Да, научились многому. Победу под Лесной Петр называл матерью Полтавской победы, которая вот и родилась после той через девять месяцев.
О своем участии в Полтавской битве Петр мог смело сказать самому себе. «За людей и отечество, не щадя своей жизни, поступал как доброму полководцу надлежит».
– Взрослый, серьезный муж царь Петр в отличие от нашего короля, – уныло вздохнул Рейншильд.
А еще не так давно поступки короля Карла XII вызывали у него, Рейншильда, безоговорочную похвалу, например, как молодой король, учась отменной рубке, гонялся по залам своего дворца за скачущими ошалевшими баранами и на бегу рубил им головы. Похвально было, когда с одного взмаха сабли слетала прочь отсеченная голова. И никого нисколько не смущало, что дворцовые стены и пол были забрызганы бараньей кровью.
Нет, не доблестью, не учением воина было то единоборство с баранами, а лишь диким озорством разнузданного юноши.
Ах, Карл, Карл, как жестоко обманул ты всех своих шведов, которые были уверены в твоей непобедимости…
К вечеру были подсчитаны потери обеих сторон: в русской армии убитых 1345 человек и раненых 3290; в шведской – около 9000 убитых и 3000 пленных. Была найдена разбитая пушечным ядром качалка Карла, и это давало основание предполагать, что король убит. Искали его труп, но не нашли. В числе убитых шведов оказался, Адлерфельд – историк королевских свершений, пораженный ядром близ качалки короля. Своей смертью он поставил последнюю точку деяниям Карла XII.
Петр вспомнил, как в Польше, после битвы при Калише, Меншиков писал ему, что «радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано». Нет, не радостно такое и не «зело чудесно».
Конечно, война – не без смерти, но… Жить бы людям и жить…
Наступавшие сумерки все плотнее укрывали поле боя своим траурным флером.
В тот же вечер Петр позвал своего кабинет-секретаря Алексея Макарова и продиктовал ему письмо о победе над шведами, чтобы письмо было потом размножено и немедля послано находящимся в Петербурге Федору Апраксину, Ромодановскому и другим, оставшимся там править делами государства. И пока Макаров переписывал это письмо для разных адресатов, Петр подозвал своего крестника денщика Василия Суворова и на его слегка согбенной спине, послужившей как бы конторкой, собственноручно написал еще одно письмо о происшедшем событии: «Хотя и зло жестоко в огне оба войска бились, однако ж то все долее двух часов не продолжалось, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такой храбростью вся неприятельская армия, кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско не однажды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и багонетами колоты, и даже до обретающего леса, где оные перед баталиею строились, гнаны; при том фельдмаршал Рейншильд и принц Виртембергский, сродник короля шведского, купно со многими генералами, полковниками и иными офицерами и несколько тысяч рядовых с ружьем и с лошадьми отдались и в полон взяты».
Радость одержанной победы заслонила собой необходимость скорейшего преследования бежавших шведов, и только вечером были посланы в погоню за ними князь Михайло Голицын с гвардейцами и генерал Боур с драгунами.
– Эх, хорошо бы им самого Карла заполучить, ежели он еще жив. Была бы совершенная виктория!
На следующий день состоялось погребение погибших. Были вырыты две большие братские могилы для русских солдат и офицеров. Воины стояли в строю, прощаясь со своими боевыми товарищами. Полковые попы отпевали павших. На глазах у Петра были слезы, и при троекратном прощальном салюте он бросил в могилу первую горсть земли. Военная музыка «играла на погребение», и вскоре над павшими героями Полтавской битвы поднялся надмогильный курган.

