– Ой, горе… Ой, стыдобушка… Ой, ой… – разохалась она. – Неудобьсказуемые слова под цифирью кроются, про любовные утехи в письме говорится, про кои никому, опричь самого фаворита, не положено знать. О-ох-ти-и!..
А не дать государю императору разгадку, он подумает, что в письме тайный государственный заговор, не остановится и перед пыткой, дабы подлинную правду узнать. Не отмолчишься и не схоронишься от него.
Ох да ах – и, перемогая немочь, достала царица Прасковья из Часослова листок с ключом к тайнописи, в жар и в пот ее бросило, когда вручала гонцу.
Не помнил Петр, когда еще так смеялся, как привелось ему при отмыкании полученным «ключом» цифирной тайны. Хотел было потешить и Бутурлина, пуще зеницы она сберегавшего тайное письмо, но решил не выставлять невестку на всеобщее посмешище. Разгадав все цифры, разорвал письмо на мелкие клочья, чтобы помина не оставалось, и приказал снять допрос со всех лиц, сопровождавших царицу Прасковью на свидание с Деревниным.
Без малейшего запирательства поведали служители о походе благовернейшей государыни в застенок Тайной канцелярии и как она соизволила утруждать себя гневом на недостойного подьячего; подтверждая сказанное одними, другие дополняли еще кое-что от себя, воссоздавали картину свечного жжения и палочного рукоприкладства всемилостивейшей и достославной государыни. Всех опрошенных, раболепно исполнявших ее волю, Петр приказал подвергнуть наказанию батогами по двадцать ударов каждому, а особо старательно проявившему себя стременному дать добавочно еще десять ударов. Дворецкий Василий Юшков, коему предназначалось цифирное письмо, не был призван к допросу. Петр не велел его о чем-либо спрашивать, опасаясь, как бы фаворит невестушки с перепугу не поведал еще каких любовных их тайн, но своей доли наказания не избежал, будучи сослан из Москвы в Нижний Новгород. Конвойный унтер-офицер, сопровождавший его, имел на руках рескрипт императора для передачи нижегородскому начальству вместе с опальным человеком: «По нашему указу послан к вам в Нижний Новгород Василий Алексеев, сын Юшкова, коего примите и впредь до указу нашего велите ему жить, не отлучаясь никуда». И еще повелел Петр отобрать у царицы Прасковьи ее пажей, двух отроков братьев Воейковых, записав их в гвардию солдатами.
Притихла и приуныла Прасковья Федоровна, ожидая чего-нибудь еще более худшего на болезную свою голову, но никакого другого перепуга испытать не пришлось. В первые дни она старалась совсем не подниматься с постели, ожидая, когда строгий деверь уедет из Москвы, и вдруг опрометью вбежала к царице Прасковье переполошенная служанка.
– Государь пожаловал.
И следом за ней вошел к болящей невестушке Петр.
– Здравствуй, Прасковья Федоровна, на множество лет! – приветствовал он ее. – Чего это ты занедужила?
Обошелся с ней весьма ласково, и ничто не показывало каких-либо признаков его гнева за содеянное, ни единым словом не обмолвился он о ее посещении Тайной канцелярии, как будто и не было ничего. Так же и она себя повела – словно ничего не случилось. Петр рассказывал ей про свой Персидский поход, какую жару в летнюю пору приходилось переносить, что находившаяся с ним в походе императрица Екатерина Алексеевна даже волосы себе велела состричь, дабы голову облегчало. Поклон она дорогой Прасковье Федоровне посылает и просит извинить, что приехать нынче к ней не смогла: прибыл из Петербурга управляющий всеми ее имениями Вилим Монс и она с ним в Преображенском деловые книги и бумаги сверяет.
За здоровье невестушки откушал Петр поднесенную ему племянницей Катеринкой большую чарку вина, и царица Прасковья пригубила за его императорское здоровье. Заметил он, что Катеринка несколько прихрамывала, оберегала правую ногу от резких движений.
– Что с тобой?
– Мозоль на ноге натерла.
– Давай, я тебе ее живо вырежу.
– Ой, дядюшка миленький, не тревожься, – испугалась Катеринка, что он сделает ей операцию да и спровадит на тот свет, как это случилось с некоторыми его пациентами. – Мне уже вовсе не больно теперь.
– Ну, как знаешь… Не в меру, смотрю, растолстела ты.
– Мне, дядюшка, самой такая полнота досаждает, хоть я и стараюсь корсетом утягиваться.
– Старайся меньше спать да вдосыть не наедаться, – советовал Петр племяннице.
– Скоро настанет великий пост, вот она на редьке и похудеет тогда. А в мясоед да на масленицу грех досыта не наедаться, – сказала царица Прасковья.
– Малость оклемаешься, невестушка, и дольше тут не задерживайся. Я поеду и попутно на ямских да почтовых дворах прикажу, чтоб тебя в переменах подвод не томили.
