Давно уже выражал он недовольство вводимыми царем Петром порядками, при которых перегоняли людей с места на место, лишали их обжитых дворов, привычных промысловых или торговых дел. Вавилонским смешением языков являлось для Докукина общение русских людей с наехавшими иноземцами, удручали его мысли о мужском брадобритии, о тяжелых податях и затяжной войне. Недовольный подьячий был издавна вхож в дом недовольного царевича Алексея и пользовался его душевным расположением. В последний год жил Докукин в Москве, куда привезли царевича из чужедальнего края, отрешили от наследства и заставили присягнуть меньшому брату царевичу Петру. Вскоре после того Докукин явился в свою приходскую церковь и потребовал, чтобы ему, прихожанину, предоставили возможность сделать надпись на своей личной присяге, и написал: «За неповинное отлучение от всероссийского престола государя Алексея Петровича – не клянусь и своею рукою не подписуюсь и за истину страдати готов». В пыточном застенке Преображенского приказа о поступке подьячего Докукина с его слов было записано: «На присяге подписал своеручно он, Ларион, соболезнуя о царевиче, что он природный и от истинно царской жены. Наследника же царевича Петра Петровича за истинного не признает потому, что нынешняя государыня, его мать, не здешней породы».
После троекратной пытки Докукина колесовали.
Московский розыск подходил к концу. Бывшей царице Евдокии была дарована жизнь, но надлежало выбрать для нее иной монастырь, где бы она содержалась во всей строгости.
– В Соловецкий отправить ее, – решил было Петр, но один из духовных деятелей, знающий то отдаленное место, усомнился в правильности такого выбора:
– Слов нет, государь, Соловецкий остров являет собой уныние и даже страх, а в зимнюю пору – ожесточение, тьму и хлад. Но обретается на том острове нечто и душе вредящее: живут во множестве белые птицы, именуемые чайками. Оные гнезда вьют прямо на земле при путях, где ходят монашествующие люди в церковь. Плодятся те чайки, детей выводят, и великая тщета творится инокам, кои лишаются благоутишия от непристойного птичьего лицезрения, когда видят их по-своему милующимися и сходящимися попарно. Тогда и иноки, слабые духом, мыслью греховной пленяются и обуреваемы страстью бывают. А помимо иноков да послушников еще и прибывшие богомольцы – жены, девицы и монашки – обретаются в обители той. Лучше бы, государь, избрать место, где ни от чаек, ни от голубей и от мирских пришельцев соблазна не бывает.
«Чайки, голуби суть соблазн, – раздумывал Петр. – А ведь дух святый видом своим тот же голубь в животворящей троице. Но соблазнять птицы могут, то так».
Для опальной, преступной царицы выбран был уединенный монастырь на побережье Ладожского озера, с приказом содержать ее там вельми строго.
Но, прежде чем туда ее отправить, она, по решению, принятому собором епископов, была подвергнута наказанию кнутом. Исполнение сего приговора поручалось не полицейским чинам, как то обычно велось, а двум монахам особо праведной жизни.

Московский розыск и казни были закончены. С наступлением мартовской оттепели следовало ожидать весенней распутицы. Петр легко мог чередовать жестокость с веселостью своего нрава и, попировав еще раз в Преображенском дворце, вместе с Алексеем заторопился в Петербург. Посланные накануне верховые курьеры объявляли на ямских подворьях и почтовых станах, чтобы наготове держали сменных лошадей для незамедлительной перепряжки под санный поезд царя с его свитой. Тайная канцелярия, в деятели которой был введен еще генерал Бутурлин, тоже переезжала в северную столицу, чтобы вести розыск там.
Петр с большой неприязнью, даже с озлоблением стал относиться теперь к старообрядцам. По московскому розыску установлено, что все они сочувствовали царевичу Алексею и надеялись на возврат к старине.
На дорожном досуге царь знакомился с донесениями нижегородского архиепископа Питирима, рьяного гонителя заволжских раскольников. Питирим сообщал: «Ныне в патриарший приказ послано за караулом раскольщиком необратимых и замерзелых, кои не хотят быть двоеданами, указу твоему учинились противны, положенную на них двойную подать не платят и за то биты кнутом и вынуты ноздри и посланы в каторжную работу числом 23 человека, да женска пола 26 замерзелых послал в девичьи монастыри, ибо тоже положенного двойного окладу платить отреклись, и за то учительницы их кнутом биты 11 человек».
– О зловредные! – скрежетал на них зубами Петр. – Одни больно охочи каяться, чтобы грешить легче было, другие – грешить, чтобы каяться и святость на себя перенимать.
