Безунывный он и всегда на похвале у навигацких учителей. Не для того находится здесь, чтобы как-нибудь постылое ученье отбыть, а норовит до всего дознаваться и по науке даже наперед забежать. Мало-помалу начинает лопотать по-ихнему, по-венецейски, и говорит, что научится полностью.
Благодаря Митькиной поддержке он, Гавря, хотя и с великим трудом, но все же сносил тяготы здешней жизни, а другой его сосед по нарам, уже женатый господин из дворянского рода, Михайло Лужин, чуть ли не готов был руки на себя наложить от нескончаемой тоски-печали по своей молодой жене да от невозможности превозмочь морские учения. Вчерашним днем, в двунадесятый церковный праздник, всем ученикам роздых от учения был, и они ходили на венецейские диковины любоваться, а Михайло этот сидел, слезы глотал и писал в Петербург своему родичу в жалобном письме:
«О житии моем возвещаю, что в печалях и тягостях пришло мне оно самое бедственное и трудное, а тяжельше всего – разлучение. А наука определена самая премудрая и хотя бы мне все дни на той науке себя трудить, а все равно не принять ее будет для того, что не знамо тутошнего языка, не знамо и науки. Вам самим про меня известно, что кроме языка природного никакого иного не могу ведать, да и лета мои ушли уже от науки. А паче всего в том великая тягость, что на море мне бывать никак невозможно того ради, что от качания бываю весьма болен. Как были в пути сюда восемь недель, и в тех неделях ни единого здорового не было дня, на что свидетели все есть, которые имели путь со мною. На сухом пути, когда обучались чертежам, терпеть еще можно было, а в навигацкой науке, сиречь в мореходстве, когда очутились на корабле, то стало совсем нельзя, никакого терпения. А начальники cтрого велят, чтобы непрестанно на корабле быть, а ежели кто от сего дела уходить станет, за то будет безо всякие пощады превеликое бедство, как про то в пунктах написано по указу государя. И я, видя такую к себе ярость, тако же зная, что натура моя не может сносить мореходства, пришел в великую скорбь и сомнение и не знаю, как быть. Вызволить меня от такой беды, как тут сказывают, может лишь светлейший князь Александр Данилович Меншиков, ежели ему подать челобитную. И для того обязательно надо величать его полным титулом, про который я дознался доподлинно. И тогда, сказывают, он вызволит из беды, только ничего чтобы в титулах упущено не было. И прошу я вас, моего дорогого друга, найти способы передать мою челобитную, коею при сем письме приложу. Молю отставить меня от этой навигацкой науки, а взять хотя бы последним сухопутным солдатом. Изволь пожалуйста отдавать из вещей моих кому знаешь, от кого можно помощь сыскать для ради подачи челобитной, и денег на то не пожалей. Паки и паки прошу, умилися надо мною бесчастным, а ежели ты мне милости не окажешь, то иному больше некому, и мне тогда пропадать. И чтобы наши никто о том не ведал, особливо же своей сестре, а моей жене, не сказывай, что я такою печалью одержим. Остаюсь в верных моих услугах до гроба моего Михайло Лужин».
К этому письму прилагалась и челобитная с полным титулованием адресата:
«Светлейшему Римского и Российского государств князю и Ижерские земли и генеральному губернатору над провинциями Ингриею и Эстляндиею, и генералу, и главному над всею кавалериею кавалеру, и подполковнику Преображенского регименту и капитану бомбардирской от первейшей гвардии его величества и полковнику над двумя конными и двумя пехотными полками Александру Даниловичу Меншикову».
Но не до разбора челобитных было светлейшему князю и генералу Меншикову, – ему со шведами надо было сражаться, и из Петербурга он давно уже отбыл.

