– Ладно, завтра присланным от отца людям объявлю, что поеду с ними, ежели будут выполнены такие мои кондиции: пускай отец дозволит нам обвенчаться, не доезжая Петербурга либо Москвы, а потом определить жить где-нибудь в деревне.
Объявил Алексей свои кондиции Толстому, и тот именем царя обещал безоговорочно их выполнить. И еще одно непременное условие выговорил себе Алексей – чтобы ему дали возможность съездить в итальянский город Бари поклониться мощами св. Николая, а потом осмотреть Венецию и Рим, дожидаясь тем временем письменного согласия отца на сказанные кондиции.
Через месяц, пока Алексей в сопровождении Толстого и Румянцева путешествовал по итальянским городам, от царя в Неаполь пришло письмо, которое вицерой переправил царским посланникам. Петр им писал: «Мои господа! Письмо ваше я получил, и что сын мой, поверя моему прощению, с вами действительно поедет, то меня зело обрадовало. Что же пишете, что желает жениться на той, которая при нем, и в том весьма ему позволится, когда в наши края приедет, хотя в Риге или в своих городах, или хотя в Курляндии у племянницы в доме; а чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет. Буде же сомневается, что ему не позволят, и в том можем рассудить: когда я ему так великую вину отпустил, а сего малого дела для чего мне ему не позволить? О чем и наперед сего писал, и в том его обнадежил, что и ныне паки подтверждаю; также и жить где похочет, в своих деревнях, в чем накрепко моим словом обнадежьте его».
Показали это письмо царевичу, и от него напрочь отлетело былое уныние. Он был доволен и весел: отец давал полное прощение; разрешает жениться на Афросинье, только поставил свою кондицию, чтобы свадьба была сыграна в России, в какой-нибудь тихой местности, дабы, видишь ли, избежать стыда. Это потому он так написал, что Афросинья из подлого звания. А у него-то самого государыня Екатерина из каких?.. Из самых последних портомоек да солдатских девок вышла!
Однако обвенчаться с Афросиньей в скором времени было все же невозможно. Как ей, брюхатой, под венцом стоять? Вот так голубица непорочная! И куда она поедет такая? Не в повозке же ей рожать царственного дитеныша. Приедет в Петербург после родов, тогда они и венец примут.
– Ну, ин так.
Царевич поручал охрану Афросиньи ее брату Ивану Федорову… Написал ему: «Умоляю беречь свою сестру, а мою жену (хотя еще не признанную, но я уже имею разрешение), чтобы она ни в чем не терпела нужду, ибо нет никакого препятствия для ее признания, кроме ее беременности, которая с божьей помощью окончится благополучно».
Афросинья не горевала после отъезда возлюбленного. Деньги он ей оставил, и она, будучи в Венеции, купила тридцать аршин золотистого сукна и голубого атласа на свои наряды, серьги и рубиновое кольцо, ходила слушать музыку и не утруждалась никакими заботами.
Была еще одна возможность избежать царевичу Алексею возвращения к отцу. Все происшедшее в Неаполе вызывало у австрийского императора недоумение и подозрительность, что даже затрагивало его совесть: не обошлись ли грубо с кронпринцем-свояком? Цесарь хотел повидать его и расспросить обо всем. Кронпринц, конечно, сочтет долгом поблагодарить за приют и проститься, – вот тогда они и поговорят. Но встреча их не состоялась. Толстой и Румянцев провезли Алексея через Вену ночью, когда тот спал. И все же Карл VI до конца выполнил свой родственный долг. Узнав, что карета отъезжающих направилась по дороге на Брюн, срочно послал курьера с предписанием моравскому губернатору задержать под каким-нибудь предлогом кронпринца Алексея и допытаться у него, по своей воле он едет к отцу или было принуждение. Если кронпринц скажет, что не хочет ехать дальше, то отвести ему удобное помещение и смотреть, чтобы сопровождающие его люди не сделали бы с ним чего-нибудь худого.
Но, отослав курьера, цесарь передумал – напрасно затеял это. Продолжать оказывать покровительство Алексею при угрожающей Австрии опасности от русского царя было бы безрассудно. Кстати, у кронпринца Алексея нет никаких данных, чтобы надеяться извлечь из общения с ним какую-нибудь пользу.
Эту последнюю ошибку цесаря исправили московиты, сопровождавшие кронпринца. Они не допустили губернатора к тайному свиданию с их подопечным, – не драться же было губернатору с ними! А дальше никто их задерживать уже не мог.
От самой границы на пути в Москву русские люди восторженно встречали царевича:
– Государь наш будущий!.. Ура его высочеству царевичу. Ура-а!..

