В его парадных комнатах Петру пришлось допустить высокие потолки, но у себя в спальной, дабы удовлетворить своему неизменному вкусу, повелел на половине высоты подвести под потолок дощатый подзор, будто это небольшая и низкая деревянная хижина. И говорил:
– Государь должен отличаться от своих подданных не щегольством и пышностью, а бременем возложенных на него государственных забот. Всевозможные убранства жилья только вяжут руки, отводят от дел и дурманят ум.
Это у царицы Екатерины и заневестившихся дочерей царевен Анны и Лисаветы стояла дорогая и вычурная, выписанная из Англии и Голландии мебель, а стены украшены тканными во Франции шпалерами, на коих многокрасочные изображения аллегорического и мифологического содержания. Из множества картин, украшавших парадные дворцовые комнаты, Петру нравились батальные, воспроизводившие эпизоды виктории русских войск над шведами, да еще картины с неизменно любимыми морскими видами.
Не прельщала, а тяготила Петра дворцовая роскошь, так не вязавшаяся с осенней хмуростью Петербурга. Душили промозглые туманы, и царь устремлялся в Петергоф, в Монплезир, чтобы скорее надышаться свежим, с привкусом ветра и соли морским воздухом. Тогда печалило только, что не было рядом дорогой Катеринушки, никак не имевшей возможности отлучиться от петербургских домашних дел. «Слава богу, все хорошо здесь, только когда с берега вернешься домой, а тебя нет, друг мой сердечный, то сразу становится скучно», – опять и опять писал он ей, не имея догадки о том, что давно уже ей не нужен.

IX

Нежданно-негаданно стряслась большая беда над архимандритом Тихоном из Троицко-Сергиевской обители. Вроде бы уже отгремел гром и пронеслась гроза царского негодования на сподвижников и сподручников поверженного во прах царевича Алексея, ан метнулась запоздавшая молния да и пронзила огненной стрелой бытие оплошавшего архимандрита. И зачем он, Тихон, паскудного Фомку-келейника громогласно всякими скверными лаями лаял, кулачными nычками морду ему кровянил да на конюшне саморучно порол, – озлобил гаденыша, и привелось теперь самому страшиться каждого часа. Надо было всю память у лиходея отбить, чтобы он ничего вспомнить не мог, чубастую его голову о стенку, о кирпичную стенку бы!.. Он же, змей подколодный, все, что давно уже позабыто, что было и быльем поросло, упомнил.
А ведь было так, воистину было, как Фомка-подлец в доносе своем написал, не отвергнешь того и не отмолчишься. При надобности другие nо самое подтвердят, хотя бы и ее, бывшую царицу, допросят. Беда из бед свалилась на архимандритскую голову, и не избыть ее. «Был Тихон в прошлых годах в доме суздальского архиерея казначеем, – писал в своем доносе келейник Фомка, – и в ту свою бытность ходил он в Покровский девичий монастырь и с подношениями земно кланялся бывшей царице Евдокие, называл ее царицей-государыней и писал от ее имени письмо к бывшему ростовскому епископу Досифею, что расстрижен да колесован в Москве…»
По малому времени еще не запылились допросные листы по делу царевича Алексея, и не миновать архимандриту Тихону дополнять их своими показаниями в промежутках между пытками. Ничего нельзя скрыть, ни от чего не откажешься. Лучше сразу же признаться во всем, а потом – как бог даст. Может, расстригут, но вживе оставят, только ноздри порвут и сошлют в навечную каторгу. А может, и живота придется лишиться… Ох, глаза бы нечестивцу-келейнику выцарапать, своими зубами глотку ему перервать!.. Сколько ни старался, не возмог отвергнуть его слова, и, собравшись с духом, признался Тихон во всем: да, в Покровском девичьем монастыре у монахини Елены два раза был, руку ей целовал, видел ее в мирском платье, царицей признавал и в церкви во время обедни шепотливо о здравии царицею поминал. Для ради почтения один раз посылал ей свежих судаков пять рыбин, через духовника ее Федора Пустынного, а в другой раз – ушат карасей, наловя их в архиерейском пруду.
Все архимандрит Тихон сказал и сидел в долгопечальном ожидании своей последней судьбы.
Не ел, не пил, и это ли не чудо произошло, когда явился к нему главный начальник петербургского пыточного застенка Андрей Иванович Ушаков и сказал, что отец архимандрит пыточному истязанию не подлежит и его выпускают, понеже он невинен.
