Спросил его: как, мол, если царевич в Вене окажется, примут его?.. Он пообещал о том с канцлером Шенборном поговорить, он-де ко мне добр… К Веселовскому, стало быть… А потом сказал, что разговаривал с канцлером, – тот самого цесаря в разговоре спрашивал, как, дескать?.. И цесарь заверил, что примет тебя как родного сына… И я так чаю, что даст тебе тысячи по три гульденов в месяц, вот и станешь безбедно жить.
– Ты, Александр, в Вену для меня ездил или для чего иного?
– Никакого иного дела не было, а только твое… И ты, слышь, крепко-накрепко запомни, что скажу: ежели отец пришлет к тебе кого-нибудь, чтоб уговаривать на возврат домой, не соглашайся ни за что. Отец тебе голову отсечет. Крест – не вру! – перекрестился Кикин. – В случае чего уйди ночью один или возьми кого одного из своих, а багаж и других людей брось. Теперь отец тебя не пострижет, хотя б ты того и хотел, ему князь Василий Долгорукий приговорил, чтоб тебя держать неотлучно и с собой возить всюду, чтобы ты совсем изнемог. И отец на такой совет сказал, что так сделает.
– Отколь тебе такое известно?
– Знаю, потому и известно… Ты слушай дальше. Князь Василий твоему отцу так рассудил, что в черничестве тебе вельми покойно будет и ты сможешь его пережить. Я сильно дивлюсь, как тебя по сю пору не взяли, а к отцу теперь позван, чтоб навсегда свободы, а то и самой жизни лишился. Кроме побегу, ничем иным тебе не спастись. В Петербурге никому не ведомо, что к отцу не поедешь? – спросил Кикин.
Алексей не стал скрывать, что говорил об этом камердинеру Ивану Афанасьеву.
– С ума сошел? – воскликнул Кикин. – Кто ж тебя за язык дергал?.. – И засуетился, забеспокоился – что предпринять, дабы такого опасного свидетеля в Петербурге не было. – Пиши Афанасьеву, чтоб немедля ехал к тебе. Когда его в Петербурге не будет, то куда ты делся – никто никому не пронесет. Ведь, окромя нас двоих никто того не ведает, значит, никто там не знает, что я в этом деле причастен. А ежели Иван в Петербурге, то небезопасно. Кому-нибудь да промолвится, а там и до самого царя слух дойдет.
– Иван ко мне не поедет, – уныло сказал царевич.
– Ой, ой, ой… – схватился за голову Кикин. – Натворил делов. Вот уж истинно: язык – помело, метет что попало, – осуждающе смотрел Кикин на Алексея. – Вместо того чтоб замкнуться на все замки, раззявил рот, – не считался Кикин с царственным званием собеседника, а поносил его, как своего панибрата. Морщил лоб, нервно покусывал губы, стараясь найти выход из опасного положения, в которое поставил его Алексей. Подумал-подумал и нашел средство: – Напиши Ивану, будто у тебя с ним никаких разговоров не было, а бежать ты надумал в пути. Я приеду в Петербург, велю Ивану подать письмо князю Меншикову, будто б он, камердин, твою тайну открыл… И напиши князю Василию Долгорукому с благодарностью за любовь к тебе, – язвительно выделил Кикин последние слова. – Ежели о твоем побеге на меня какое подозрение упадет, то я объявлю твое письмо к Долгорукому и скажу, что, знать, царевич совет с ним имел, поскольку благодарит его. Поклепаю его, толсторожего. Пиши, как сказал, – повелительным тоном говорил Кикин Алексею, возбуждая у него озлобление против князя Василия, и Алексей тут же коротко написал: «Князь Василий Владимирович! Благодарствую за все ваши ко мне благодеяния, за что при моем случае должен отслужить вам».
– Я ему «отслужу», – грозил Алексей. – Будет знать, как советы отцу давать держать меня неотлучно. Либо колесовать прикажу, либо на кол сядет.
Написал Алексей подсказанное Кикиным письмо и камердинеру Ивану, стараясь загладить свою вину в разглашении тайны.
– Ты не серчай на меня, – просил Кикин. – Я от беды истинно что помрачился, сам себя плохо помню. Ты, Александр, самый лучший мой друг, таким и наперед оставайся. Первым человеком у меня станешь на все предбудущие времена.
– Эх, царевич-друг, дождаться бы нам тех времен! – вздохнул Кикин.
– Будем, Александр, дожидаться.
– Полдела, считай, ради этого сделано, – убежать тебе удалось.
– Сталоть, будем надеяться, что и остатние полдела свершатся, – улыбнулся Алексей.
Расстался царевич со своим другом и загрустил. Слезы навертывались на глаза, тоскливо теснило в груди.
