Петр окончательно махнул на него рукой и перестал что-либо поручать.
– Слава тебе, госполи! – радостно перекрестился Алексей.
Во время его отсутствия в Петербург с немногими своими придворными приехала Шарлотта и убедилась, что положение ее ужасно. Деньги были на исходе, дом, в котором ее поместили, оказался мало пригодным для жилья. Была осенняя, холодная, дождливая пора, и в неплотно пригнанные окна поддувало.
– Боже милостивый, какие муки ожидают меня здесь?.. – спрашивала Шарлотта бога, оставившего ее своим попечением, и не ожидала никакого светлого проблеска в своей жизни, невозвратно погрязшей теперь в петербургской сырости и мгле.

VI

– Учудил наш Петра́! – крутнул головой корабельный мастер Федосей Скляев.
– Кузнец, что ль? – не понял его подручный Анисим Окупаев. – О ком говоришь?
– Царь Петра, а не кузнец. Слыхал, что задумал?
– Про женитьбу, что ль?
– Про нее. От живой-то жены.
– Да она у него постриженная, все одно что помершая.
– Что про то говорить, – отмахнулся рукой Скляев. – Не закопана еще, сталоть, не помершая.
– Ихнему величеству все дозволено. Захотел – и опять женись, сколь бы жен допрежь ни было.
– Порядок, что ль, это?
– А тебе досада, что все с одной живешь? – посмеялся Окупаев.
– Это, должно, его завидки взяли: сына оженил, а что сам-то?.. Не вдовый, не женатый и не холостой.
– Жалко погулять не позовет, а то бы мы его проздравили.
– Без нас проздравят. Он как топором с нами постучать – на равных держится, а как ежели попировать, то не с нами дружбу ведет. Будто мы пить не умеем, мимо рта пронесем, – смеялся Скляев.
– Царь, чать. А у нас, Федосей, мундирной одёжи нет, чтоб с евонными енаралами рядом сидеть.
– То так, истинно, – согласился Скляев.
В Петербурге только и разговоров было, что про задуманную царем женитьбу. Всем любопытно это событие, но лишь редкий не осуждал его. Люди разных чинов и званий одинаково думали: ну ладно, жил он столько лет с этой самой Катериной Алексеевной, содержал ее у себя, как… по-благородному если сказать – как метрессу. Ничего против этого возразить невозможно. Он живой человек, и ему по жизни это надобно. Пускай она и детей родила, он за них не ответчик, поскольку с ней под венцом не стоял. Но чтобы с такой… словом, с метрессой, теперь в церкви венчаться, для этого надо не в полном разуме быть. Пускай та, допрежняя, в Суздале живет и богу там молится, но ведь он, царь-государь, из красавиц красавицу, хоть дебелую, пышную, хоть румяную-разрумяную, молодую да статную мог бы себе в законные жены взять. А он что надумал!..
– О-ох-ти-и… – сокрушенно покачивала головой, например, царица Прасковья, никак не предполагавшая, что у деверя с его хахалицей до законной крепкой прочности дело дойдет. Ну, помстилось ей, царевой подружке, как бы царицей слыть, да ведь над тем умные люди про себя ухмылялись и понарошке ей всякие почести воздавали, чтобы тем самым царю Петру угождать, а теперь – гляди что выходит! Взаправдашной царицей станет, с ней вот, с Прасковьей, сравняется, и даже еще выше того. Да ведь она, Прасковья-то, из знатного боярского роду в царицы была взята, а откуда эта? – О-ох-ти-и!.. – вздыхала и вздыхала царица Прасковья. – Что же это такое? Или уж правда, что к последним временам дни идут?..
Пришла к ней прежняя ее верховая боярыня Секлетея Хлудова, – торопилась, запыхалась – с просьбой похлопотать за нее, чтобы на царской свадьбе дозволили ей свахой быть.
– Сама, матушка государыня, знаешь, что на знатной свадьбе положено трем свахам быть. Первая – женихова… Ну, тут даже можно и без нее, потому что жених сам невесту давно уже высватал, – сразу же отмахнулась Секлетея от первой свахи. – А невестина – какая «погуби красу, расчеши косу» называется – ей ведь неотлучно с невестой быть. И поплакать чтоб вместе об ейной красе и потом косу ей расчесать. Я ведь, матушка государыня, хорошо голосить могу, с подвоем плач вывожу и опять же взахлеб умею… Или, матушка государыня, чтобы мне дозволили пуховой свахой быть. Я бы молодых и в подклеть на постель отвела, и поутру убрала бы ее по всем правилам. Похлопочи обо мне, драгоценная матушка государыня, заставь денно и нощно богу молить за твое здравие царское…
– Постой, Секлетея, постой, – остановила ее царица Прасковья. – Как же тебе по ее красе голосить да косу расчесывать, когда не девица она? Сколь дитёв уже родила и опять, слыхать, на сносях, – доверительно сообщила Секлетее царица Прасковья. – Девичья краса-то ее невесть когда погубилась, и чего ж теперь про то вспоминать?.. Ну, а ежели стать постельно тебе, так ведь ты уберешь постель, а что поутру покажешь, какой след девичества? А главное тебе опасенье скажу, что жених-то наш… прости, господи, прегрешенье… турнет нас обеих с тобой потому, что не любит по старинному порядку все соблюдать. Он и помереть-то по правилам не дает, попов и монахов прочь гонит, и венчание у него абы как. Сына женил, и у того, бедного, никакого мальчишника не было, чтоб ему с молодечеством как следует попрощаться. – И, должно быть, от жалости к Алексею-племяннику у царицы Прасковьи на глаза слеза навернулась.
– А я было надеялась, что ты, матушка государыня, за меня словечко замолвишь, и уж я какой бы старательной себя показала, – нахваливала себя Секлетея Хлудова.
– Нет, Секлетеюшка, не хлопочи, а то еще – не ровен час – под кнут попадешь. С него всякое станет. К слову к твоему придерется, и всем твоим стараньям конец придет, только что беду себе наживешь. «А-а, – скажет, – погуби красу, расчеши косу?! А ну-ка, расчешите ее кнутом хорошенче!» – стращала Сек-летею царица Прасковья, и та, пугливо перекрестившись, отказалась от своей затеи.

