Как бы ни стал тужить настоятель отец Никандр, но не горше Андрея Денисова, который в отчаянии ударял себя руками.
– Как же так?.. Как же было случиться такому?.. – сокрушался он, бестолково топчась на месте. – Минутой бы раньше нам подойти…
Только бы раньше минутой – и из рук в руки можно было бы подать государю письмо-прошение о вызволении Семена из тюремного заточения. И заводской начальник был тут, свое бы живое слово царю замолвил. Да, наверно, уж говорил, что такую просьбу в письме написал. Тут вот оно, в нагрудном кармане, близко самого сердца лежит… Ах ты ж, батюшки!.. Ждали, чтобы как следует развиднелось, и упустили такую возможность… Единой минуткой бы раньше…
Мигом промелькнули у Андрея Денисова эти мысли, повергая его в смятение. Ведь не добежишь, не догонишь. Едва заметной точкой в заснеженной дали виднелся царский возок, и вот он уже скрылся совсем.
Растерянно озирался кругом и всполошенный Флегонт, досадуя на себя за то, что, надумав избавить народ от царя-антихриста, оказался бы сейчас бессильным повергнуть его, не припася для этого ничего. Хотя и запрещено на открытых торгах и в лавках продавать (знать, опасался царь за свою сохранность, ежели такой указ издавал), но Флегонт надеялся где-нибудь кинжал раздобыть, да и дотянул до сего дня. Столкнулся бы вот лицом к лицу с царем, а как, чем бы сразил его? Не голой же слабосильной рукой его победить… Ох, каким опрометчивым был он, Флегонт. Теперь можно будет надеяться на встречу с царем в Петербурге, а удастся ли там приблизиться так, чтобы наверняка прикончить его?
– Какую промашку мы дали, – охал и ахал Андрей Денисов.
– Промашка выдалась, истинно, – уныло подтвердил Флегонт.
– Ах, кабы ведомо…
– Кабы так…

VII

На петербургских заставах Флегонту и Андрею Денисову можно было не опасаться рогаточных караульщиков. У каждого имелся бородовой знак в подтверждение того, что денежная пошлина с бороды уплачена, а что одежда у них долгополая, на то у одного был письменный иерейский вид, а у другого – своя охранная грамотка, выданная заводским начальником Геннином. Да и зима ведь, в кургузом одеянии не пробудешь, мороз застудит. Никто к ним придраться не мог, ходи смело по городу, но только от хождения по нему не было никакого толку. Сразу же выяснилось, что царя в Петербурге нет. Недавно вернувшись из Олонецкого края, он отбыл в заграничное путешествие и проводить его поехала государыня царица в сопровождении светлейшего князя Меншикова. Сколько времени пробудет царь в иноземной отлучке, никому то не ведомо, но, конечно, не короткий срок. Попировать захочет с чужеземными государями, полюбопытствовать, как дела там ведутся, да что на свой пригляд можно будет от них перенять. Мог бы светлейший князь делу помочь, но он, проводив царя, в Померании чуть ли не всю зиму намерился быть, а в Петербург теперь не вернется.
Пробовал Денисов обратиться в Сенат с письмом Геннина, но там сказали, что, поскольку письмо писано лично самому государю, то ему и решение принимать, а для других это будет непростительным самоуправством.
Денисовым в прежние годы царица Прасковья благоволила, и Андрей хотел ей челом бить, но царица Прасковья в свое подмосковное Измайлово отбыла.
Вот она, незадача-то! И, как стало известно, совсем немногими днями припоздали они прийти в Петербург, а ждать, когда государь возвернется, – все жданки прождешь да на какую-нибудь непредвиденную беду налетишь. Дознаются полицейские власти, что раскольники в столицу явились, и обротают их железной уздой. Флегонту явственно вспоминалась галерная каторга, и он торопил Андрея уходить из ненавистного места, раз тут царя нет. Сразу словно отяжелел хранившийся в кожаной чушке за пазухой обоюдоострый кинжальный нож. Когда проходили по Лодейному Полю, там на корабельной верфи сумел Флегонт разжиться этим ножом, но не суждено оказалось в ход его здесь пустить. Ускользал царь Петр от расправы, будто чуяла антихристова его душа, что за все содеянные каверзы возмездие настигает.
Что делать? Как дальше быть? – задумывался Андрей Денисов. В Новгород идти и пытаться там как-нибудь брата Семена из тюрьмы вызволить?.. Письмо Геннина злобствующему митрополиту Иову не указ, да в нем и зазорные для него слова сказаны. Брата не выручишь, а не миновать будет самому в архиерейский застенок попасть. По всему складывалось так, что нужно в Москву подаваться. Хотя и не ближний конец, а придется туда идти, царицу Прасковью и старозаветных московских бояр просить о помощи. Где, может, с попутным обозом, где своим ходом, – по зимней дороге на лыжах ходчей пойдешь и, глядишь, уже в Москве будешь.