Рано посчитали они, что полдела сделано. Убежал, но еще не совсем. Если и не поймают теперь же, то как примут на чужой стороне? Цесарь хотя и значится в родстве по Шарлотте-покойнице, но, в сущности, чужой человек. И все его люди – чужие. Кикин указал, куда ехать, сказал, что хорошо примут, помесячно станут деньги давать, но ведь это такая его догадка, а никакого тому верного подтверждения нет. Что будет? Как дальше быть? Одному богу ведомо.

Царевич Алексей внезапно уехал из Петербурга. Говорили, что поехал к отцу, но прошло уже немало времени, а не слышно, приехал ли он к царю и что при нем делает. Духовник протопоп Яков обращался к камердинеру царевича Ивану Афанасьеву, но тот ничего толком сказать не мог.
– Он, царевич-батюшка, жаловался мне, что отец хочет женить его паки на иноземке, – рассказывал Афанасьеву протопоп. – И не знал наш голубчик, как ему ту беду избыть. Нищету ли восприяти да с нищими скрытися до времени; отойти ли куда в монастырь и быть с чернецами или отъехать в такое царство, где приходящих приемлют и не выдают. А может-де, и не в дальнее царство, не к монахам да нищим, а податься на вольный Дон либо в леса заволжские, где раскольники укрываются, – вон ведь в каких изуверских помыслах был… И не знаю я, не ведаю, где он теперь обретается, – сокрушался отец Яков.
И вдруг какой-то неизвестный человек впотьмах сунул ему письмо. Было оно от царевича, протопоп сразу узнал его руку. Алексей писал ему: «Батюшко, изволь сказать всем, чтобы меня не искали и ко мне никуда не писали. И сам не изволь писать ко мне для того, что не изволишь ведать, где я. Помолись, чтоб поскорей то свершилось, чего мы ждем, а чаю, что не умедлится, – намекал царевич на отцовскую смерть, и протопоп понял это. – Сие письмо не изволь казать никому, а узнал ты про меня будто бы сам от себя, гаданьем либо сонным виденьем, и чтоб все сие было тайно».

X

Служебные обязанности камер-юнкера Видима Монса не были определены, но в его руки перешло многое из того, что разделено было прежде между другими придворными.
Немало сел и деревень подарил царь Петр любимой своей супруге Катеринушке, и она, хозяйка тех поместий, поручала Монсу управление ими.
– Вилим, как тебе взглянется, так те дела и веди. Я же не разберусь, что приказчики пишут. Коли приметишь вранье за ними, то сам и наказывай их. Моим именем действуй.
– Как мне благодарить тебя, Катрин, за такое доверие? – умилялся он и целовал ее руки.
– Вилим, ты же мне не чужой, – умилялась и она его преданности.
Под особым покровительством государыни царицы были некоторые монастыри, и настоятели тех обителей присылали Монсу, главному придворному управителю, отчеты о монастырских доходах и расходах. В прихожей, а то и в сенях его канцелярии дожидались своей череды быть допущенными для доклада старосты сел и деревень, казначеи или сами игумены монастырей, чтобы при посредстве Видима Ивановича испросить у государыни той или иной милости, и оказывалось, что Вилим Иванович многое решал своей властью.
– Батюшка, заступник ты наш, – кланялись низким поясным поклоном молодому человеку седовласые старцы.
И как же благодарны были ему те просители, дела которых разрешались успешно! Ведь не сведешь все к одной словесной благодарности, – разве они, просители, недогадливые? Нужно, чтобы приятная память и дружественное расположение на предбудущее были. Задобрить правителя следовало и тем людям, просьбы которых оставались пока безуспешными.
Если перечислить все, чем приходилось повседневно ведать хлопотливому Вилиму Монсу, то стало бы на удивленье, как он во всех делах успевал. Кого следовало в ведомство государыни на службу принять, жалованье и кормовое довольство назначить, а кого с места согнать да еще и полагающуюся за допущенный проступок незамедлительную расправу произвести; рассудить спорные дрязги между монахинями и настоятельницами тех или иных обителей, словно он, Вилим Иванович, в архимандритском чине предстоял перед ними, и потому его слово было непререкаемо; тех надо наградой, вспомоществованием наделить, а этих – под тюремный караул или на пыточный двор отправить; проявить заботу по устройству праздничных гуляний, до которых государыня Екатерина Алексеевна большая охотница; поспевать собирать разные необычные и куриозно-потешные новости, чтобы ими развлечь государыню при ежеутреннем или ежевечернем докладе; успеть просмотреть челобитные, с коими различных чинов и званий подданные обращались к всемилостивейшей государыне, да глядеть, все ли челобитные написаны на гербовой орленой бумаге; не запускать переписку с заграничными негоциантами, поставщиками изделий и товаров ко двору государыни и ведаться с ее портнихами по заказу платьев. Ведь это только его величество царь-государь Петр Алексеевич в одном и том же камзоле невесть сколь годов ходит и даже нисколько не принарядился для ради своего заграничного путешествия, так неужто и ей, государыне, такому же обычаю следовать, в чем-нибудь сермяжном, домотканом ходить? Ныне, слава богу, в европейских столицах – в Вене, в Париже – одно одеяние моднее другого шьется, и надобно тому следовать.