VII

Сорок лет ему, а жизнь все какая-то походная да бивуачная. От года к году, из месяца в месяц, а потом и со дня на день собирался он по-доброму затеплить свой семейный очаг, чтобы с полным правом сознавать себя отцом и мужем, а то дети словно не его и жена не жена, а поначалу случайно повстречавшаяся и ставшая вдруг спутницей его скитальческой жизни.
За эти годы на его глазах старели люди, и многие уже покинули суетный сей мир, тем самым предупреждая и его, царя Петра, что не минует и он последовать за ними. Что говорить, уже перешагнул свой Рубикон, и жизнь пошла на убыль, и нечего ему, Петру, раздумывать да убеждать себя, что надобно жениться. Никакой ошибки в том не произойдет.
Почти целых десять лет он как бы испытывал свою невесту, приглядывался к ней, лучше узнавал ее характер, свойства и привычки: какова она как мать и как жена (что было им испытано прежде всего), и на протяжении всех этих лет не было никакого повода усомниться или разувериться в ее достоинствах. Она и уважала и бескорыстно любила его, не то что прежняя, теперь уже давняя, почти совсем забытая московская его фаворитка из Немецкой слободы. Катеринушка-свет затмила ее собой и вытеснила из его памяти.
Многих прежних друзей и сподвижников теперь уже нет, а к иным из тех, кто пока еще с ним, он явно охладел, как, например, к прежнему неразлучному другу Александру Меншикову, и Петр чувствовал вокруг себя словно бы пустоту, которую могла заполнять лишь она, его Катеринушка, и он все крепче привязывался к ней. В своих частых отлучках скучал без нее, писал ей всегда добрые, ласковые письма, нежно называя ее: «Катеринушка, друг мой», «Катеринушка, друг сердешненький», и, словно в затянувшейся поре своего жениховства, посылал ей различные презенты, чтобы порадовать, доставить ей приятное. Тревожился и тосковал, если долго не получал от нее писем.
Любил он и своих детей, маленьких царевен Аннушку и Лисавету; с большой скорбью вспоминал сыновей, умерших в младенческом возрасте, – Павла и Петра, а будь они живы, были бы наследниками, преданными отцу, не в пример великовозрастному Алексею, не внушающему никаких надежд на исправление. Обретенная Петром новая, хотя и неузаконенная семья отвлекала его мысли и заботы о воспитании первенца, подобно злому волчонку смотревшего на своего отца, – бог с ним совсем, не маленький, теперь сам стал женатым и нечего о нем заботиться.
Как это хорошо, что Катенька, Катюша, Катеринушка с первых же дней всем своим чутким сердцем и умом поняла, что его стремления и привычки должны стать также близкими и ей, что и она должна быть тоже непоседливой, легкой и скорой на подъем, не считаться с трудностями, невзгодами и неудобствами, в случае надобности вести такую же неустроенную кочевую жизнь, какую вел он, Петр. Ей было всюду хорошо, где был он, ее Петр Алексеевич. Что ж из того, что Петербург поставлен на болоте, что там постоянно промозглая сырость, но если он для царя Петра – парадиз, то и она, Екатерина, жила в нем как в раю. Она всегда была стойкой, не терялась даже во время опасности, доказав это в несчастном Прутском походе. Те страшные, пережитые вместе с ней дни решили для Петра, что его судьба навсегда должна быть неразрывной с судьбой Екатерины и видеть ее постоянно верной подругой беспокойной его жизни – счастье.
Какие-то недоумки станут осуждать и порицать его за то, что он называет ее, совсем не знатную, своей женой и облачает царской почестью, – так с недоумков и спроса нет, пускай язычат, сколько вздумают. Не им печалиться за своего царя, он сам ответчик за себя. Теперь он, уезжая куда-либо и посылая письма «Катеринушке, другу сердешненькому», будет пакет надписывать: «Государыне царице Екатерине Алексеевне».
Не додумывался Петр до того, что никакой иной, а всегда лишь только угождающей ему могла быть Екатерина, хотя бы многое ей и не нравилось. Что ожидало бы ее, решившую вдруг проявлять себя строптивой, непокорной, не желающей подвергаться разным жизненным неурядицам и трудностям, которые испытывал он сам? Разве не махнул бы он на нее рукой и не захотел бы повстречать другую из множества охотниц быть близкой к самому царю? А та, другая, могла быть обаятельнее, нежели она, свет Катеринушка. Могло ведь так случиться. Он умилялся ее бескорыстием, а что же она могла еще испрашивать себе, чего желать, когда имела самого царя со всем, чем он владел? Это ли не было ее корыстью?