– Премного благодарна за всю заботу и ласку, – расчувствовалась царица Прасковья и даже всплакнула, но вовсе не от умиления, а оттого, что придется Измайлово покидать и опять в ненавистный «парадиз» ехать.

Будучи в селе Преображенском, Петр вспомнил о дедовском ботике, на котором в ребяческую пору плавал по Яузе-реке, и решил перевезти его в Петербург. Приказал с великим бережением без излишней торопливости везти его на санном ходу, а по весне от Новгорода переправлять дальше водным путем.
– Слава богу, уехал, – перекрестилась царица Прасковья, узнав, что Петр отбыл из Москвы.
Не повеселела ее жизнь. Хотя и собирались довольно часто гости, но не было, как прежде, безунывного и легкого провождения времени. Пили, угощались разной снедью, но будто за поминальным столом, с удрученным видом и уныло-протяжными вздохами.
Как-то там, в распостылой ссылке, пребывал дворецкий Василий Юшков? – печалилась о нем царица Прасковья; ничем не радовала вдовья судьба ее сестру Анастасию Федоровну Ромодановскую, частую гостью в Измайлове и так пристрастившуюся к винопитию, что только в нем и находила, себе отраду.
Заскучала и Катеринка после того, как, по вызову герцога, отбыл в Мекленбургию Ганс Бергер. Чтобы коротать время в скучные непогодные дни, принялась было за чтение и стращала маменьку с теткой рассказами о прочитанном: будто на каком-то сицилианском острове есть гора и на ней непрестанно горит огонь, а в самой горе – обиталище дьявола.
– И для чего же в таком страшном месте люди живут? – поражалась тетка Анастасия.
– А у одного венецейского человека, – продолжала рассказывать Катеринка, – собрано много натуральных диковин и среди них – каменные раки, от натуры весьма великие, курица о четырех ногах и дракон, что может умертвить человека одним своим взглядом.
– Свят, свят, свят… Спаси и помилуй… – крестились мать и тетка и хоть своим испугом несколько развлекали Катеринку.
– И еще вот написано, – показывала она книжку, – что в Иерусалиме виден пуп земли и щель, ведущая в ад.
Рассказывала о страшенных великанах с песьими головами, о змеях с девьими лицами, и каждая до пупа человек, а от пупа – хобот змиев. Крылаты они и названы василисками… А в индийской земле живут люди мохнатые, без обеих губ, не едят и не пьют, только нюхают, да к тому ж об одной ноге. А когда солнце сильно печет, то могут ногой себя прикрывать.
– И чего-чего только нет!.. Страсть на страсти живет, – ужасались мать, тетка и верховые боярыни, обретавшиеся в Измайлове.
А то вдруг заломит Катеринка руки и не своим голосом завопит:
– Скушно мне… Ой, как ску-ушно!.. Голова разломилась!
И, чтобы избавиться от одолеваемой скуки-тоски, кинется в непрестанную гульбу, разъезжая по московским боярским домам на именины, на свадьбы, на девичьи посиделки, где плясала без устали, хохотала да любезничала с кавалерами, и было все это куда как приятнее, нежели глядеть дома на изможденную унылую маменьку, на упившуюся до бесчувствия тетку Анастасию да словно на заморышную сестрицу Парашку.
А то приохотилась вдруг к театру. Нанятые актеры сами разносили по московским знатным домам афишки и приглашения пожаловать в Измайловский дворец на театральное представление. Приехали гости-зрители, но представление пришлось отменить потому, что самый главный актер, коему надлежало представлять заморского короля, был бит батогами, уличенный в том, что в кухне выкрал пирог с вязигой. После битья он ходил враскорячку, и представление заменили обильным застольем и танцами.
Но как ни коротай дни в Измайлове, а надо было думать об отъезде в Петербург. Разгневается царь… да не царь теперь, а император, – пришлет гонца с приказом незамедлительно выезжать, и окажутся испорченными родственные отношения. Зачем, скажет, сама с приездом не собралась да своим непослушанием разозлила?
– О-ох-ти-и…
И Катеринка торопила с отъездом, – там, в северной столице, веселей жизнь пойдет.
Собрались, поехали. Не так шибко, как ездит сам государь, а с остановками, с отдыхом на день-другой, глядя по тому, насколько приманчивым покажется то или другое подворье.
С дороги царица Прасковья нет-нет да и посылала с подоспевшей оказией либо снаряжая специального гонца в Петербург, чтобы доставить грамотку государю да государыне для ради напоминания им о себе, чтобы не ослабевало милостивое их расположение. Сидя на ямском или почтовом дворе, под диктовку матери Катеринка писала: «Предражайшая и прелюбезнейшая государыня, императорское ваше величество, свет-царица матушка, здравия тебе на множество лет, купно с государем нашим дорогим батюшкой…»
– Да хватит уж, мамань, все время – дорогой да дорогая, – делала замечание недовольная Катеринка.