III

За время продолжительного отсутствия царевича Алексея по Москве ходили разные вздорные слухи: то он будто бы насильно помолвлен с германской принцессой; то заключен в Соловецкий монастырь; то опять-таки насильно – взят в армию простым солдатом, а то будто умерщвлен по приказу разгневанного отца. А вот объявился он вживе, и в Москве произошло иное замешательство среди его явных и скрытых сторонников: неужто царевич всеми своими помыслами и поступками переметнулся на сторону родителя-государя? Как же в таком разе поступать его приспешникам-однодумцам?
Вместе с быстролетной метельной поземкой еще и другой слух по московским подворьям: царь-де собирается сильный розыск вести, дознаваться, кто был у его сына в советчиках, надоумивших убежать из отечества.
Доброжелатели царевича по самому началу весьма беспокоились, куда он мог скрыться. Обрадовались, прослышав, что обретается в надежном месте у австрийского цесаря, и как же, зачем он вдруг воротился?..
В Петербурге гофмейстерина мадам Рогэн, приставленная к детям царевича, говорила придворному человеку камердинеру Ивану Афанасьеву:
– Слава богу, цесаревич в надежном укрытии у австрийцев. Из Вены пишут мне, что он из Петербурга светлейшим князем изгнан. Посчитается цесаревич с ним, когда сам государем станет.
– До времени пускай бы там дожидался, когда с отцом что случится, – высказывал Иван свое суждение.
Многие и в Петербурге всполошились, узнав, что Алексей возвращается:
– Иуда Петр Толстой его выманил.
– Подпоил, должно.
– А может, кляп в рот да связали…
– Могло и так статься.
Князь Василий Владимирович Долгорукий, предчувствуя нечто неладное, говорил князю Гагарину:
– Слыхал, царевич домой едет от радости, что отец посулил женить его на девке Афросинье? Вот дурак-то!
– Отец его так своей дубинкой оженит, что век помнить будет.
– Черт его несет!
– Право что черт!
Сильно встревожился Александр Кикин. Прибежал к Ивану Афанасьеву, закрылся с ним, чтобы никто их не видал и не слыхал.
– Знаешь, что Алексей домой едет?
– Пошто? – удивился Иван.
– По дурости по своей, вот пошто! Едет, доподлинно тебе говорю. И зачем он такое сделал? Спокается, ан уж поздно будет. От отца ему быть в беде да еще и других поклепает, заставит страдать.
– Буде до меня дойдет, я, что ведаю, то не потаю, – сказал Иван Афанасьев.
– Зачем так? Скажешь – сам себя умертвишь, – предостерегал его Кикин. – Я прошу тебя, Иван, сам попомни и другим служителям подскажи, чтоб они при опросе говорили, что я царевича давным-давно не видал и не знал, когда и куда он уехал… Ох, куда-нибудь скрыться бы… – охал, тяжко вздыхал Кикин, и обильная испарина крупными каплями выступала у него на лице.

В тяжелый день – понедельник – по приказу царя в Ответной палате кремлевского дворца собрались духовные и светские вельможные люди в тревожном ожидании, каким на их глазах произойдет свидание царственных родичей.
Кремль в этот день охраняли несколько батальонов гвардии с заряженными ружьями, – никому из простолюдинов близко не подойти.
Мигом воцарилась в Ответной палате, словно бы от безлюдья, ничем не нарушаемая тишина, когда появился царь Петр, а из другой смежной палаты, без шпаги, как арестованный, в сопровождении Толстого вошел царевич Алексей. Увидев отца, он повалился к нему в ноги, с плачем прося прощения в своей вине.
– Встань! – сказал ему Петр. – И не скули, а сказывай о вине своей толком. Спрос с тебя большой. Припомни, как я обучал тебя, готовя сделать своим наследником, как многие твои оплошности и нежелания следовать мне прощал, являя тем родительскую милость. Ты все презрел, пойдя на последнее, досель не слыханное преступление, убежав, подобно изменнику, из отечества и отдавшись на волю иностранного государя. Как мне сию позорную ношу снести? Как?..
У Алексея дрожали губы. Прерывающимся от испуга и от волнения голосом он едва выговаривал в ответ:
– Понеже, поняв свое прегрешение, я просил… перед вами, моим родителем и государем… понеже, просил…
– Что просил? Когда?
– Приносил вам повинную из Неаполя, а тако же и теперь… что, забыв обязанности сыновства и подданства, ушел и отдался там… Припадаю и прошу милостивого прощения, батюшка государь.
– Я окажу тебе милость, но на то будут мои кондиции, – чеканя каждое слово, проговорил Петр. – Первая: ежели навсегда откажешься от короны Российского государства, и вторая: показав всю истину, объявишь мне о своих согласниках, кои присоветовали тебе бежать из отечества. Иди за мной, – приказал ему Петр, направляясь в другую палату, и Алексей пошел за ним.
Люди, собравшиеся в Ответной палате, оставались в неведении, когда и чего им ожидать, но никто не тронулся с места.