Рано проснулся Петр, – надо побриться, привести себя в надлежащий вид, а то за эти суматошные дни колючей щетиной зарос и даже умыться некогда было.
Но только намылил щеку – и тут же подоспело неотложное дело.
– Кто такой? Что надо? – уточнял Петр у кабинет-секретаря Макарова о явившемся от полтавского коменданта Келина нарочном с какими-то очень важными известиями.
Так и остался на этот час царь с одной намыленной щекой, заинтересовавшись необычайным сообщением: в Полтаву явился шведский генерал Мардефельд, присланный королем Карлом XII с предложением окончить войну на условиях, высказанных царем Петром в прошлом 1708 году.
– А иначе?.. – с усмешкой спросил Петр. – Иначе король Карл станет войну продолжать? Когда, где и с какими силами?..
Это действительно было смешно. Неужто только что учиненный разгром никак не вразумил Карла и не лишил его прежней самонадеянности? Нет, брат Карл, при заключении мира придется тебе возместить России все убытки, причиненные войной. Опоздал ты со своим согласием. На целый год опоздал.
Такой ответ и следует передать Карлу на его предложение. Но сейчас не это главное. Важно, что Карл дал знать о себе, что он жив, курилка… Как непростительно упустили время догнать его!
– Меншикова срочно! – хлопнул царь в ладоши и обратился к посланцу Келина: – Кто ты такой, молодец?
– Прапорщик Московского драгунского полка Вилим Монс, ваше величество, – звонким голосом отчеканил тот.
– Вилим?.. Да, конечно, – Вилим… Тот самый Вилюшка…
Теперь Петр и сам узнал бы его, приглядевшись так пристально. А был в памяти Вилим девяти-десятилетним нескладным мальчишкой, – теперь же вон какой! Статный, бравый, пригожий. Красивый, как сестра его. Все они, Монсы красивые.
– В сражении был?
– Так точно, ваше величество. В полку светлейшего князя генерала Меншикова, – козырял и четко чеканил слова Вилим Монс.
– Поскачешь со своим генералом и со всем полком короля ловить, – похлопал Петр прапорщика по плечу.
– Рад служить вашему величеству.
Поскакал Меншиков со своими драгунами ловить шведского короля. Поскакал со своим генералом и прапорщик Вилим Монс.
Вилим… Вилюшка… Просил свою сестру Анхен сделать его генералом… Что ж, заслужит, так может и генералом стать.
Петр вспоминал Анхен и не испытывал никакого озлобления. Были ведь приятные минуты, проводимые с ней. Любовь была, а любовные чары у всякой Евиной дочки не обходятся без вознаграждения. Надо будет Вилима приблизить к себе.
Теперь, кажется, можно царю и побриться, подмолодить себя.

Разбитая шведская армия отступала в страшном беспорядке. В мыслях у каждого было только одно – скорее и как можно дальше уйти от Полтавы.
Вот наконец то место, где река Ворскла впадает в Днепр и где можно будет соорудить паромную переправу. Но вместо стоявшего здесь городка Переволочны – груды развалин и пепелища. Ни одного человека не видно и ни одной лодки на реке. Нашлось лишь несколько полуобгорелых бревен, но не было канатов, чтобы хоть из таких бревен связать плоты. А медлить никак нельзя, могут настигнуть полчища русских, и от них нечем будет оборониться; нет ни пороху, ни других военных припасов, и все солдаты истомлены. От короля ничего не добиться. Обессиленный жгучей болью в ноге и начавшейся лихорадкой, он махнул на все рукой.
– Делайте что хотите, – только это и услышали от него.
Мазепа, больше всех боявшийся попасть в плен, торопил своих запорожских казаков как-нибудь наладить переправу через Днепр. Но как ее наладить? В прибрежных камышах разыскали казаки две лодки и челнок, связали лодки вместе и так поставили на них повозку короля, что ее передние колеса были в одной лодке, а задние – в другой. В челноке примостился Мазепа. Поздней ночью переправили их через Днепр, к другому берегу, откуда беглецам следовало держать дальше путь на Очаков и укрыться в турецких владениях.
Несколько сот шведов и запорожцев пытались пересечь Днепр вплавь, при помощи какой-нибудь доски или бревна, но большинство из них утонуло.
Оставленные королем шведы находились под командованием генерала Левенгаупта, но никто уже ни в чем ему не повиновался. «Что бы такое предпринять для переправы войск на тот берег?» – мучительно раздумывал Левенгаупт и ничего придумать не мог.
– Генерал, теперь уже ничего предпринять нельзя. Русские стоят за береговыми кручами и требуют, чтобы мы сдавались, – сообщил Левенгаупту генерал-майор Крейц.
Меншиков знал, что под Переволочной больше десяти тысяч шведов, а в его кавалерийской части несравнимо меньше людей, и, чтобы шведы не могли определить численность подошедших русских, Меншиков поставил своих драгун за береговыми холмами, приказав бить в барабаны, трубить, показываться на лошадях в разных местах, производить всевозможный шум, чтобы создать у шведов впечатление о подходе к Переволочне чуть ли не всей русской армии.
О сопротивлении Левенгаупт не мог и помыслить, отлично помня свое поражение под Лесной, и принужден был послать Крейца с двумя высшими офицерами для переговоров об условиях сдачи.
Еще более шестнадцати тысяч шведов сложили оружие и сдались в плен.
Отпраздновав 29 июня день своих именин, Петр сам прибыл в Переволочну, где, узнав от Левенгаупта о дальнейшем бегстве короля и Мазепы, отрядил бригадира Кропотова и генерала князя Волконского с двумя тысячами драгун в погоню за беглецами. У селения Новые Сенжары можно переехать Ворсклу верхом, а потом наладить через Днепр паромную переправу.
– Поздравляю, государь, с совершенной викторией! – торжественно произнес Меншиков, указывая на многотысячное скопище пленных шведов.
– Поздравляю с викторией, Александр, и тебя! – отвечал ему Петр.
Вечер переходил в ночь. Золотистый ковш Большой Медведицы до краев был наполнен вечерней густой синью.