V

Жаль было шведскому королю Карлу XII расставаться с мечтой о том, что по России он пройдет так же триумфально, без особых усилий, как проходил по Саксонии и Польше, принимая от побежденных, поверженных в полное ничтожество уже привычную ему дань их абсолютной покорности. Подобострастно склоненные головы, почтительность перед достославным завоевателем свидетельствовали о том, что это были люди по-европейски воспитанные, вежливые и деликатные, проявляющие высокую степень усвоенной ими цивилизации, знающие, как следует вести себя перед королем королей, каким теперь становился он, Карл XII.
Но вот эти люди… Подлинно что дикари, медвежьи увальни, сиволапые русские мужики, неотесанные грубияны, невежды, и еще десятком других, самых нелестных слов мог бы он, король Карл, охарактеризовать этих ужасных, ужасных людей с самыми дикими их замашками. Они даже понятия не имеют, как должно вести войну, чтобы налицо было непревзойденное благородство, как это бывает, например, во время рыцарских турниров. О какой учтивости, культуре боя, рыцарстве можно говорить, когда вчера вот чуть ли не на глазах самого короля какой-то грязный мужик заколол деревянной рогатиной шведского кирасира, словно он был медведь, а не благороднейший воин из потомственной высокородной фамилии.
Поведение этих русских с каждым днем все больше и больше раздражало и уже начинало не на шутку злить короля. Голодать, холодать заставляют, словно измором собираются одолеть непобедимую шведскую армию. Это же просто низость! Вместо открытого боя довольствуются мелкими разбойничьими набегами, жалят, как пчелы… нет, хуже, постыднее – как блохи, выискивая и выжидая, как бы безопасней и сильней напасть. Обманными действиями царь Петр тщится викторию себе добывать, – в этом нет ни чести, ни совести. И пусть он не надеется на пощаду, когда наступит решительный час свести последние счеты. Для наглых и строптивых людей у него, короля Карла, милости нет. Пусть потом пеняет царь Петр на себя, если вынуждает и его, Карла, петлять да хитрить, обходить русские отряды и крепости. Надо постараться скорее оторваться от русских войск, уйти как можно дальше по дороге к Москве, а русские пускай его догоняют.
И Карл старался – сначала пройти через Смоленск, а когда это не удалось, резко повернул к Курску, а наткнувшись там на заслон, решил дальше идти через Харьков. Непривычно (да и неприлично!) было непобедимому королю Карлу XII метаться из стороны в сторону, словно загнанному зверю, и это еще сильнее накаляло его озлобление. Стремительность наступлений в некоторые удачливые дни напоминала ему былое победное шествие по Саксонии или Польше, и тогда Карлу казалось, что военное счастье снова возвращается к нему, готовое увенчать его полководческий гений неувядаемой вечной славой. Удавалось оттеснить в сторону налетавших русских драгун, старавшихся преследовать шведскую армию, и приятно было слышать королю Карлу о том, что в коротких схватках русские несли большие потери. Ростепельный месяц февраль складывал было один к одному удачливые для шведов дни, давая им возможность обходить преграды и приближаться к Белгороду. Следовало еще атаковать Ахтырку, а потом идти на Воронеж и далее беспрепятственно продвигаться до реки Оки. И никак не предвиделось, что такому стремительному походу сможет помешать какая-либо серьезная баталия, – царь Петр со своими полками будет лишь стараться догонять ускользающего от него неприятеля, а тот – все идти и идти вперед к своей цели.

Но далеко не всякий сон в руку и не всякая мечта в явь. Никакой серьезной баталии не было, а преградила путь шведам рано начавшаяся весна, вскрывшая многоводные реки, которые оказались сверхпрочными заслонами к вожделенной победе. Вместо вступления в русские, собственные владения царя Петра пришлось шведам отойти глубже в украинские земли к реке Ворскле, в ожидании помощи из Крыма и Польши.
Но вышла и тут незадача. Крымские татары не спешили помогать шведам, – турецкий султан запретил им трогаться с места, а от Польши Карл оказался отрезанным непреодолимой весенней распутицей и разливами рек.

