменьше, с картузами табаку, грудой глиняных трубок и пучками тонких лучинок для раскуривания. На шахматных досках расставлены шахматы и разложены шашки, но из игравших – только в самом конце стола сидел в кожаной куртке голландский шкипер и, подперев кулаком подбородок, сосредоточенно думал над ходом, а его противник, скуки ради, ковырял лучинкой в зубах.
Разносился разноголосый и разноязыкий говор. Были тут, у президента Адмиралтейской коллегии, московские бояре, кои с неким испугом приглядывались к житью-бытью и порядкам новой столицы. Гладкие заморские женки корабельных мастеров сидели и вязали шарфы, чулки, душегреи, нанизывали петлю за петлей и слово за словом, болтая по-своему без умолку, как у себя дома.
А вон и давний знакомец царицы Прасковьи немец Остерман, названный ею Андреем Ивановичем.
– Как живешь-можешь, Андрей Иванович? – поинтересовалась она.
– Благотарствую, госутарыня, са вашу памьять, – кланялся Остерман и улыбался. – Сердешно щастлив витеть вас тобром зтрафии.
– А брательник твой? – вспомнила царица Прасковья Дидриха Остермана, тоже бывшего воспитателя ее дочерей.
– Благотарствую, благотарствую! – прижимал Андрей Иванович руку к груди и снова угодливо кланялся.
Был еще у царевен учитель Рамбурх, танцевальных дел мастер и обучавший царственных девиц телесному благолепию – как румяна да белила на щербинки накладывать, шею пудрить, – и о нем спросила царица Прасковья, и за него почтительно кланялся, благодарил Остерман.
А вон еще двое поднялись с мест приветствовать царицу Прасковью, – братья Яков и Роман Брюсы. Оба в Москве в Немецкой слободе родились, и с ними еще в младости лет водился царь Петр. Роман все такой же рыжий, с костлявым лицом. И парик на нем под стать рыжине.
От каждодневного бритья все лица мужского пола будто помолодевшие и ни одного плешивого, на каждом в мелких либо в крупных кудряшках парик. И сам хозяин Федор Матвеич выглядит молодцом, не то быть бы ему в подлинном своем естестве почти старцем с седой бородой да с лысиной до самой макушки, – помнила Прасковья, каким прежде он был, когда ходил в Москве по старому боярскому обыку.
Хозяин провел царицу Прасковью с ее дочерями в другую зальную комнату, что в ассамблейные часы предназначалась для женского пола, для танцев, фантной игры и прочих легких забав. Сидевшие на помосте музыканты словно дожидались появления царицы Прасковьи и стали оглушать ее ревом труб. Разом в царицыной голове зашумело, и Прасковья почувствовала, что у нее почему-то вспотело под мышками.
Воздух здесь оказался полегче, хотя такой же низкий был потолок, и если бы не эти оглашенные трубачи, то можно бы и вправду посидеть-отдохнуть и для ради приятности с людьми какой-нибудь душевный разговор завести.
Прасковья посадила рядом с собой дочерей, окинула взглядом комнату. По окнам спущены гарусные шпалеры, в простенках висят зеркала, в шандалах горят не сальные, а восковые свечи, и от них исходит как бы церковный дух. На потолке, будто разомлев от жары, раскидались голые амуры, все, как один, с цветками в руках, круглолицые, пухлощекие, с толстыми ножками в складочках. Иные из них будто летят, другие – лежат, перепрокинувшись кувырком, а посредине – похожий на кудрявого арапчонка, будто в длинную дудку дудит.
На стене большая картина: нарисована почти что голая девка с собакой и самострелом в руке. Именованье той девки – Диана, как шепнула матери Катеринка.
У стен на скамьях, покрытых коврами, мамаши с девицами, какие-то тетушки и прочие женского пола персоны. В одежде на них – парча, дородоры, глазеты, алтабасы и другие дорогие ткани. Иные орешки грызут, иные просто так скучают и млеют. У особо знатных модниц почерненные зубы – белые-то у арапов да обезьян, и эти модницы явно свысока смотрели на остальных белозубых.
Танцевали девицы и дамы, как заведенные куклы, не сгибая коленок; переходили одна от другой со стороны на сторону, а то начиналось вдруг какое-то несусветное многовертимое это плясание женское. Царица Прасковья осуждающе повздыхала, но явно порицать никого не осмелилась. Понимала, что по указу цареву действуют, ничего не поделаешь, сами себе не вольны. А допытливым своим глазом сразу приметила, как сидят некоторые мамаши, близко около себя держа дочек, и такая у них на лице печаль, что, похоже, и скрывать не хотят, сколь отвратны им все эти ассамблейные новшества. Танцевали больше дворские девки, то бишь фрейлины.
Только кончился менувет, стали манимаску танцевать, а потом введенный самим царем новомодный танец менувет-пистолет, а за ним – матодур еще. И когда он только всему этому обучался – просто удивление берет.
