И как только он – священное, духовное лицо – смотрел на ее, пускай хоть и мраморную, но ведь явственную наготу?.. За большие деньги, увещевания и посулы была та богиня папой отпущена, и надлежало ей стоять теперь в петербургском Летнем саду в его срединной галерее, против которой простиралась самая широкая аллея, а на ней фонтаны высоко метали водные струи. Царь Петр весьма дорожил доставленной ему богиней, и около нее для охраны поставлен был часовой.
Церемония по достославному случаю поклонения новоприбывшей богине намечалась превеликая. Пешие и конные знатные градожители разряженным многолюдным потоком со всех сторон потянулись к садовым воротам. Кавалеры и почтенные вельможные люди в напудренных париках, в цветных шелковых и бархатных одеяниях с кружевными оторочками, в пышных треуголках, чудом державшихся на буклях взбитых париков, при шпагах, в чулках, плотно облегающих ноги, в башмаках на высоких каблуках, с сияющими большими пряжками; дамы – одетые на самый последний заморский манер в робронах, иначе сказать – в широченных, раздутых, на китовом усе держащихся юбках, загребая пыль по земле, волочили длинные шлепы, на головах – перья диковинных птиц; по волосам – на лоб, на уши, на затылок – как бы скатывались тмяные горошины жемчуга.
С Невы к вбитым у берега сваям причаливали новоманерные суда – верейки, ботики, эверсы, карбасы и простые лодки, и прибывшие на них гости поднимались по ступеням широкой лестницы в среднюю садовую галерею.
Проходивший мимо Летнего сада со стороны Царицына луга иерей Флегонт задержался у раскрытых ворот и заглядывал, что там, в саду.
– Чего глаза пучишь? Входи, поп, – с добродушной усмешкой сказал появившийся в воротах садовый караульщик. – Погуляй, разрешается.
– Да нет… я… – смутившись, попятился было Флегонг.
– Чего – нет? – повысил голос караульщик. – На то царский приказ. Праздник нынче, сталоть, гуляй. А за ослушку в ответ попадешь.
Флегонт еще немного попятился, и это караульщика рассердило.
– Тебе сказано?.. Хоша ты и поп, а подчиняться одинаково должен. Иди, царя там увидишь.
– Царя?.. – встрепенулся Флегонт и мигом словно весь напружинился.
Войдя в сад, он свернул на боковую малолюдную аллею, чтобы не привлекать к себе чьего-либо внимания. Надо было обстоятельно все обдумать, прежде чем направиться к тому месту, где находится или будет находиться царь. Вот он, подошел долгожданный день! Царь, конечно, в окружении множества своих приближенных, и, чтобы подойти к нему, придется протиснуться через толпу, – как удастся такое сделать?.. Может, дождаться, когда потемнеет, а до той поры со стороны следить за ним? Улучить тогда подходящую минуту и приблизиться…
Мысленно примерялся Флегонт, как сунет руку в карман подрясника и выхватит из кожаной чушки нож… А может, не при многолюдном сборище это свершить, а встретиться с царем, когда он один будет – при выходе из своего дворца либо при входе в него?.. Дождаться завтрашнего дня, а он надумает в ночь уехать куда-нибудь… Нет, нельзя откладывать ни на час, благо представляется случай нынче же все свершить.
Множество людей собралось около средней галереи. В разномастной нарядной толпе виднелись купеческие чуйки; в низко надвинутых на лоб картузах, в смазных сапогах топтались на месте они, степенные, знающие себе цену торговые люди. Видел Флегонт и малых чинов военных в мундирах грубого солдатского сукна; были тут матросы и шкиперы в своих куртках, иноземные корабельщики в кожаных треухах. Сбившись отдельной кучкой, стояли ученики адмиралтейской навигацкой школы, которых выделяла особая форма: сермяжный кафтан с красными обшлагами, канифасные штаны, на ногах серые чулки и башмаки, на голове колпак из красного сукна. Среди всех этих людей неприметным был Флегонт в своем подряснике из холстяной полинявшей крашенины. Прислушиваясь к чужим разговорам, он уяснил, что царя еще нет, но ожидают с минуты на минуту, и что главное действо будет происходить в этой средней галерее.
– Она что ж, святая, что ль, эта Венуса? – спрашивал человек в чуйке.
– Знамо, не простая, ежели станут поклоняться ей, – отвечали ему.
– Молебствие, сталоть, будет. Свечку надобно покупать?
– Скажут, как и чего.
– Алхирей служить станет?
– Должно, так. Вместе с певчими.
Нет, в такой толчее никуда не пробьешься. Уже стиснули, давят со всех сторон, и Флегонт, кое-как выбравшись из толпы, облюбовал себе место, где встать, – под сенью густолистого деревца, – тут, пожалуй, не затолкают. Укрепляясь духом, хотел еще раз, напоследок, дать клятвенное обещание богу, что свершит свой подвиг, не страшась поплатиться за него жизнью. Только приподнял руку, чтобы в подтверждение клятвы осенить себя крестным знамением, как вдруг будто налетевшим вихревым шквалом сотрясло его, перепутало, сбило все мысли.
