Пока нет царя, можно без гаданий, без колдовства, без каких-либо опасений стараться укрепить свое воздействие на нее, эту царственную особу, отдавшуюся ему без ума и без памяти. Надо лишь больше нежности, больше ласки во взгляде, в голосе, в прикосновении к ней, и она будет всегда в подчинении. Ведь сама же восторженно говорит, что он лучше всех, с кем была она в вольной или невольной близости, и только ему одному, постоянно желанному, с полной готовностью отдает всю себя. И надо, надо, чтобы не остывал ее пыл.
– Ты – мое счастье, – шепчет ей Вилим, и пусть она думает, что он говорит о ней только как о возлюбленной и что в помыслах у него ничего корыстного нет. Их корысть обоюдна – в постоянной горячей любви.
– Ах, Вилим, как хорошо с тобой, – ластилась к нему Екатерина.
– А мне, Катрин, – безмерное счастье, и надо, чтобы оно никогда не кончалось.
– Ах, Вилим, Вилим… – грустно вздыхала она. – Мне так не хочется отвечать на его письма, а он их шлет то и дело.
– Не отвечать невозможно, Катрин. Иначе он сорвется и примчится сюда. Превозмоги себя, милая, – уговаривал ее Монс. – Ты же понимаешь, как это важно. Он все еще в Спа?
– Да, там, на водах.
– Пусть дольше лечится.
Так Екатерина Петру и писала: не прерывай лечения, старайся хорошенько поправиться, набраться сил и отдохнуть; не беспокойся обо мне.
В письмах Петра проявлялась постоянная забота о ней, а она в ответ придавала шутливое выражение своей любви к нему. Он жаловался на свою недужность, на изводивший его почечуй, с усмешливой горечью признавался в том, что стареет и нравиться женщине гораздо моложе для него дело трудное. Трунил над своими годами, называя себя стариком, и словно заочно оправдывал все ее чувственные порывы.
Извещает Петр «сердешненького друга» о своих переездах с места на место, делится впечатлениями от того, что видел, и почти с каждым письмом шлет своей Катеринушке подарки, не столько ценные, сколько выражавшие его любовь к ней и внимание. Шлет попугаев, канареек, а то – крохотную мартышку либо говорящего скворца. Присылал моточки тончайших узких и широких брюссельских кружев, разноцветные образчики лионского аксамита, называемого еще бархатом, – выбирай, дорогая Катеринушка, что тебе больше приглянется, и дай знать в Париж нашим посольским людям, чтобы купили столько, сколько тебе потребно. И о кружевах дай им знать, какие выбирать.
Притворяясь смиренницей, она писала ему: «Однако ж, я чаю, что вашей милости не так скучно, как нам: ибо вы всегда можете Фомин понедельник у французов сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать, какие люди здесь упрямые».
Выражала в письмах Петру свою мнимую ревность, когда связь ее с Монсом была в самом разгаре. «Хоть и есть, чаю, у вас новые портомои, однако ж и старая вас не забывает».
Он – ей: «Друг мой, ты опасалась о портомое, понеже у Шафирова та есть, а не у меня. Сама знаешь, что я не таковский, да и стар». И в свою очередь отшучивался: «А понеже во время пития вод домашней забавы употреблять доктора запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам».
Она – ему: «А я больше мню, что вы оную метресску изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для лечения изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего боже сохрани, чтоб и галан той метрессишки таков здоров приехал, какова она».
И шутливо писала ему еще: «Имею от некоторых ведомости, что королева швецкая желает с вами в амуре быть, и в том она не без сумнения».
А Петр, получая такое письмо от своей Катеринушки, уже счастлив, спокоен, доволен, и шлет ей любезные презенты: редьку да бутылку ее любимого венгерского, а не то – вина бургундского бутылок шесть или красного дюжину, с приветливо-ласковыми пожеланиями: «Дай боже вам, друг мой сердешненький, здорово пить».
И Екатерина охотно выполняла этот его наказ: пригубливала присланные вина, заздравно чокаясь с интимным своим другом Вилимом Монсом.

Приливной волной, набегающей с моря на берег, нахлынули на Петра воспоминания о минувшей поре двадцатилетней давности, когда он впервые ступил на английскую землю. Да, давно это было, и, следовательно, уже в давность ушла, отбыла его молодость. С неудержимой стремительностью пролетели два десятилетия, а кажется, что совсем недавно видел этот вот лондонский мост с часовней св. Фомы Кентерберийского и будто ничто тут не изменилось с тех пор. На подступах к мосту так же стоят длинные ряды обветшалых домов, а сам мост словно является продолжением улицы. На обоих его концах те же ворота, на шпилях которых обычно торчат головы казненных преступников на устрашение всем живым. Две головы торчат и теперь, словно так и оставшись с той давней поры.