К толкам петербургских градожителей, порицавших Петра за его женитьбу, добавился многоголосый хор недовольных жителей Москвы. Хотя и в иносказательной форме, но гласно и понятно всем молящимся, с церковного амвона порицал брак царя с безродной лифляндской пленницей сам блюститель патриаршего престола митрополит Стефан Яворский, но после каждой своей смелой выходки в письме царю слезливо просился на покой, подписываясь: «Верный, преданный, недостойный богомолец, раб и подножие, смиренный Стефан, пастушок рязанский». Петр не обращал внимания на донесения о злоязычестве митрополита и оставлял его на месте.
Москва бурлила в неумолчных пересудах и гневливых порицаниях, осуждая безрассудную женитьбу царя на безродной иноземке, и сочла за грозное предзнаменование случившийся вскоре после этого в первопрестольной столице небывалый пожар. Начался он за Пречистенскими воротами в приходе Пятницы и перекинулся чуть ли не на всю Москву, спалив до золы девять монастырей, восемьдесят шесть церквей, тридцать пять богаделен, тридцать два государевых двора, около четырех тысяч дворов хозяйских, да в придачу к той беде людей неисчислимо сколько погорело.
А на гранатном дворе разорвало накаленную огнем пожарища пороховую казну, и множество людей погибло. Никто из старожителей не мог припомнить подобного пожара, и вещуны пророчили, что такое же случится со всем царством в наказание за то, что царь-богоотступник неправедно свершил свой брак. И вспомнили попутно, что антихрист он.
Когда стало известно о женитьбе царя Петра в Немецкой слободе, старая Матильда Монс в который уже раз заахала, запричитала:
– Ах, Анхен, Анхен, что ты, несчастная, наделала, кого ты упустила…
Старуха была прикована к постели тяжкой «ножной» болезнью, и Анхен не могла слышать давно ей опротивевшие стенанья матери, живя отдельно от нее в небольшом деревянном доме с двумя детьми, рожденными от прусского посланника Кейзерлинга, и с двумя служанками. Житейские тревоги и невоздержанность от непрестанно одолеваемых страстей надорвали здоровье Анхен, и она сама часто лежала в постели, ослабленная, похудевшая, с нездоровым румянцем на впалых щеках. Находясь в то время за границей, ее супруг Георг Иоганн Кейзерлинг скончался, не очень огорчив своей смертью жену. Давно уже вытеснив из своего сердца образ царя Петра, сохраняя только его портрет в черепаховой шкатулке потому, что он был изукрашен драгоценными камнями, Анхен забыла и Кейзерлинга, как перед тем забыла Кенигсека, и в последнее время все ее внимание занимал шведский капитан фон Миллер, взятый в плен во время битвы под Лесной. Миллер проживал в Москве в Немецкой слободе, где познакомился с Анхен, имея честь и счастье стать последним в ряду избранников ее любвеобильного сердца.
Всех Монсов разметала жизнь по разным сторонам. Сестра Анхен – Матрена Ивановна Балк – жила в занятом русскими войсками польском городе Эльбинге, где ее муж был комендантом. Вилим Монс находился в русской армии сначала волонтером в Преображенском полку, в дни Полтавской битвы был в коннице у Меншикова, а потом генерал Баур заметил красивого молодого офицера и взял его к себе в генеральс-адъютанты.
Будучи в Померании, Петр увидел там Вилима Монса, узнал и вспомнил, как посылал его с отрядом Меншикова ловить шведского короля. «Усмотря добрые поступки» родного брата некогда весьма известной красавицы Немецкой слободы, царь удостоил Монса чином лейб-гвардии лейтенанта. В этом новом чине Вилим Монс назначался быть генеральс-адъютантом от кавалерии при государе, ездил курьером к датскому королю и был в других разъездах по поручениям царя Петра.

В Петербурге были торжества, свадебное веселье, а в отдаленной от него, закутанной лесными чащобами лифляндской деревушке – уныние, слезы, переполох. Явились дьяки с подьячими дознаваться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117