– Пропотеев!.. Михаил Пропотеев!. Шорников!.. – услышал Флегонт.
Что это?.. Как?.. Кто крикнул?.. Оглянулся на голос и увидел несколько в стороне двух молоденьких мичманов, к которым подбегал еще один. По всему их виду можно было понять, сколь им радостен полученный вместе с новым мундиром первый морской унтер-офицерский чин.
В точности так и было. Подбежавший к ним такой же молодой парень горячо говорил:
– Поздравляю с мичманским званием! Ура, ребята!.. – пожимал он им руки.
– Ура!.. Ура-а!.. – громогласно раздалось у главных садовых ворот, выходящих на набережную Невы, – это собравшиеся люди встречали прибывшего царя.
– Ура-а!.. – подхватили и молодые мичманы. – Бежим туда!
У Флегонта туманились заслезившиеся глаза: кто, который из них Михаил Пропотеев?.. Не ослышался ведь… Где?.. Куда они побежали?..
– Миша!.. Сын!.. – кричал Флегонт, но за общими криками и громко грянувшей музыкой не слышал собственного голоса.
Он рванулся с места и, расталкивая других, тоже устремился к воротам, но его самого оттеснили, оттолкнули, и он, споткнувшись, упал. Смяли бы, затоптали совсем, да помог наблюдавший за порядком полицейский стражник: подскочил и оттащил из-под ног, едва не наступавших на попа. Поддерживая его, чуть было не попавшего в беду, помог подняться и, отводя в безопасное место, что-то нащупал в кармане его подрясника. Что это там?.. Достал, глянул – в кожаной чушке кинжал.
– Нож?.. Это зачем у тебя, отец?
– Надобно было… – с трудом отдышавшись, ответил Флегонт.
Нож… Полицейский стражник повертел его в руках. Да не простой, чтобы хлеб, скажем, резать, а обоюдоострый, кинжальный. Такие и продавать запрещено, и носить при себе никому не положено. На царскую встречу рвался, пока не споткнулся… Пронзительно свистнул стражник, и на его свист подбежал другой.
– Во, гляди… Заместо креста у попа…
– Держи крепче татя, чтоб не убег.
И не успел Флегонт опамятоваться, как все случилось, стражники уже захлестнули ему руки плеточным ремешком.
– Сын у меня… Михаил тут… – бестолково суетился он.
– Ладно. Там разберут где кто есть. Иди знай!
– Куда?
– Куда надобно. Приведем – узнаешь куда.
И стражники вывели задержанного попа из Летнего сада.
Флегонт старался объяснить им, что увидел своего сына, о котором много лет ничего не знал, но на него прикрикнули, чтобы молчал.
– Ишь, какой говорливый!.. Мелет всякую бестолочь. Поди, нарочно попом обрядился, чтоб в царев сад прокрасться.
– Я говорю…
– Молчать, сказано! Там тебе язык подстригут, говорун!..

Царская фамилия почти в полном составе прибыла в Летний сад на поклонение богине Венус. Только Шишечку, маленького царевича Петра Петровича, оставили дома по той причине, что он на четвертом году жизни еще не умел ходить и говорить. Вместо разумного просветления все больше и больше проявлял затмение царственного своего ума, и что с ним такое деялось – лекари разводили руками, не решаясь объявить узаконенного теперь наследника на всероссийский престол скудным телом и разумом, подобно его дяденьке, покойному царю Ивану. Зато отрадно было лицезреть смышленых, вельми миловидных и статных девочек-царевен – Аннушку и Лисавету.
К сему торжественному событию подгадали приехать в Петербург царевы племянницы: одна из Митавы, другая из Мекленбурга. У царицы Прасковьи семейство стало опять в полном сборе. Под стать старшим и младшая дочь была уже вполне взрослой, давно заневестившейся девицей, – бог даст, тоже какой-нибудь герцогиней станет, а может, сбудется вещание Измайловского провидца Тимофея Архипыча – иноземной королевной ей быть.
Старшие дочери стали с отчеством теперь величаться: царевна герцогиня курляндская не просто Анна, а Анна Иоанновна; также и другая дочь по своему званию солидность обрела. Это лишь для матери она по-прежнему Катеринка. Вот только незадачливо у них вышло с мужьями. Одна прежде времени вдовой стала, а другая… Дебошир да пьяница, и никакого в нем достоинства герцогского не видать, в своей Мекленбургии ни уважением, ни почетом не пользуется. Хорошо, что Катеринка от этого в печаль не впадает, а как была безунывной веселой хохотушкой, такой и по сей день осталась. Дай бог ей и дальше веселость на печаль не менять. Плевать ей на безалаберного супруга, и дело с концом.