Ради какого же счастливого случая не летели с его спины ошметки сорванной кнутом кожи? Почему не довелось ему изведать каторжной тяготы или, по меньшей мере, заточения в соловецкой монастырской тюрьме?.. А произошло все благодаря тому, что отец келарь Троицко-Сергиевской обители ударил челом Вилиму Ивановичу Монсу и сразу же вручил ему тысячу рублей, взятых из монастырской казны. Повидал в тот же день Вилим Иванович Ушакова и сказал ему от имени государыни Екатерины, что розыск по доносу на архимандрита Тихона надобно немедля прекратить. Не для чего снова волновать государя, когда он о проступках своего сына и людей, причастных к его делу, стал уже забывать, и невелика корысть колесовать еще одного чернеца-монаха. Государыня не велит по такому малому делу нарушать покой его царского величества. И Ушаков подчинился такому приказу, хотя распорядился судьбою архимандрита сам Вилим Иванович, даже не поставив о том в известность царицу.
Посчастливилось келейнику Фомке вовремя сбежать из обители, не то в первый же день своего возвращения Тихон расправился бы с ним не на живот, а на смерть.
Так у Вилима Монса дела и велись: излагалась просителем просьба и тут же назывался «презент» за ее исполнение, что сразу же подстегивало его решимость хлопотать и не упустить предложенного вознаграждения, величина коего была, конечно, в зависимости от важности просьбы.
За облегчение участи некоторых родовитых господ, сосланных по делу царевича Алексея, в случае успеха предпринятых Монсом хлопот сам потерпевший и его родичи считали себя неоплатными должниками милостивца Вилима Ивановича. Он был их благодетелем даже и в случае тщеты его стараний. Одна его душевность чего стоила! И воистину дорого обходилась она пострадавшим: ходатай, даже ничего не предпринимая, выговаривал еще дополнительную мзду, якобы для того, чтобы одарить других, нужных людей.
– Не знаешь, к кому обратиться? Да к Монсу. Он хотя и подлой породы, но продувной, ловкий немец, самый близкий человек у царицы… – И в добавку к сказанному еще несколько шепотливых слов.
– Гляди ты, чего достиг!
– Ему от нее ни в чем нет отказа. Верно тебе говорю. Ты только не поскупись, а он и не такие дела обделывал, стоит ему про то ей сказать.
Именно так и было. В затруднительных случаях Монс обращался к ней, к своей Катрин, которая не имела твердости устоять против его просьбы; в случае надобности, для успешного решения дела, сама обращалась к Петру, а тому не хотелось отказывать дорогой своей Катеринушке, дружку сердешненькому.
Письма-просьбы одно за другим поступали в канцелярию придворных дел на имя Монса, и в них после велеречивого обращения к великочтимому милостивцу излагалась самая главная для него суть: «В надежде, что по вашему ходатайству мы удостоимся жалованной грамоты, и потому просим вас милостиво принять благодарственные наши презенты… Имеем честь вас уверить, что обещанная нами благодарность будет вручена вам незамедлительно, как только… Что мы давали, того изволь с нас хоть вдвое взять, только высвободи малого от того заморского учения… Сотвори ко мне милость, доложи мое прошение без промедления, за что не погнушайся взять сто рублев… А что обещал вашей высокой милости брат мой, к тому и мною для вас приготовлено триста. Вспомогните нам, за что весьма останемся вашими молителями и рабами…»
Астраханский губернатор Артемий Волынский благодарил государыню за ее милость к нему арапкой с нарожденным арапчонком, а Вилима Монса – лошадью с серебряным мундштуком и турецким седлом. Послал еще «от простоты душевной и своего усердия» астраханской дичи – фазанов да кабаньих поросят со строгим наказом служителям, чтоб все вживе и сохранности было.
По Волге из Астрахани сии подарки доставлены.
Князь Андрей Черкасский, вопреки повелениям царя, уклоняется от государственной службы, возымев желание побарствовать в своих вотчинах, а для ради того просит любезного Вилима Ивановича «подать руку помощи». А чтобы рука протянулась охотнее, присылает позолоченную бахрому на камзол, и поскольку сие письмо доставляется на отменном иноходце, то князь просит насовсем оставить коня в его, Монсовой, конюшне.
У ее величества государыни просит похлопотать о себе обер-гофмейстер двора курляндской герцогини Петр Михайлович Бестужев. Хочется ему получить титул и звание тайного советника, что приравнивается к партикулярному генералу. «За которую вашу, моего государя, милость, – пишет он Монсу, – доколе жив, служить во всем к вашему удовольствию стану». Попутно сообщает, что митавский сапожник сделает не менее полдюжины башмаков, как того желает Вилим Иванович, он, Бестужев, самолично убедился, что колодки сапожником не перепутаны, башмаки будут в самую пору по ноге, и теперь близкими днями посылка доставится в Петербург.
Ну, только из-за башмачной посылки да одной словесной благодарности не для чего себя хлопотами утруждать, и лучше оставить его письмо без внимания. Пускай ждет да надеется генеральство себе получить, не к спеху оно ему.