– Пиши, пиши, знай. Рука, чать, не отвалится, а умилостивить их надобно.
Но, несмотря на пространные пожелания всяческого благополучия императорской чете и всему их семейству, писала на самом деле царица Прасковья далеко не от чистого сердца, памятуя ссылку Василия Юшкова, коея потрясла ее, и подогревала царица Прасковья свое охлаждение к деверю и к его супруге с немалой трудностью.
Кое-как, при великой усталости, добрались до Петербурга. Едва миновали главную заставу, и зловещим видением встретил их «земной рай», украшенный несколькими виселицами. На одних – за шею, а на других – за ребра были повешены какие-то тати, – тьфу, тьфу, тьфу! – отвела поскорее от них взор царица Прасковья.
– Глянь, мамань, подцепленный за ребро висит, – удивилась Парашка.
Маманя стукнула ее по затылку и велела в ту сторону не смотреть.
– Вы, маманька, притомились, так отдыхайте с Парашкой, а я к государыне и к светлейшему князю с визитом пойду, – едва успев переодеться с дороги, сказала Катеринка.
Только ее дома и повидали, готовую незамедлительно принять участие в увеселениях, где бы они ни происходили – хоть в хоромах вельмож, хоть на улице.

III

Верховая боярыня Секлетея Хлудова, находившаяся неотлучно при царице Прасковье, горюя горестью своей государыни о безотрадной судьбе дворецкого Василия Юшкова, посоветовала царице не сокрушаться о нем столь чувствительно, а постараться облегчить его участь, обратившись за помощью к вельми могущественному царедворцу Вилиму Ивановичу Монсу. И верно Секлетея подсказала. Монс заверил, что можно послать в Нижний Новгород указ от имени императрицы.
Хотя не в Петербург, не к самой Прасковье, а в подмосковное Измайлово возвращен был Юшков из ссылки, и стоило это царице Прасковье двух тысяч рублей наличными, из рук в руки переданных Секлетеей Хлудовой Вилиму Монсу, да опричь того в благодарность за высвобождение опального дворецкого подарила царица Прасковья Монсу поместье под Петербургом близ поселка Стрельны. Поместье это тянулось вдоль морского берега на тысячу сажень в длину и на сто в ширину, имело пашню, лес, покосные угодья, хорошо обстроенный новый дом с надворными постройками и приданными к дому слугами. А от себя лично благодарный Юшков прислал Монсу тоже деньги и серебряный сервиз.
И так все это ладно получилось, что царица Прасковья, в сущности, урона в поместье не понесла: находившееся под Стрельной отдала Монсу, и в то же самое время царь-деверь пожаловал ее Петровским островом, принадлежавшим до этого детям царевича Алексея. Огород, отделенный от острова небольшой протокой, Петр оставил было внучатам, но царица Прасковья завладела и огородом. Меншиков и Апраксин заметили, что такой ее поступок незаконный, но она ничего не хотела слушать, воспользовавшись отъездом царя в Шлиссельбург для встречи доставленного туда дедовского ботика, коего Петр любовно называл «дедушкой русского флота».
Из Шлиссельбурга вниз по течению Невы ботик вел сам царь-государь, и его сопровождали девять галер и яхта. У Александро-Невской лавры почтенного «дедушку» встретила флотилия военных и партикулярных кораблей, приветствуя его пушечной пальбой, грохотом барабанов, звоном литавр, зычными трубными звуками и громогласными «ура» стоявшей на берегу многотысячной толпы. Эти приветствия дополнялись ружейной стрельбой и преклонением знамен выстроенных полков гвардии.
Словно старчески кашлянув, «дедушка» отвечал на приветствия тремя выстрелами из своих крохотных слабосильных пушечек. На Неве не было мостов, и все корабли свободно проходили по реке, направляясь к Петропавловской крепости. Крепостные орудия салютовали тем кораблям, возглавляемым «дедушкой», слегка покачивающимся на волнах. Отдыхая на якоре у Адмиралтейства, он ожидал, когда на Неве выстроятся его «внуки» – корабли балтийского флота, чтобы поздороваться с ними. Почтительно подошла к нему шлюпка с сидящими на веслах десятью адмиралами и рулевым – генерал-адмиралом Петром. По веревочной лестнице поднялись они на «дедушкин» борт, готовые к параду. Сигнальным залпом возвестил об этом царь, и десятки многопушечных кораблей, фрегатов, галер и других судов, извергая из орудийных жерл пламя, дым и грохот, сотрясали воздух ответным салютом, произведшим большое впечатление на иностранных послов, приглашенных на торжество встречи «дедушки» с «юным» флотом России.
Петербургские градожители – штатские и военные, сухопутные и морские – пировали по сему достославному поводу и, стараясь проявить свою преданность, любовь и уважение к своему государю, отцу отечества, пили так, как не мог того запомнить ни один иноземец во все время своего пребывания в России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117