Анна… Анна Иоанновна хорошо, подлинно что с превеликим герцогским достоинством держит себя, как тому и положено быть. Все хорошо, обрели свою почетную судьбу обе дочки.
С нашпаклеванным на оспинные рябинки румянцем и посаженными мушками на щеках держалась Анна Иоанновна все время около дядюшки-государя, отвечая благосклонными улыбками и легким кивком головы на приветствия, предназначавшиеся для царя, и угодливые царедворцы раболепно склонялись перед ней, курляндской герцогиней, царевной, племянницей государя, оказывая ей должные почести, и приятно кружилась от такого внимания ее голова.
Двумя витыми черными змейками свешивались через плечи на грудь ее косы. Петербургские придворные фрейлины и некоторые другие статс-дамы, в отличие от царедворцев мужского пола, с затаенной усмешкой посматривали на нее: чудно! Будто все еще девица, а не вдова.
Приятно было ей повстречаться здесь, в Петербурге, со своим знакомцем Вилимом Ивановичем Монсом, и улыбаться ему, оставившему отрадные воспоминания о его посещении Митавы. Можно будет опять его в гости к себе пригласить.
Вилим Монс, находясь в свите царицы Екатерины, по их предусмотрительной договоренности, в присутствии царя старался держаться несколько в отдалении от нее и отвечал тоже улыбками приветливой курляндской герцогине.
В последний год жизнь Анны в Митаве омрачалась поведением поселившегося в замке дядюшки Василия Федоровича Салтыкова, родного брата матери. Вел себя дядюшка по отношению к племяннице-герцогине крайне непочтительно, даже дерзко. Вмешивался во все ее дела, всячески преследовал фаворита обер-гофмейстера Петра Бестужева и требовал его удаления. Невзлюбив свою вторую жену, Василий Федорович донимал ее попреками, бранью и зачастую жестокими побоями. На ее глазах завел любовную связь со служанкой, дозволяя той неуважительно относиться к жене, а жена, загнанная, забитая, мучилась голодом и не раз падала без чувств от кулачной расправы супруга. По всей видимости, больно уж не терпелось ему поскорее сжить и эту со света.
Ой, да хоть бы и так, пускай сами в своих делах разбираются.
Хотя бы на время отлучиться от их семейной свары и забыться в столичных увеселениях было для Анны большой радостью. В одном только она отчасти была как бы благодарна дядюшке, что он своим обращением с женой преподал племяннице наглядный урок, что выходить замуж ей не следует никогда. Ведь самой церковью, ее неукоснительным правилом предназначено жене «убояться своего мужа» и во всем ему подчиняться, даже если жена – герцогиня, а у любого мужа, при скорой решимости на расправу, рука может оказаться зело тяжелой. Зачем же себя такой опасности подвергать? Так она может по-хозяйски принимать в своем замке кого захочет, и каждый будет заискивать перед ней, стараться обязательно угождать.
Эрнст Иоганн Бирон одобрял ее решение, будучи обнадеженным, что никакой угрозы его дальнейшему пребыванию в митавском замке при герцогине ни от кого не последует, и был еще очень доволен, что Анна взяла его в Петербург, как своего придворного камергера.
Повстречавшись друг с другом, Бирон и Монс обнаружили общность своих интересов, касавшихся содержания лошадей, и приятно им было, почти как соотечественникам, побыть вместе.
Примирившись с дочерью из-за ее приверженности к разным фаворитам, царица Прасковья стала благосклоннее относиться к этому Бирону. Ладно, пусть. Не маленькая ведь Анна, ей виднее, как следует быть, а старушечье дело такое, что приходится со многим смиряться. Сказал вот царь-деверь, чтобы она тоже ехала заморской богине Венусихе честь воздавать, – и приехала вместе со всеми к ней на поклон. Потом, дома, в своей молельне будет стараться сей грех замолить, а пока ничего иного не сделаешь, знай покоряйся велению.
Угождая царю Петру во всем, царица Прасковья в последнее время выговорила у него себе милость – на людях и у себя во дворце одеваться самой по-старинному, и Петр это ей разрешил. И вот она – в темном шушуне и в повойнике – приседала на немецкий манер перед мраморной голой девкой, в честь которой устроен праздник в Летнем саду. Кланялась ей, как то требовалось, и прикоснулась губами к холодной ноге мраморной пакостницы. Меншиков, Шафиров и другие к царю приближенные, стоя рядом, заржали, как жеребцы, и в ладоши захлопали, а царь-деверь со своей безудержной веселости едва было ей, невестке, кости не переломал, изо всей своей силы тряся за плечи и тоже неистово хохоча.
– О-ох-ти-и…
Уступив место другим скоморошествовать перед мерзопакостной Венусой, отойдя в сторону, царица Прасковья, для других неприметно, сплюнула в руку и, вытерев ладонь о шушун, прошептала:
– Господи милосердный, не для ради себя, живота своего, юродствую, в мерзость и всяческую противность впадаю, а для ради дщерей единоутробных, – истово молилась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117