– У меня неизменное правило: худо тому, кто в разговорах или в своих поступках пытается меня провести, – напомнил об этом Петр понуро подошедшему сыну. – Ни в чем никакого обманства не потерплю. За признание – прощение, за утайку или ложь не будет пощады. Лучше грех явный, нежели тайный. А теперь указуй, с кем советы держал, кто подсказчиком был. До единого всех называй.
Первым царевич назвал Александра Кикина, потом – Никифора Вяземского и Федора Дубровского. Назвал князя Василия Владимировича Долгорукого, тетку царевну Марию, хотя встреча с ней на либавской дороге оставалась для всех тайной и советчицей ему бежать от отца она не была.
Петр багровел от гнева при каждом имени. Кикин… Алексашка Кикин… Все годы считался одним из близких и доверенных лиц. Денщиком был. Вместе корабельному строению обучались, и не раз люди видели, как он, царь, дружески обнимал такого змееныша… Князь Василий Долгорукий… Больше чем кого-либо другого из старой высокородной знати почитал его и оделял своим доверием… Даже сестра, царевна Мария… Казалось, вредное семя Милославских давно уже вытравлено: Софья умерла в монастыре, со стрельцами покончено, а вот возвращается он, Петр, в другой раз из продолжительного заграничного путешествия для нового страшного розыска. Вредоносное семя Милославских проросло в сестре, царевне Марии… Да что там в Марии! В родном сыне Алексее оно! Об исправлении его и думать больше нельзя. Раньше были упрямство и лень, порождавшие неповиновение и отчужденность, а теперь обнаружена явная вражда. Оставить Алексея спокойно жить где-то в деревне значило бы оставить непримиримого врага не только себе и своему дому, но всему будущему России.
Охваченный порывом справедливого гнева, Петр сжал кулаки, два раза подряд дернул шеей и едва удержался, чтобы тут же не расправиться с изменником сыном.
– Боже мой?.. Будучи в состоянии управлять государством, я не могу управлять собой, – с горечью прошептал он.
– В Неаполе цесарский секретарь Кейль принудил меня написать в Россию письмо сенаторам и архиереям, – рассказывал Алексей, – чтобы они не думали, будто я безвестно пропал… Кейль мне тогда пригрозил, что, ежели не напишу, то они под своей защитой не станут меня держать. Я испугался и написал.
– Что писал? Кому?
– Написал в Сенат без имен и двум архиереям – ростовскому и крутицкому, чтобы их не удивил мой безвестный отъезд. А уехал, написал, по озлоблению, дабы не постригли в монахи, и нахожусь, мол, теперь под защитою великого государя, который обещал меня не оставить. И ежели, писал я, услышите от людей, что меня в живых нет, то не извольте верить тому.
– Еще что? – спросил Петр. – Кто еще к твоему умыслу был причастен?
– Про все я тебе, батюшка, рассказал. Не потаил ничего.
– Все? – испытывал его Петр строгим взглядом.
– Как есть все.
– Ну, коли так, то спасибо за правду, – немного остыв, даже с оттенком некоторого добродушия проговорил Петр. – За правду бог простит. Кто бабке не внук? – раздумчиво заключил он. – Пойдем туда, в Ответную.
Вспомнил было Алексей о письме, полученном в Вене от камер-юнкера Алексея Бестужева, предлагавшего свои верноподданнические услуги, но решил лучше ни о чем больше не говорить, поскольку заверил отца, что сказал ему все и тот этим удовлетворился. Уберег Бестужева от непоправимой беды.
Вернувшись в Ответную палату, Петр велел прочитать заранее написанный манифест, в котором говорилось о давней и постоянной неохоте царевича к воинским и гражданским делам, излагалась история его побега и объявлялось, что царь, «сожалея о государстве своем и верных подданных, дабы от какого властителя в худшее прежнего состояние не были приведены, мы властию отеческою, по которой по правам государства нашего и каждый подданный наш сына своего волен лишить наследства и другому сыну передать, и, как самодержавный государь, для пользы государственной лишаем сына своего Алексея за те вины и преступления наследства после нас престола нашего Всероссийского, хотя б ни единой персоны нашей фамилии по нас не осталось. И определяем и объявляем по нас престола наследником другого нашего сына, Петра, хотя еще и малолетнего, ибо иного возрастного наследника не имеем, и заклинаем сына нашего Алексея родительскою клятвою, дабы того наследства ни в какое время себе не претендовал и не искал. Желаем же от всех наших верных подданных, духовного и мирского чина и всего народа всероссийского, дабы по сему нашему изволению и определению от нас назначенного в наследство сына нашего Петра за законного наследника признавали и почитали. Всех же тех, кто сему нашему изволению в которое-нибудь время противны будут и сына нашего Алексея отныне за наследника почитать и ему в том вспомогать станут и дерзнут, изменниками нам и отечеству объявляем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117