Ведал Вилим Монс также казной и драгоценностями ее величества. Иной раз как белка в колесе крутился, едва поспевая со всеми делами, и в то же самое время должен был мигом откликаться на зов своей госпожи, являясь перед ее очи собственной персоной.
– Вилим Иванович, государыня к себе кличет.
И он, бросив все, бежит к ней.
– Вилим, мне очень скучно, а ты все где-то бегаешь.
– Ах, Катрин, если… Кха!.. Кхе!.. – притворно кашляет он и поспешно громко произносит: – Картина, картина, да… Будет исполнено, ваше величество, – кланяется он и уходит.
«Какая картина? – недоумевает в первую минуту она. – А-а, это – чтобы скрыть, как меня называл: Катрина – картина». И улыбается его сообразительности. Только, кажется, напрасно он чего-то опасался, никого поблизости нет, а ему показалось… Да, к сожалению, им приходится скрывать свои отношения. Не обоймешь же его при ком-нибудь, не подставишь губы для поцелуя.
На торжественных обедах, балах и маскарадах всегда веселый, находчивый и общительный камер-юнкер Монс развлекает разговорами государыню и окружающих ее статс-дам, – это тоже является его обязанностью, и он с этим всегда успешно справляется; каждый шаг, каждое слово пленительного камер-юнкера сопровождается улыбками его обожательниц. Ах, как они завидовали государыне иметь близким к сердцу такого «галана», – ей, царице, конечно, доступно все. А что Вилим Монс безотказно владел ее сердцем, можно было судить по тому, какое необыкновенное значение имел при дворе. Его сила и власть признавались и знатными придворными, сведущими во многих тайных делах, и самыми последними служителями, – все понимали, откуда пробивался источник его славы, – от безмерной любви к нему государыни.
У нее до Вилима Ивановича был вовсе молоденький «галан» Петя Балк. Будучи совсем еще юнцом, служил он в воронежском полку и за участие в битве под Лесной получил чин гвардии лейтенанта, а потом, через несколько лет, по указу царя «употреблен в дворцовой службе при ее величестве». Государыня царица с первых же дней стала ласкова к тому лейтенанту, и он, вельми красивый и приятный молодой человек, сделался тогда довереннейшим из всех ее приближенных.
Что греха таить, ведь и она, Екатерина, Евина дочка, со всеми ее склонностями. По характеру своему тяготилась быть приверженной к одному мил-сердечному другу, а склонна была общаться и с другими услужливыми молодцами, помогавшими рассеивать ее скуку. А как было ей не скучать, когда самого «хозяина» государя Петра Алексеича приходилось видеть лишь изредка? Он почти всегда в дальних или ближних отъездах по своим военным и другим государственным делам, а она ведь не обрекала себя на затворничество. Ныне вон даже монашки в своих обителях стараются иметь себе некий плезир, что означает удовольствие.
Петя… Петр Федорович Балк не больше года пробыл при ней, когда на смену ему явился Вилим Иванович Монс, и так удивительно совпало, что им, родственникам, привелось повстречаться у государыни. Петр Балк приводился родным племянником Вилиму Монсу, был сыном его сестры Матрены Ивановны. И еще вышло так, что они как бы вдвойне породнились благодаря их близости к государыне Екатерине. Вилим несколько затмил своего племянника, и царица, в благодарность за старания при прошлых услугах, посватала Петра Балка за дочь одного из богатых чиновных людей, господина Полибина.
Постоянные хлопоты Монса вознаграждались тем, что он был распорядителем больших денежных средств и мог кое-что из них умыкать в свою пользу. Вскоре он уже позабыл о тех днях своего прошлого, когда в кармане у него лежал тощий, а то и совершенно пустой кошелек. Уже не просто достаток, а подлинное богатство пришло к нему. И тщеславие удовлетворялось с лихвой почитанием и заискиванием перед ним всех нуждавшихся в его покровительстве и посредничестве при обращении к государыне. Кто мог быть счастливее еще недавно безвестного Вилима Монса и сравниваться с ним? Можно было камер-юнкеру гордо носить свою голову.
Обогащение началось с памятного ему, несколько потешного дня, когда к нему обратилась весьма не знатного рода просительница исхлопотать для нее с мужем подряд на поставку свечей для освещения петербургских казенных присутственных мест, а также хоро́м высокознатных господ, вкупе с покоями их величеств. Для лучшего «старательства» при хлопотах о таком подряде подарила просительница его высокой милости, Вилиму Ивановичу, небольшую сулеечку с уложенными на душистой травяной подстилочке меленькими рыжичками.
– Грибы, что ли?
– Соблаговоли, государь-батюшка, принять и отведать сих рыжичков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117