Царевна Марфа, ставшая потом в иночестве Маргаритой, сколь раз ночевала с дьяконом Иваном Гавриловым да и укрывала его, потому что замешан он был в стрелецких делах. А постельница царевны Софьи, Верка Васютинская, признана была на пытке беременною и показала, что дитё прижилось с соборным певчим. И такой слух живет, что сам царь Петр от незаконного зачатия родился. Евонная родительница упокойная царица Наталья Кирилловна с супостатом, богоотступником Никоном грех имела, когда тот патриархом был. Тьфу ему, тьфу, окаянному! – плюнула Филонилла через левое плечо. – Да и не с ним одним полюбовно царица была.
Знала, доподлинно многое знала мать Филонилла, бывшая в мирской жизни Федосьей и находясь тогда мамкой да нянькой в царском дворце. Великим чудом убереглась в лихие дни от расправы за приверженность к мятежной царевне Софье, не желавшей подчиняться царю Петру. Посчастливилось ей, Федосье, убежать из Москвы да укрыться в заволжских лесах близко Керженца, где и приняла свое иночество в старообрядческом скиту. А теперь вот и оттуда пришлось бежать в полунощный этот край.
– Грех ходит кругом. Разбой, распутство, жить страшно, – ужасалась мать Филонилла. – Истомила людей холодная, бессонная, многотрудная жизни ночь. Нищие под оконцем мирских жителей одолевают. Из последних сил надрываются горе-горькие люди.
Правды в таких словах много. Помнит он, Флегонт-Гервасий, галерную каторгу. Шла и продолжает идти сумятица в жизни. Тьма в сердцах и тьма в умах. Не хотят властные вершители людских судеб добра подчиненным потому, что сами добра не знают, а злом живут, постоянным людским притеснением. И виновником тяжкой жизни народной он, антихрист, царь Петр. Сколько же людей на Руси каждодневно о царе, на его пагубу, молится, сколько свечек вниз фитилями жгут! Знай царь об этом – вовсе бы молиться запретил под страхом наказания смертью.
– Одна надёжа, – всхлипывала мать Филонилла, – одно людям спасение от антихристовых мук, и придет оно от истинно христианского царя-царевича Алексея Петровича, рожденного страдалицей государыней Евдокией Федоровной, принявшей монастырское иночество. На царевича Алексея наше все упование. Ведомо, что он первый нежелатель жизни родителя, не признает его за отца, а считает злейшим врагом своим. Говорит, что от царя Петра всем людям зло, а когда на царское великое сидение взойдет он, Алексей, то благодать на народ сойдет. Надо его, царевича Алексея, на царство ставить.
Словно откровением явились отцу Флегонту-Гервасию эти слова, и многодумно провел он не одну бессонную ночь, приходя к непреклонному решению, и молитва в том его утверждала. Он, Флегонт, принявший на себя имя мученика Гервасия, совершит великий подвиг, учиня справедливый свой суд над царем Петром, и казнит его смертью за бесчисленное множество бед людских, виновником коих был и есть он, антихрист, скрывающий под видом царя подлинный свой лик. Надо убить его. Клятвенное обещание исполнить это нашептал Флегонт богу в ночной темноте. Может, царь когда-нибудь сам сюда на железный завод прибудет, а нет – так придется уйти из Выговской пустыни и искать встречи с ним.
С радостью, с просветленным лицом свершит Флегонт-поп задуманное и не устрашится мук, кои придется претерпеть за содеянное, с легким сердцем отдаст свою жизнь за избавление тысяч и тысяч людей от тирана-антихриста. И пусть под ласковой десницей царевича Алексея облегченно вздохнет многострадальный русский народ.
Да свершится так!