Почти два года тому назад перед отъездом за границу он распорядился, чтобы были переписаны все старообрядцы, дабы знать, сколько их, тунеядцев, обретается втуне, коих следовало за то обложить двойной данью. Теперь, по возвращении, узнал, что из его веления мало путного вышло. Староверы сочли перепись делом греховным, и, как оказалось, многие из них открыто возмущались: «Что это царь придумал считать божьих людей по головам, как скотину? Того при прежних благочестивых государях не учинялось. Это божье дело – сколько народу живет. Сколь господь бог захочет, столько людей и будет».
И снова об антихристовом появлении заговорили. В последние два года ничего такого Петр не слышал потому, что за границею был, там об антихристе и понятия никто не имеет, а тут эти толки, похоже, не переводились. Закоснелые невежды и упрямцы! Дубовые их нравы только дубиной и можно исправлять. Наистрожайше следует указать, чтобы и двойную подать платили и по своему виду приметными были: никакого иного платья не сметь им носить, опричь сермяжного зипуна со стоячим козырем, ферязи и однорядки, да на спине зипуна чтоб отменная заплата была нашита, как особый их знак. И за бороду еще сбор наложить. Грамотеи сыскались, вычитали об антихристе!..
Строгий запрет наложить также надо, дабы по монастырским кельям монахи никаких писем писать не смели, как и выписок из старинных книг. Чернил и бумаги не держать, понеже ничто так монашеского безмолвия не нарушает, как суетные и тщетные письма. Подметных множество понакидано. Кроме церковных учителей, всем должно запретить, запершись у себя, тайно писать да переписывать, и ежели кто, зная о таком писательстве, не донесет, а из того выйдет худое что, тот отвечать будет перед законом наравне с возмутителями…
Проверить надобно, как на повенецких заводах работы идут, и ежели выговские раскольники перестали усердие проявлять, то спуску им в том не давать. В былое время Андрей Денисов послушным и исполнительным был, с письмами и гостинцы посылал – оленей живых. Теперь, гляди, от этого поотвык: царь в отъезде, можно не тратиться. А вот он, царь, опять здесь!..
Многое предстоит проверять, поправлять и все противное на нет изводить, чтобы тому и помину не было. Ну, а в первую очередь – розыск по сыновнему бегству до конца довести, дабы тоже никакого помину не оставалось.
Где на ямских подворьях, где на почтовых станах быстро меняли лошадей, и продолжался почти безостановочный путь. Петр и спал в возке, мечтая о том, как дома вытянется в постели во весь свой саженный рост.
Убегали версты назад, летели навстречу, открывая весенние просветленные дали с игольчатым снежным настом, глянцевито блестевшим под солнцем. Даже из заснеженных, еще хранящих стужу лесных чащоб веяло повлажневшим весенним теплом. Еще день, другой – и осядут снега, а талые воды начнут скапливаться для разлива.
Нельзя от езды себе роздых дать, польститься на какое-нибудь застолье в ямской избе, – скорей дальше и дальше. Еще перегон, другой…
Вот и Петербург. Гляди, как застраивается парадиз! Два года назад тут вот была просека, а теперь почти во всю ее длину улица с домами по обе стороны. Молодец светлейший князь, хорошо проявил себя, оставаясь здесь главным распорядителем. И дворец свой возвел на Васильевском острову. По всему видно, зря время не проводил. Придется за такую его расторопность прежние оплошности не поминать. Кто богу не грешен, кто бабке не внук?!
Алексей заторопился детей повидать.
– Под вечер приходи. У Данилыча соберемся на его новоселье, – наскоро прощаясь, сказал сыну Петр.
Ему тоже не терпелось к своей семье, обнять друга сердешненького Катеринушку, Аннушку с Лисаветкой; на руки подхватить, попестать драгоценного наследника Шишечку.
В полутемных сенцах едва не столкнулся лоб в лоб с камер-юнкером Вилимом Монсом.
– Встречать выбежал, ваше царское величество…
– Здравствуй, здравствуй, Вилим… Вот и встретились, – похлопал его Петр рукой по плечу. – Как хозяйкиными делами правишь? Довольна государыня, не обижается на тебя?
– Стараюсь, ваше величество, – несколько смутившись, ответил Монс.
– Ввечеру у светлейшего князя Александра Данилыча встретимся. Приходи туда… Катеринушка, друг!.. – входя в прихожую, окликнул супругу Петр.
– Бегу, бегу, милый… – торопилась она к нему.