А уж как бы хотел Петр Михайлович войти в дружбу с Монсом! Известно было гофмейстеру, что наведывался в митавский замок Вилим Иванович, где на короткий срок амур сближал его с герцогиней, – что ж, в этом Петр Михайлович видел пользу и для себя: вроде как под амуровым покровительством создавался тройственный их союз, и гофмейстер расшаркивался перед Монсом в предложении своих услуг на случай, ежели, например, Вилиму Ивановичу надумается еще и еще посетить Митаву для ради приятного свидания с герцогиней, предварительно уведомив о том. «Извольте, государь мой, поверить мне, – писал гофмейстер Бестужев, – что я зело обязуюсь верным к услугам вашим быть при вашей корешпанденции. Извольте оные письма ко мне при всеприятном вашем писании присылать; я оные в надлежащее место верно и во всякой сохранности передавать буду, понеже мне оное известно, и весьма секретно вас содержать стану».
Ищет благосклонности Монса и сын Бестужева – Алексей. Не получив в свое время от царевича Алексея ответа на предложение своих услуг, младший Бестужев выражает горячее желание служить государыне, о чем и уведомляет Монса.
«Теплого местечка захотел, но обойдемся без такого слуги», – с озлобленным пренебрежением разрывает Монс его письмо. Смешно было бы способствовать приближению к Катрин этакого хлыща!
Не к лицу всесильному Вилиму Монсу быть ходатаем по каким-либо мелким делам, сулившим малый профит. Такие просьбы, как объедки с его барского стола, могли подхватывать появившиеся у него подручные.
«Любезный братец! – пишет сестра Матрена ему из Москвы. – Князь Алексей Григорьевич Долгорукий просит, чтобы я тебе напомнила помочь ему завладеть в суздальском Галиче вымороченным имением. Скажи о том матушке-государыне, да и распорядись сам для князя».
Силен Вилим Монс, очень силен. И эта его сила – в незатухающей любви к нему Екатерины да в послушании царя Петра дорогой своей супруге. Могущественной царской силой ловко владеет Монс.
Все больше было изустных и письменных просьб, а тут еще одолевали заботы о постройке большого собственного дома с конюшнями и другими надворными постройками, надо было продолжать вести наблюдение за поместьями царицы, а самая главная забота – быть бессменным ее фаворитом. Надо было Монсу срочно подыскивать себе помощника по канцелярии, который занимался бы приемом челобитных, проверкой отчетов управляющих, составлением докладов, – словом, был бы секретарем и исполнителем разных поручений. Монсу порекомендовали для этого хорошо грамотного, знающего немецкий язык, разбитного человека, бывшего служителя покойной царицы Марфы Матвеевны, а потом писца у ее брата адмирала Апраксина – Егора Столетова.
Встретились они, поговорили и остались вполне довольны друг другом. За свое новое служебное место Столетов заплатил Монсу пищалью в шесть червонцев, бутылью венгерского вина, английскими шелковыми чулками и лисьим мехом стоимостью в двадцать рублей и стал именоваться «канцеляристом корреспонденции ее величества». Канцелярист скоро понял, для чего он нужен своему патрону, и не замедлил закрепить за собой права, обозначавшие степень его власти и значения. Он составил инструкцию, чтобы руководствоваться ею в служебных делах, и Монс ее утвердил. Всеми приходящими и исходящими письмами ее величества будет ведать он, канцелярист, и никого другого к ним не допускать; входить в соглашения с просителями (разумеется, более мелкими) относительно презентов; напоминать патрону о тех или иных просьбах; самому ходатайствовать по некоторым делам перед начальствующими лицами, и те с первых же дней стали оказывать свое расположение к заглавному канцеляристу государыни.
Жалованье, назначенное ему, дополнялось различными подарками просителей. Ему дарили галстуки, рубашки, камзолы, меховые шапки, отделочную бахрому, сукно. В числе просителей и дарителей были дворцовые служители, приказчики, поставщики товаров, управители дворцовыми имениями, чиновные и торговые люди. Принимая подарки, Столетов даже и мысли не допускал, что это взятки, а считал то лишь проявлением к нему благодеяний и приязни.
В свободные минуты он любил подыгрывать себе на гитаре и напевать романсы собственного сочинения, и Вилиму Монсу очень нравилось, что его помощник-канцелярист – тоже сочинитель чувствительных стихов.

Хоть пойду в сады иль в винограды,
Не имею в сердце ни малой отрады.
О, сколь тягость голубю без перья летати,
Столь мне без друга-мила тошно пребывати.
Не могу в сердце своем радости имети,
Доколь друга-мила не возмогу зрети…

– Катрин, Катрин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117