Маменьки и их дочки озирались на царицу Прасковью и на ее царевен, а причинами тому было: первое – что сама царица обряжена в презренную старину, от коей в Петербурге все давно отрешились, а уж на ассамблее и подавно зазорно в таком виде быть. Второе – что старшие ее дочки хотя и герцогини и в самых модных туалетах сидят, а держаться, как тому следует быть, не умеют. Подошел кавалер – младший апраксинский – в темном, мелкими кольцами завитом парике, в туго натянутых на ноги белых чулках, в кои были вправлены шелковые панталончики канареечного цвета, в туфлях с позолоченными пряжками, помахал из стороны в сторону правой рукой, потряс на обшлаге кружевной оторочкой и со всеми изысканными церемониями стал приглашать Катеринку к танцу. А у нее от этих кавалеровых столичных манер все лицо раскраснелось, смехом прыснуло, и она, затыкая себе рот рукой, прижалась к материнскому боку. А у Анны от зависти глаза злым огнем разгорелись – зачем не к ней кавалер подошел! Но тут же все это исправилось. Не придав большого значения невежеству мекленбургской герцогини, кавалер остановился перед Анной, и она поспешно поднялась с места. Тут все глаза на нее. Не оробев, глазом не сморгнув, выступила она вперед, держась за протянутые кавалеровы пальцы. Музыка заиграла шибче. Собравшиеся было снова танцевать расступились, давая простор хозяйскому брату и родной племяннице государя.
Анна помнила танцевальные наставления немца Рамбурха – как стопами начинать выступать под первые музыкальные звуки, как потом вокруг самой себя обернуться и с левой ноги маленько как бы присесть, а потом на другую сторону перейти. Анна со всего этого и начала, ан танец теперь начинался по-иному и она тут же сбилась.
Были в комнате такие невоздержанные особы, что ахнули и хотя посовестились во весь слух рассмеяться, но закривились губами, усмешливо их покусывая. Такой Измайловской деревенщиной повеяло на них от курляндской герцогини, что нечто неладное поняла даже царица Прасковья. Она притворно кашлянула, заерзала на месте и смутилась лицом. Катеринка исподлобья глядела на сестру – красная, будто пареной свеклой натертая. И Парашка тоже законфузилась. Анна повернулась туда-сюда, явно почуяв некоторую нескладность, слегка оперлась на кавалерову руку и прикрыла глаза.
– Ах, чегой-то голова закружилась…
Кавалер подвел ее к месту, опять руками, ногами, всем корпусом учтивую изысканность проявил, и Анна села, начав платочком обмахиваться, – раскраснелась и душно, мол, ей.
Как раз кстати появилась карлица с кошелкой яблок.
– Сделайте вашу милость, поугощайтесь, – протягивала она каждой гостье по яблоку.
Не взять нельзя, обидится.
– Какая махонькая, а выговаривает столь речисто, ровно как попугайка, – умилялась вельми важная гостья с почерненными зубами. – Намеднись была я у светлейшей… у Дарьи Михайловны Меншиковой, так она мне показывала, какую девку-шляхтенку ей супруг из Польши привез и в день рождения подарил. Такая словесница, каких мало видано. Заместо околевшего попугая Дарью Михайловну увеселяет. И эта, вишь, говорливая.
Карлица являлась желанной и даже необходимой принадлежностью любого знатного дома, но далеко не всем хозяевам удавалось расстараться достать себе хоть одну. Домов знатных много, а карлицы же все наперечет. А у особо счастливых владельцев имелись еще и шуты, умевшие острыми шуточками повеселить и хозяина и гостей. У самого царя Петра карлиц не было, он довольствовался шутами, из коих главным был шут Лакоста, иностранного происхождения. Шутки ради Петр подарил ему необитаемый остров в Балтийском море, с титулом «царя самоедского». Когда шут не нужен был во дворце, царь охотно уступал его на ассамблейные сборища, и Лакоста в тот день веселил людей у Апраксина.
Хорошо, что он тут не вертелся, не то поднял бы на смех курляндскую герцогиню, не умевшую танцевать. Только и ожидай, что на какую-нибудь неприятность нарвешься. Вон опять заиграла музыка. Еще Парашку пригласят танцевать, а та и вовсе смешается. Удалиться бы подобру-поздорову.
Неслышно для других царица Прасковья перешепталась с дочерьми и степенно поднялась. Поднялись и царевны. Тихонько прошли мимо поджавших ноги прочих дам и девиц, – вышли из танцевальной комнаты.
– Государыня-матушка, Прасковья Федоровна, пошто меня обижаешь? – встав на пути и преграждая дорогу дальше, взмолился хозяин. Позабыв о правилах ассамблеи – ни в кое время никого из гостей не задерживать, прижимал руки к груди и, ссылаясь на раннюю пору, просил еще погостить. – Герцогинюшки, милые, уговорите мамашеньку.
– С непривычки трудно нам, Федор Матвеич. Уж ты не обессудь, батюшка. Премного благодарны за твою ласку и привет, – степенно кланяясь, отвечала ему царица Прасковья.
– Ну, матушка государыня, в таком разе как хошь, а без чарочки-посошка уйти тебе от меня никак невозможно. А также и дочкам твоим.
– Знаю твой этот обычай, знаю, – посмеялась царица Прасковья. – Чтобы тебя не томить и нам не задерживаться, ради свидания по малой чарочке за твое здоровье выпьем.
Он обрадовался, что скоро так согласилась, но вместо малой чарочки самолично поднес царице Прасковье большой кубок венгерского, а также и ее дочерям. Выпили все, даже и Парашка.
– Оставались бы… Государь с минуты на минуту пожалует, светлейший князь тоже… Мы картофью сейчас угощаться станем, а потом кофий пить.
И как раз под эти хозяйские слова стряпухи несли к столу деревянные солоницы и большие глиняные горшки с дымящейся вареной картошкой. Верхние картофелины слегка запеклись, и на них лопнула кожура, из-под которой виднелась белая рассыпчатая мякоть, самая суть земного плода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117