Вот оно, незатейливое и такое бесценное семейное его счастье! Можно хотя бы на короткий срок позабыть все волнения и заботы по нескончаемым государственным делам, любовно-ласково смотреть в лучистые глаза дорогой Катеринушки, радоваться наступившему их свиданию. А она-то, она как счастлива! Хорошо, что дома у него все так мило, приятно, отрадно…

Но не столь долгими были дни отдохновения у Петра. Следовало вникать в действия Тайной канцелярии, а то и самому принимать участие в некоторых допросах. Новый деятель розыска Иван Иванович Бутурлин с первых же дней приезда в Петербург успешно повел следствие не только по делу царевича Алексея, но стал выявлять людей, неприязненно относившихся ко всем действиям царя Петра. Привлекались к дознанию люди самые разные – от царевен и придворных высокородных особ до выходцев из простонародья.
Петр высоко чтил генерала Бутурлина, зная его безупречную преданность с давних пор. Бывший царский стольник, став потом майором Преображенского полка, Бутурлин участвовал в военных походах, а в 1700 году под Нарвой попал в шведский плен и провел в нем почти десять лет. Сжалилась над ним судьба, не дала сгинуть в той неволе, а привела его снова стать участником сражений с войсками Карла XII. Во время измены Мазепы Бутурлин нанес запорожцам сильный удар и разрушил их Сечь.
С большой строгостью подходил генерал к выявлению государевых недоброжелателей, и Петр воспользовался этим, решив искоренить всех противников своих реформ да заставить замолчать тех, кто хоть прямо и не противодействовал, но был настроен неодобрительно.
С началом весны он стал жить в Петергофе, около моря, без которого чувствовал хворь не хворь, но какую-то телесную слабость, а морской воздух живил его. Раз в неделю по понедельникам приезжал в свой парадиз, наведывался в Тайную канцелярию, слушал доклады Бутурлина или Ушакова, и случалось, что сам допрашивал обвиняемых.
В последний приезд несколько часов провел в кругу семьи, но вскоре устал от домашней суматохи и с грустной улыбкой признался Катеринушке, что чувствует упадок сил.
– Старею, друг мой. Укатали сивку крутые горки. И тут еще, по розыску, неприятность за неприятностью.
– Ах, этот Алексей, Алексей, – с укором говорила Екатерина. – Не дай бог, если что случится с тобой, он сразу покажет себя. Никакой монастырь его не удержит, и страшно подумать, что тогда со мной, с детьми станется.
Петр нервно барабанил пальцами по столу, не зная, что ей сказать в утешение.
– Я от одних этих мыслей устала, сделалась сама не своя.
– Приезжай ко мне в Петергоф, вместе там отдохнем.
Она отмахнулась рукой, не веря ни в какой отдых, и с тяжелым душевным настроем уезжал Петр до следующего понедельника.
В дни, когда царь приезжал в Петербург, Вилим Монс старался не попадаться ему на глаза и не бывал у Екатерины, а занимался проверкой отчетов, присылаемых из царицыных вотчин. Уличив в обмане одного сельского прохиндея, передал его в Тайную канцелярию, чтобы там обо всем дознались с пристрастием. В застенке, оборудованном новой дыбой и другими приспособлениями для более успешных допросов, дела шли не хуже, нежели велись они в московском пыточном Преображенском приказе. Много объявилось из простонародья глашатаев об антихристе, коих пытали без зазрения совести. Ежели пытаемый отдавал богу душу, то старшой из заплечных дел мастеров сообщал начальству, что допрашиваемый «в ночи умре без исповеди», – это означало, что умер от пытки. «А тело его зарыто в землю за малою рекою Невою на Выборгской стороне».
– Ин быть по сему, – заключало начальство.
Если же к умирающему для ради смертного напутствия допускали попа, состоявшего в числе служителей канцелярии, то при исповеди непременно присутствовал писарь, чтобы записать услышанное, а попу вменялось в обязанность добиваться всей правды и сознания вины исповедником, а еще важнее того – указания единомышленников или сообщников. Ни самого попа и никого из служителей канцелярии не смущало, что гласное исповедание являлось нарушением исповедальной тайны, оберегаемой церковными канонами, – важнее, чтобы людская тайна была открыта, а не унесена на тот свет.
– Лютует антихрист-царь, а про то сведать не может, что его Катерина блудно с немцем Монцом живет. В своем дому ворогов бы искал, а он безвинных людей изводит.
По Петербургу передавались такие слова, но до Петра они не доходили. Попробуй скажи кто-нибудь – после нещадных пыток живым не останешься, а помереть на дыбе – никого охочих не объявлялось.
Розыск по делу царевича продолжался, но сам Алексей считал себя ни к чему уже не причастным, поскольку полное прощение от отца получил, и был доволен, что все так окончилось. Не зная, дойдет ли до Афросиньи письмо или нет, написал еще раз, что государь-батюшка обращается с ним хорошо, никакой вины больше не поминает. «Ну, а мы с тобой, Фруза, ничего другого ведь не хотели, как жить тихой жизнью». И более чем когда-либо мечтал обвенчаться с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117