XI

Зной, безветрие, и казалось, что самый день запотел от жаркого солнца. Будто сварившись от нестерпимого пекла, поникли, как бы враз постарев и сморщившись, широколистые лопухи, и такой жгучей злостью накалилась крапива, что жалила руку даже через рукав подрясника, пока протопоп Яков скорым ходом, не разбирая дороги, задворками пробирался к заросшему бурьяном подворью Преображенского дворца, где в истомную летнюю пору обретался царевич Алексей.
Будто вымер дворец. Должно, попрятались все в затененные «холодки», и одолела их там сонная одурь пуще банной истомы.
– Толстомясые празднолюбиы. Храпят – с богом во сне разговаривают, – ворчал на всех протопоп.
Долго стучался, обивая себе костяшки пальцев, и наконец-то, зевая во всю ширь заслюнявившегося рта, открыла дверь заспанная рыжеволосая девка Афросинья.
– Ишь, заспалась. Не иначе как с неги… – упрекнув, ущипнул ее отец Яков.
– Неуемный он. Уморил. Потому и спала как убитая, – оправдывалась она.
– Уморил… – осуждающе повторил за ней протопоп. – День с ночью спутали. Али уж стыда нисколь нет?
Царевич Алексей спал, смачно прихрапывая, может, по присказке, и правда что разговаривал во сне с богом.
– Эй, вьюнош!.. Алексей свет Петрович, царство небесное так проспишь, – тормошил его протопоп. – Опамятуйся, милок. Сугубое дело приспело.
Морщась от недовольства за эту побудку, Алексей с трудом разнял слипшиеся веки и нахмурился, взглянув на своего духовника.
– Пошто всполошился?
– Всполошишься, вьюнош, и ты, – с многозначением причмокнул отец Яков губами. – Поздравления торопись принимать с победой неслыханной.
– С какой?
– Шведа отец твой наголову разбил.
Алексей спустил с кровати босые ноги, недоумевал:
– Как так?
– Так вот. Похоже, помимо божьего произволенья ту баталию царь провел. Одолел силу свейскую. В Москву скорей торопить, чтобы велеть победу праздновать. Дознается ведь отец, как ты такую весть воспринял. По Москве слух о победе прошел, и она радостью вся бурлит, а ты упрятался тут со своей Афроськой, ничего знать не знаешь. Гляди, худо будет. Помнить надо, что сей день не без завтрешнего, и теперь вот-вот царь нагрянет, чтобы в первопрестольной свою победу торжествовать. С каким видом привечать его станешь?
«Значит, не король Карл отца побил, а отец – его, – с унынием уяснял Алексей. – И надо радостно встречаться с ним?..»
Не на чем было сорвать злость – обломил отросший ноготь на пальце, задохнулся, закашлялся. С какой безотрадной вестью явился к нему духовник и еще велит по сему случаю особое довольство перед народом выказывать.
– Обязательно, вьюнош, так, – твердил ему протопоп. – Возглашай: день Полтавы – день русского воскресения. Ты – заглавный человек на Москве и вели, чтобы всю неделю без устали во все дни колокольный звон шел, как на святой неделе бывает. Чтобы даже девок и женок звонить допускали. Из пушек вели палить, для народа по улицам столы чтобы ставили, кормили бы всех и поили, а вечером – огни потешные жечь вели. Подумай вкупе с боярами, как еще лучше празднество обозначить. От своей лежебокости на ноги крепче вставай Так-то вот, вьюнош. Не случилось пока, как хотели мы, значит, станем иной поры ждать, но супротив ветра никак дуть не моги. Ни-ни-ни… – вразумлял и предостерегал духовник Алексея.
Хотя и неохотно, но вынужден был царевич с ним соглашаться.
– А где ныне отец?
– Кто про то ведает? Может, еще там, под Полтавой, порядки наводит, а может, как раз сюда едет. В Петербург ему допрежь Москвы ходу нет, сперва она на пути. Так что ты поторапливайся, милок.
Опять, значит, из-под отцовской руки на жизнь смотреть надо будет, – вот проклятье какое!..

Живя на протяжении двух лет в Преображенском дворце, никем и ни о чем не понукаемый, Алексей стал чувствовать себя настолько повзрослевшим, что решил сопротивляться отцовским требованиям, ежели тот снова вздумал бы принуждать к чему-то. К нему, царевичу, обращались взоры всех, кто, как и он сам, был недоволен вводимыми царем новинами, радостно отмечали, что государь-батюшка Алексей Петрович не любит немцев, а рязанский митрополит и местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, надеясь непременно увидеть лучшее будущее России, в своих проповедях обращался к святому Алексею – божьему человеку, призывая его сохранить своего тезоименинника, «особенно заповедей божиих хранителя и преисправного их последователя, нашу едину надежду» – так отзывался о нем, о царевиче, прославленный митрополит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117