Глава вторая


I

Через все петербургские заставы шли в город подводы, груженные камнем, коего с избытком было на окрестной чухонской земле. Временные земляные укрепления и многие деревянные строения заменялись в Петербурге каменными. Хозяевам и работным их людям приказано было строить дома прочные и приглядные. На некоторых пустырях стали разбивать сады.
Царь Петр доволен ходом застройки города и в письме звал находившегося в Польше Меншикова поскорее уладить дела и возвратиться в «парадиз», земной рай.
Язык без костей, любое слово может произнести, но только позабыв, что непохвально и даже грех разносить по людям заведомое вранье, и лишь бессовестно кривя душой можно сопоставить с божьим раем приневское это болото. Бога надо бояться и не говорить, что его небесный рай такой же, как злосчастный сей Петербург. Но вздыхай не вздыхай опечаленно, а угождай царю полным согласием с его словами, а еще лучше – добавляй еще что-нибудь от себя похвальное новому городу и потому приятное государю. А что может быть хорошего хотя бы в том, что в летнюю пору на день по пять-шесть раз дожди принимаются, сырые и холодные ветры в озноб кидают, туманы, мгла, хмурь да пасмурь виснут над «парадизом». Солнышка сколько дней уже не видать, будто его на небе и не бывает. Хотя июнь на дворе, а впору из овчинного кожуха так и не вылезать. Ох, парадиз, парадиз, провалиться бы в тартарары всему этому месту в допрежние времена, чтоб его и не было никогда!
– Хорошо, все приглядней кругом становится. Дюже славно! – нахваливал боярин-москвич свое новое жительство, угождая царю, а сам еще за час до того вытирал повлажневшие от слез глаза, вспоминая Москву-матушку и свою подмосковную вотчину. – Добро приятственно глазу глядеть, царское ваше величество.
– Проще меня называй, не так по-парадному… Фасад, значит, будешь статуями украшать?
– Статуем, батюшка-государь, статуем. У ворот по льву сидеть станут, а балкон геркулесты, как бы раздетые мужики, на плечах держать.
– На бумаге, смотрю, приглядно выведено, – рассматривал Петр чертеж.
– Должно и на деле так быть, государь.
– Ну, а ежели какую-нибудь еще Афродиту либо Миневру к геркулесам в придачу, а?.. Как считаешь?
– Срамно, государь, получится. Они ведь, как бабы, в голом виде бывают.
– А ты отколь про вид их наслышан? – с веселым удивлением вскинул Петр ко лбу брови.
– И наслышаны и навиданы, государь. Алхитектор картинки показывал, и мы с ним тогда геркулестов для дома выбрали.
– Ну, ладно. И с ними хорошо, – соглашался Петр.
– На новоселье тогда милости просим, батюшка государь.
– У-у, брат, ежели мне тут по всем новосельям ходить, то я и не просплюсь никогда. Ты, чать, большой кубок мне поднесешь, да и не однова разу.
– Без того обойтись нельзя, государь. Углы сбрызнуть надобно.
– Все может статься. Ежели во ту пору не отлучусь куда, то, глядишь, и наведаюсь.
– Превеликая память и честь будет нам оказана вашим царским величеством, батюшка государь.
– Ну, завеличал совсем, – смеется Петр, будучи в хорошем душевном настрое.
А хозяин возводимого дома с каменными фигурными украшениями, проводив взглядом царя, опять завздыхал. Сколько денег потрачено, и навек теперь неразлучен будет он с этим домом, как с пожизненной своей петербургской тюрьмой. И прости-прощай сердцу милая Москва-матушка с дорогой подмосковной усадьбою. Любуйся тут ненавистной Невой-рекой, забывай свою речку Пахру… Во! Опять дождь пошел. Опять слякоть и под ногами и на душе. За что, за какие грехи непрощеные на боярскую его судьбу лихо это петербургское выпало?.. Неприглядна, печальна будет тут жизнь, хоть и геркулесты станут дом сей держать. А главный, самый сильный тут геркулест – царь Петр. Потрафляй ему во всем и не бычься.