В Лондоне для царя Петра на берегу Темзы был приготовлен, по его непременному желанию, небольшой двухэтажный дом, имевший по две комнаты в каждом этаже. Выход из дома был со двора, и Петр мог появляться на набережной, не будучи кем-либо замечен, чему оставался очень доволен. В этом же доме жил его токарный мастеровой Андрей Нартов, приехавший в Англию, дабы приобрести успехи в механике и в математике.
Прибыв в Лондон, царь остался верен установленному распорядку дня: так же обедал в одиннадцать часов утра, а ужинал в восемь вечера и тотчас ложился спать, чтобы в четыре часа утра быть уже на ногах, к чему никак не могли приспособиться приставленные к нему англичане. В поношенном галстуке, в помятом камзоле и в давно уже не чищенных башмаках, стремительно шагал он своими большими шагами, пренебрегая этикетом чопорных англичан и являя собой нацеленный порыв к неотложному делу, при котором некогда тратить время на условности поведения. Не знающий устали царь Петр был олицетворением всей устремленной вперед России.
После встреч и бесед с ним английские государственные мужи приходили к справедливому выводу, что, если Россия поняла преимущества, которые она могла получить от общения с Европой, то и европейцы оказались заинтересованными в их сближении с русскими.
Не смущался Петр тем, что и в этот приезд в Англию он, как и в давней молодости, намеревался еще кое-чему подучиться у здешних мастеров. Он оказывал предпочтение английским кораблестроителям перед голландскими и без знакомства с английскими умельцами корабельного дела, по его собственным словам, остался бы только плотником.
Договорился с профессором Эбердинского университета Фаркварсоном, чтобы тот обучал офицеров русского военного флота тем же наукам, что преподавались и английским военным морякам. Англичане еще и еще раз убеждались в том, что на Балтийском море Швеция уже навсегда перестала быть первоклассной морской державой, а на смену ей выходила полная сил, молодая Россия.
Прожив несколько месяцев в Голландии и Дании на морском побережье, Петр еще больше привык к морю и полюбил его. Слышать шум морских волн, вдыхать морской воздух становилось для него повседневной необходимостью. В Лондоне море заменяла Темза, и любимым развлечением Петра были прогулки по ней на парусной яхте или на гребном судне. А после речной прогулки в досужливый час посещал какой-нибудь кабачок, где отдыхал за кружкой пива и трубкой табака, беседуя через переводчика с соседями по столику, выдавая себя за русского волонтера, приехавшего в Англию обучаться мореходным наукам.
Подошел как-то на набережной к одному из питейных заведений и увидел над дверью свой портрет. Как выяснилось, он захаживал туда в свой первый приезд, и хозяин кабачка, написав портрет русского царя, выставлял его как вывеску. Петр посмеялся такой предприимчивости кабатчика и поспешил свернуть в ближайший переулок, чтобы здесь больше не появляться, не то узнают по портрету, и толпа зевак станет ходить по пятам.
Пока он не был узнан никем, но какой-то шедший навстречу старик еще издали присматривался к нему и, поравнявшись, остановил. Переводчик пояснил, чем заинтересовался старик:
– Спрашивает, часто ли вам приходилось под дождь попадать?
– А зачем ему это знать?
Оказалось, что старик захотел пошутить, сказав, что столь высокого человека, видимо, часто поливали дожди, если он таким вырос.
Посмеялись и дружелюбно разошлись. Значит, если кто и обращал на него внимание, то причиной тому был высокий рост, а не царское его звание, – ну и ладно, ежели так.
Вспомнил, как здесь, в Лондоне, показывали ему в первый приезд женщину-великана, у которой он, сам ростом без двух вершков в сажень, не пригибаясь, проходил под протянутой рукой. И завистливо подумал тогда: в куншткамору бы такую диковину!
Нередко Петр во сне летал, и говорили, что такие сны к росту. Но куда же ему еще расти?! А вот когда ветер туго напирал на парус яхты, ему казалось, что он явно летит по-над водой.
Одно воспоминание, одна мысль порождала другие, вызывая из прошлого многие прежние яви. Припоминалось уже совсем давнее, когда он, будучи еще очень молодым, первый раз в жизни увидел в Архангельске настоящее море и плавал к Соловецкому острову. Когда выходили из устья Двины, было тихо, а как только зашли за морскую губу, называемую Унскими рогами, поднялся сильный и прикрутной ветер, от которого в море учинилась накипевшая буря. Все, находившиеся на судне, впали в великую скорбь и начинали отчаиваться в ожидании неотвратимой погибели, но благодаря искусству лоцмана, крестьянина Сум-посада Антипа Терехина, судно благополучно прошло через Унские рога, те два ряда далеко выдававшихся в море подводных камней, и бросило якорь близ самого берега у Петроминского монастыря.