К такому решению они и пришли.
– Чего мало так погостили? – признал их на заставе рогаточный караульщик и, не став письменный вид проверять, пропустил за полосатый шлагбаум.

Не чаяла царица Прасковья, что придется ей еще раз побывать в дорогом сердцу Измайлове. Угнетала мысль о скончании жизни в треклятом парадизе и казалось, что близок тот роковой час. И весной и осенью от промозглой сырости одолевали чередующиеся между собой хвори: то лихоманная трясовица знобила, то словно бы огневицей палило, – не миновать вскоре душу из себя выдохнуть, навсегда прощаясь с земным бытием. А еще пуще страх забирал, когда представляла себе, что с ее бездыханным телом может царь-государь учинить: вздумает в точности дознаться, отчего померла, да самолично и вспотрошит без зазрения совести, как сделал то с недавней упокойницей царицей Марфой Матвеевной, вдовой царя Федора. Почему такая скорая смерть постигла ее на пятьдесят первом году? Что она над собой свершила при отменном здоровье?.. Прошел слух, будто царица Марфа насильственно ребеночка скинула. Это вдовка-то!
Всех плакальщиц, приживалок и челядинцев, на разные истошные голоса причитавших над упокойницей, прочь царь Петр разогнал, приказал растелешить мертвую на столе да и вспорол ее вострым ножом, чтобы узнать, основательным ли был слух о порушенной вдовьей целомудренности. Слава богу, убедился в ее добродетельности, и злостный поклеп на царицу Марфу был снят.
Вот тут и помри при нем невзначай!
– О-ох-ти-и… – горестно вздыхала царица Прасковья.
Обращалась к царю-деверю с просьбицей, чтобы в Москву ее отпустил, а он метнул строгий взгляд и как отрубил:
– Сиди знай.
Вот и сидела, повергаясь из одной болезни в другую, из печали в печаль.
Недавно от скуки и огорчения угощалась у государыни Екатерины Алексеевны кофеем, и в застольной беседе молодая государыня рассказала, с какой просьбой к ней светлейший князь Александр Данилович обращался. Понеже, мол, у одной его дочери карлица в полном здравии обретается, а у другой дочери ее карлица в горячке лежит, то из оставшихся после царицы Марфы Матвеевны, на дочкино счастье, хотел бы он одну карлицу взять.
– А мне-то, мне, царевнам моим… – всполошилась царица Прасковья. – У Марфы была одна дюже махонькая, как арапка чернявенькая. Вот бы моей Парашке в забаву была. Да и как бы еще в поминовение упокойницы.
– Ну что ж, возьмите. Скажите, что я велела, – благосклонно разрешила Екатерина.
Тогда же при дальнейшем разговоре царица Прасковья узнала, что в ближайшие дни царь Петр на длительный срок за границу хочет поехать, а его благоверная с князем Меншиковым поедут его проводить.
Услыхала царица Прасковья об этом и словно крылья за спиной обрела. Дождалась их отъезда, пожелав счастливой дороги, и самовольно стала собираться в свой путь. Катеринка с Парашкой не захотели столичную жизнь покидать, – ну и пускай с полученной новой карлицей забавляются, отдохнет мать без них. Призвала бывшую верховую боярыню Секлетею Хлудову, поручила ей за царевнами приглядывать и верховодить в поместье, а сама, наспех собравшись, с дворецким Юшковым в Москву отбыла. За ее крытой кибиткой небольшой обоз из двенадцати подвод шел, на коих ехала вооруженная пищалями стража, чтобы в пути охрана была. И так-то легко вздохнулось царице Прасковье: пропади он пропадом, парадиз этот! Чтоб ему воистину пусто было. Ни дна ему ни покрышки… Ой, нет: Катеринка с Парашкой там. Пускай уж нерушимым стоит Петербург.
Быстро мчались по накатанной зимней дороге. На ямских подворьях только успевали лошадей менять. Но как ни скорой была езда, а в пути было немало времени, чтобы царице Прасковье на дорожном досуге передумать разные думы, оглядываясь на свою прошлую жизнь. Что греха таить, было в Петербурге этом такое, что явным грехом назвать можно, а грех, каким бы малым он ни был, все равно от бога не утаится. Только и надежды, что можно будет чистосердечно покаяться и отпущение тех грехов получить. Смилуется бог на то, что во многом не по своей охоте, а по невольному принуждению приходилось ей греховодницей быть. Ничего не поделать. Хотя она и царица по званию, но все равно подвластна царю Петру, а он как вздумает, так по-своему и повернет, и ты, голубушка, подчиняйся ему, не ропщи, ежели хочешь по-прежнему в приближении к нему и в его покровительстве пребывать, а не в злую опалу впасть.