Сносить деревянные строения петербургским градожителям помогали участившиеся пожары. То в одном, то в другом месте вдруг полыхнет домишко или лавчонка, а под ветерок и целый порядок домов снесет начисто, высвобождая места для постройки новых, каменных, не в пример более приглядных построек. А недавно вечером сразу с двух концов загорелся на Троицкой площади мазанковый гостиный двор. Ясно было, что какие-то лиходеи подожгли его, чтобы в суматохе, неминуемой при пожаре, пограбить что под руку попадется. Большой переполох был. Царь Петр сам принимал участие в тушении того пожара, но и его старания отстоять гостиный двор ни к чему не привели. Воды в реке Неве много, но ведрами ее черпать да к пожару бегом носить – половина расплещется, а остатки огонь своим языком слижет да загудит еще пуще, перекидываясь дальше вдоль длинного помещения. Да и то сказать, что вместо пожаро-тушителей сбежалось больше любопытных зевак, не больно-то охочих купецкое богатство спасать, – пускай, дескать, горит-полыхает, со стороны любо на то посмотреть. А другим, которые и желали бы постараться, к огню близко подступиться нельзя, и вода только зря проливалась.
Сильно беспокоилась царица Прасковья, подворье которой было недалеко от пожара. Ну как горящая головешка огненной галкой к ней залетит! Всю свою дворню, вместе с немногими уцелевшими от минувшей бескормицы дурками, карлицами и карлами, – всех взбулгачила, на ноги подняла, охала, ахала, а что делать – не знала.
Слава богу, дальше огонь не пошел, и к утру дотла гостиный двор догорел. Пожар, конечно, не обошелся без грабежа, и двенадцать лихоимцев удалось словить. Они говорили, что кидались в лавки товары спасать, но не могли как следует пояснить, для чего от пожара с тем добром больно далеко убегали. Петербургский полицмейстер решил, что вешать всех, пожалуй, не стоит, а пускай они между собой жребий кинут, кому четверым смертный ответ держать за содеянное воровство, и на другой день, покачиваясь на веревках, четыре висельника украшали собой пепелище.
В гостином двору был из всех пожаров пожар. Хорошо еще, что случился он в тихую ночь, а если бы ветер, то горящие «галки», конечно, могли бы разлететься по соседним подворьям.
Гром не грянет – мужик не перекрестится, – воистину так. Надобно на каждом городском острову завести хотя бы по одной заливной трубе. Больше полутора тысяч рублей придется потратить на это. Петр поскреб в затылке всей пятерней и, скривив рот, досадливо дернул шеей. И указ надобно подновить, чтобы чаще у жителей печи осматривали. Лето наступило, а потому пускай топят кухни и бани не чаще раза в неделю. Да повелеть еще, чтобы крестьянам, привозящим на продажу дрова и сено, отводились бы на рынках места, а не становились бы они где попало на улицах, как это издавна водится на Руси. Петербург – столица не прежней сермяжной да бородатой Руси, а обновленной, преобразованной России.
Лето выдалось для Петра счастливое. Царский штандарт взметнулся над покоренной Ригой. Не дожидаясь решительного штурма, сдался Выборг. В Эстляндии и Карелии шведов больше нет. Дольше всех сопротивлялась Рига, осада которой велась всю зиму, весну и начало лета, но, как шутейно писал фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, «княжества Лифляндского столичный город Рига, которая никогда никоторым способом взята не бывала и называется во всей Европе нерушимою, с которою мне, сироте, бог благоволил обручиться и взять в невесту на честный акорд». Пала Рига, и фельдмаршал со своим войском торжественно вступил в нее, приняв поднесенные ему ключи города.
Празднично было отмечено это событие в Петербурге. На площади перед Адмиралтейством горожане, работные люди и заезжие крестьяне, подгуляв в кружалах, пели песни, плясали, а потом, разделившись на две стенки, шумно и весело повели кулачный бой – давнюю эту потеху русских людей. Впору бы и самому Петру поддержать какую-нибудь стенку, да ведь расстроится бой. Не осмелятся с противной стороны надавать тумаков его царскому величеству из опасения зашибить его невзначай.
В тот день пришло из Варшавы письмо от Меншикова с извещением о житье-бытье польского короля Августа. Меншиков писал: «Королевское величество зело скучает о деньгах и со слезами наедине у меня просил, понеже так обнищал: пришло так, что есть нечего. Видя его скудность, я дал ему своих денег 10000 ефимков».
– А ведь врет, поди, Алексашка! – вырвалось вслух у Петра. – Дал ему одну тысячу, а приписал десять.
Так догадка об этом в голове Петра и осела: наметил, наверно, светлейший князь, чтобы ему из казны в десятикратном размере потрату ту возместить, вот о десяти тысячах и написал. И, может, даже не давал ничего королю, а получит деньги. На то хитрец и рассчитывал, что не станет, мол, царь у Августа спрашивать, брал деньги он или нет. Ох уж этот светлейший! Не пришлось бы его в темнейшие переименовать. До сего времени остается нечистым на руку, хотя уж с большим избытком осыпан почестями и богатством. Слов нет, многое заслужил. Во все баталии первым кидался, не страшась ничего. Уже генерал-фельдмаршалом был, а в этому году еще и в контр-адмиралы произведен.
Петр высоко ценил ум и заслуги того или другого из своих приближенных и в то же время знал общий их низкий нравственный уровень, но считал, что лучше держать около себя умного мошенника, нежели бесхитростного глупца, не умеющего прятать свои грешки. Много лет терпел всю бестолковщину, исходившую от управляющего почтой Виниуса, пока не убедился, что тот приносил государству вреда больше, чем это могло быть допускаемо. Отстранил его, заявив:
– У меня нет и не может быть таких любимцев, чтобы им дозволял водить меня за нос.
Не пришлось бы однажды отстранить от всех дел и светлейшего.
Но полученное от Меншикова письмо не испортило хорошего настроения Петра. В знак одержанной победы в Лифляндии подарил он своей лифляндке, «любезному дружку Катеринушке», шесть мыз под Петербургом, из них лучшую мызу – Саарскую, зная, какой любовью Катеринушка ответит ему за такой подарок.
Все было хорошо. На досуге он вычертил план башни наподобие Родосского колосса, чтобы поставить ее с подзорной светлицей и фонарем над фарватером между Кронштадтом и Кроншлотом, где под ней проходили бы военные корабли с развевающимися на них российскими морскими флагами.
Все было хорошо… Нет, не все. Омрачало Петра поведение сына-царевича. Двадцать лет уже Алексею, а он ни к какому делу все еще не приставлен, ничего знать не хочет, ни к чему у него нет ни склонности, ни любопытства. И в кого он такой уродился?.. Женить его, что ли?..

II

Теперь стало реже, а то, бывало, сряду несколько дней будто бы слышались Алексею ее вопли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117