Истинно оговорилось: кто утонет – не моряк. И он, Петр, с того плавания моряком стал.
Проходил мимо лондонского театра и вспоминал, что видел и слышал в нем. Удивлялся, как могли высокопарные англичане не только терпеть, а наслаждаться лицедейскими представлениями, отличавшимися скабрезной вольностью. И особенно их прельщало, когда какая-нибудь молодая актриса, девушка, еще не утратившая свою невинность, с особой выразительностью произносила неприличные стихи и к тому же сопровождала это непристойными телодвижениями. В смысл представляемых пьес он мог вникать лишь по пересказу переводчика и никакой склонности к театру не проявлял, но свел тогда знакомство с актрисой Петицией Кросс и даже вступил с ней в любовную связь. Амур подлый подшутил над ним. А той актрисе весьма лестно было, что хотя и на короткое время, но была метрессой русского царя. Не всякая певица или балетная плясунья могла похвастаться этим, а ей было что вспоминать. Жива ли она и по-прежнему лицедействует или уже отбыла свой срок?.. Узнать и встретиться снова?.. Нет, не надо ворошить то случайное, полузабытое, и Петр, махнув рукой, пошел прочь от театра.
Большое впечатление произвела на него громадная библиотека Ламбетского дворца. Поражало обилие печатных книг, – как же можно успеть прочитать их все? Интересовался Тауэром, где была тюрьма для политических преступников и монетный двор, начальником которого, помнилось Петру по первому приезду, был ученый человек Исаак Ньютон.
Все было хорошо. С немалой пользой проводил он в Лондоне время, и приходили добрые вести из Петербурга. Возникшее было беспокойство о здоровье меньшого сына царевича Петра Петровича, любовно называемого Шишечкой, теперь не внушало опасений. Доктор Блюментрост писал: «Государь царевич слава богу в добром обретается здравии и глазку его высочества есть полегче, також и зубок на другой стороне внизу оказался. Изволит ныне далее пальчиками щупать: знатно, что и коренные хотят выходить».
Стараясь после недавнего разлада дружеских отношений снова сыскать милость и дружелюбство царя, зная его любовь к маленькому царевичу, Меншиков писал царю длинные письма «о бесценном сокровище, о своем дражайшем хозяине», как он называл маленького Петра. Сообщал: «Государь царевич, между прочим, за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую, для чего ради караульные бомбардирской роты солдаты непрестанно в большой палате перед его высочеством оную экзерцицию отправляют, и правда, что хотя сие он изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться; речи же его: папа, мама, солдат. Дай, всемилостивейший боже, самим вам вскоре его видеть: то надеюсь, что ничего того в нем увидеть не изволите, чем бы не довольно мочно навеселиться».
«Петербургским хозяином» называла Шишечку и Екатерина, пренебрегая тем, что в столице находится первенец царя Петра – Алексей, который во время отсутствия самого царя и должен был бы называться «хозяином».
Радовался отец сообщениям о меньшом сыне, не беспокоясь о том, что его любимый Шишечка на третьем году своей жизни все еще не умел ни говорить, ни ходить. Удручало Петра только молчание Екатерины, и он вынужден был, хотя и мягко, но упрекать ее за промедления: «Пятое письмо пишу к тебе, а от тебя получил только три, в чем не без сумнения о тебе, для чего ты не пишешь. Для бога пиши чаще».
И вот еще напоминание: «Уже восемь дней как я от тебя не получаю письма, для чего не без сумнения, а наипаче, что не ответствуешь на письмо мое…»
Не понимал Петр того, что она уже «не ответствовала» не только на письма, но и на его любовь. И хотя он любил повторять свое изречение: «жить надо не рабствуя лицеприятию, не болезнуя враждою и не пленяся страстями», но сам оказывался плененным слепой любовью к «сердешненькому другу Катеринушке», так легко и приятно обходившейся без него.
Суровым становился Петр при мыслях о старшем сыне. Ужели мнит Алексей тайной хитростью провести отца и дождаться поры, когда станет наследником по праву своего первородства? А взойдя на трон, что учинит в отместку за принуждения, коими отец хотел, чтобы сын оправдывал свое царское звание и по отцову примеру заботился бы о преобразовании старой, слабосильной Руси в новое и могучее Российское государство? В иных европейских столицах, в досаду русским людям, все еще называют их отечество Московией, так и в своих курантах печатают, что надобно пресечь, и российским посольствам напомнить, дабы противились такому государскому поношению, писали бы не Московия, а Россия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117