Случалось, отстояв в церкви всенощную или обедню, она по озорному царскому зову облекалась в шутовские наряды с дурацким колпаком на голове и вместе с придворными девками принимала участие в потешных шествиях, возглавляемых князь-папой, и называлось такое сборище всешутейным собором, будто бы с архиереями и митрополитами в рогожном облачении да в мантиях из мешковины. Веселился царь со своими приспешниками, и веселилась с ними она, царица Прасковья, вызывая их одобрение. Угождала царю-деверю и его приближенным, памятуя об их силе и влиянии на те или иные дела. Случится попойка ради какого-нибудь торжества, вроде корабельного спуска, – и она тут как тут. Затеется маскарад, на коем полагалось в звериных либо еще в каких страховидных харях быть, – напяливала харю на себя и она. О господи, владыка живота!.. Не так давно шутовскую свадьбу из ума выжившего старика Никиты Зотова играли. Гуляла на той свадьбе и она, царица Прасковья. Ну, не грех ли это?.. Бывало ведь, преодолевая недуги, не считалась с тем, что от слабости ноги подкашивались, и если не шла, то ехала поприсутствовать на веселом гулянье да с показным усердием осушала чарку, чтобы опять же услышать царскую похвалу. В платье смирного, не то что старушечьего, но темного вдовьего цвета, сшитом старинным покроем, выделялась она среди расфранченных на немецко-голландский манер господ придворных. О-ох-ти-и!..
Но зато и все жизненные блага предоставлены были ей. Любой будничный день всегда как бы престольным праздником оборачивался. И деревнями и другими имениями государь не забывал наделять. Совсем недавно вот в Петергофе близ самого моря хорошую мызу ей подарил. Да что говорить, Анну в герцогини определил, настоящей курляндской властительницей там живет, надо полагать, и Катеринка с Парашкой не окажутся обездоленными, а самыми что ни на есть завидными королевнами станут. Да и сестру Настасью, княгиню-кесаршу Ромодановскую, царь Петр своей милостью не оставлял. Тоже и она в почетной родне у него. Понятно, что и Настасья старалась во всем ему угодить. Нравилось Петру, как она умела из себя древнюю московскую царицу изображать, облекаясь в пышные парчовые одеяния, да со всей старомодной важностью воздаваемые ей смешные почести принимала. Она для Петра была в таком виде вроде бы личиной всей старины и завсегда громкий смех у него вызывала. Ну что ж, пускай и смеялся на свое доброе здоровье, никому убытка от того не было, и Настасья большой греховницей себя не считала. У нее в монастырях были вклады вложены, и все архимандриты да архиереи находились у Ромодановских в послушании, каждодневно молились за них. Чего ж было бы не грешить, когда грехи все замаливались даже хоть наперед, покамест еще не содеянные.
Ох, бывало, нагуляются, напотешатся, от трубокурного дыма не продохнуть, и глядь, один с устатку голову на стол положил, захрапел; другой, третий под столом примостились. Чаще всего у светлейшего князя такие гульбища собирались. Притомится и сам царь-государь, удалится в другой покой, где потише, чтобы малость соснуть, а часовым строго прикажет никого из застолья не выпускать. Вот тем часом и сиди подле государыни Катерины Алексеевны, дожидайся обратного царева прихода да старайся какой-нибудь забавной беседой дорогую невестушку занимать, чтобы скука ее не томила. А вернется Петр, разом встряхнется, и для опохмелки чарки опять зазвенят да танцы пойдут. Хлопнет в ладоши царь, крикнет: «А ну, Прасковья Федоровна, прикажи дочерям каблучками постучать!» Катеринка – та с великой охотой подскочит, а Парашку приходилось силком подталкивать, чтобы танцами потешила дяденьку с тетенькой, пресветлые их величества. И Настасья, платочком помахивая, царственной павой на подмогу племянницам плясать выходила.
Было… Все хорошо и у Ромодановских было, да стало теперь то хорошее быльем зарастать. Овдовела Настасьюшка, покончил свои земные дела любезный ее супруг князюшко Федор Юрьевич, и осиротел без него пытошный Преображенский приказ. Сказывают, что там былого порядка не стало и мало страху теперь у людей. Всю Москву, слышь, опять нищие наводнили, да их и в Петербурге немало. Иные – на хлеб, на пропитание, а есть и такие, из молодых баб да девок, что копейку себе на румяна выпрашивают.
По всему видать, что со смертью Федора Юрьевича большой урон царь понес. Москва, сказывают, ровно вертеп разбойничий, и в ней только одни тати множатся. Надо бы их побольше да почаще казнить, как велось то при Федоре Юрьевиче. Хоть бы вот, примерно, Василия к пытошному делу поставили, он бы сразу порядок навел, – и любовно, ласково посмотрела Прасковья на своего верного дворецкого, прихрапывающего в углу кибитки.

Ровно через две недели со дня выезда из Петербурга послышался им звон московских колоколов. Был праздничный день, в церквах обедни служили, и этим колокольным звоном Москва как бы приветствовала возвратившуюся к ней царицу Прасковью Федоровну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117