Много оказалось забот у Петра с первых же январских дней 1709 года. Никак нельзя было терять из вида шведов, по слухам, будто бы намеревавшихся идти к Воронежу. Чтобы избежать беды, надо увести по Дону все корабли в Азов.
Из Азова сообщение: изловлен протопоп, соучастник булавинского бунтовства, – пусть бы с особым пристрастием допытывались у него обо всех злодейских умыслах, кои думалось вору Булавину учинить. Не было ли у него связи со шведами?
Глянул Петр в свою записную книжку: о садовнике и о цветочных семенах для Петербургского Летнего сада не позабыть распорядиться.
Он дал указание фельдмаршалу Шереметеву и всем генералам стараться изнурять шведов мелкими, выгодными для русских стычками, не переходящими в большие сражения, и в половине февраля вместе с Меншиковым приехал в Воронеж, чтобы проверить оснащенность вооружением новых кораблей.
Думал заняться там одним важным делом, а дел сразу несколько навалилось, и все они неотложные. Строго предписывал он охранять леса, пригодные для кораблестроения, чтоб никто не смел ухожего леса ни рубить, ни жечь, а в недальних окрестностях Воронежа оказались участки, где дубовые и сосновые леса были вырублены на смоляную гонку, на уголья и на драницы.
Жалоба поступила на мастера-датчанина, что захватил место для верфи близ Успенского монастыря, и игумен челом бил о монастырском утеснении и разорении.
Для постройки пяти кораблей было отведено место по реке Усмайке в округе села Углянска, а для других кораблей – в самом городе Воронеже за слободой Чижовкой да в уезде против села Ступина. Но под Чижовкой против Троицкой церкви объявились мели, и летом переезжают там реку вброд верхами на лошадях и с телегами. А у села Ступина, где вывозили на рамонскую пристань брусья для корабельных килей, нужно сперва расчищать дорогу, заваленную буреломом.
С работными людьми и тут неурядицы: многим из них приходилось жить под открытым небом, перенося все тягости непогоды с малолетними недорослями, у коих одна забота – бежать домой.
И во все эти дела надо было вникать, будто кроме и заниматься нечем!
Петру не терпелось поскорее, дождавшись полой воды, увести Доном готовые корабли к Азову и своим хорошо вооруженным флотом удерживать Турцию и татар от союза со шведами и от помощи им.
Все время брало беспокойство – как там, под Полтавой? И Петр заторопил Меншикова обратно в армию, а сам сразу же по вскрытии рек отправился на бригантине Доном в Азов, ведя за собой восьмидесятипушечный корабль «Орел», два корабля семидесятипушечных, один – пятидесятипушечный и яхту. Недалеко от Азова скакавший по высокому берегу нарочный гонец дал знать о себе и, переправившись на лодке к бригантине, вручил царю письмо от светлейшего князя генерала Меншикова. В письме сообщалось: «Карл отрядил своего генерала Крузе с четырьмя тысячами шведов и с тремя тысячами запорожцев, при четырех пушках, противу нашей конницы к местечку Соколку, где стоял генерал Рен. Неприятель нашу конницу обошел, но она предупредила атаку. После жаркой схватки шведы были сбиты и оставили на поле боя восемьсот убитых, полковника Гильденштерна и несколько офицеров; при переправе же через Ворсклу погибло множество, особливо мазепиных запорожцев. Четыре пушки были взяты, мы потеряли около пятидесяти человек. Два неприятельские ротмистра с тремя хоругами волошскими передались к нам».
– Добро! – сказал довольный Петр.
Гонец доставил хорошую весть, и царь не приминул наградить его.

Что ни день, то ему, королю Карлу XII, приходится ждать очередной неприятности, и сознание того, что завтра может быть значительно хуже, чем было вчера и сегодня, приводило его то в негодование, то в глубокие и беспокойные раздумья о неудачной затее с походом в эту Малороссию, жители которой, под стать невежественным русским мужикам, относились неприязненно к зашедшим северным иноплеменникам.
Мазепа старался всячески убедить запорожцев, своих недавних подопечных, что господа свей наивернейшие их друзья, а сам Карл в своих «прелестных письмах» и воззваниях ко всем жителям Украины уговаривал их, чтобы они откололись от России, но упрямые эти «хохлы» не проявляли желания поддерживать свеев и откликаться на их зов. А как он, Карл, надеялся на восстание запорожских казаков против России, благо был недавний пример – восстание донских казаков. Неужели среди запорожцев не мог выискаться свой Булавин, который и привел бы к нему, шведскому королю, своих казаков?.. Мазепа клялся и божился, что именно так и произойдет со дня на день, но лишь немногие, поддавшиеся обещаниям своего недавнего гетмана, беспорядочными толпами, похожими скорее на разбойничьи шайки, явились к лагерю короля, и пользы от них не было никакой.
Оказалось, что и малороссы готовы были лишь всячески вредить. Генерал-майор Крейс при переправе через Псел вынужден был потерять большой обоз вместе с гуртом скота, и сам едва ушел от налетевшего на него вражеского полчища, в котором оказалось много малороссов. А в обозе было продовольствие и фураж; а гурт скота вселял надежду, что какое-то время шведский лагерь будет обеспечен свежим мясом. Не вышло так.
Крепость в Переволочне, занятую запорожскими приверженцами Мазепы, сжег какой-то полковник Яковлев и побил ее защитников, а под Керебердою донские казаки напали на запорожцев и разгромили весь их табор; из селения Решетиловки шведы выбиты, и многие из них потонули при переправе через реку. И, пожалуй, самое неприятное – это сообщение о том, что из шведской армии сбежало несколько солдат.
К весне 1709 года войска Карла XII сосредоточились между реками Ворсклой и Пселом, а главная квартира короля была в селе Будищах, около Диканьки. Меншиков со своими полками находился на левом берегу Ворсклы, под Ахтыркой, а Шереметев – на правом берегу Хорола под Миргородом. Соединившиеся одна с другой русские армии переграждали путь шведам на север, и прорвать эту преграду могла только решительная битва. В случае победы Карлу были бы открыты все пути и дороги, а мысли о поражении он допустить не мог. Ему приходилось смириться с тем, что никаких подкреплений не дождаться, надо было только дать возможность своим войскам немного отдохнуть да пополнить истощившиеся запасы продовольствия и снаряжения, – только где все это взять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117