Худощавый и по-мальчишески еще нескладный, с выпуклым лбом и постоянно беспокойными глазами, настороженно-жалкий или затаенно-упрямый, он обладал не очень-то крепким здоровьем, и учение, занимавшее целый день, становилось для него все изнурительнее. А к тому же в свои тринадцать-четырнадцать лет ему приходилось проходить еще и суровую школу солдата. Приписанный к бомбардирской роте он, по приказанию отца, принимал участие в военных действиях по взятию Ниеншанца, на месте которого стал потом строиться Петербург; находился в лагере войск во время решительного штурма Нарвы, но повел себя недостаточно похвально, вынудив отца при всех собравшихся в его палатке генералах строго сказать:
– Сын мой! Я взял тебя в поход показать тебе, что я не боюсь ни труда, ни опасностей. Я сегодня или завтра могу умереть, но знай, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен любить все, что служит к благу и чести отечества, и не щадить трудов для этого. Помни, если советы мои развеет ветер, то я не признаю тебя своим сыном.
Напрасно Петр ожидал, что после такого предупреждения сын его, устыдившись своего безразличия к тому или иному исходу военных действий, захочет исправиться и проявит себя достойным солдатом. Этого не случилось. Алексей думал только о том, как было бы хорошо, ежели бы царь-государь в самом деле не считал его своим сыном! Не потребен и ему, сыну, такой отец.
После нескольких бесплодных попыток возбудить у Алексея интерес к воинскому делу он, как бесполезный, был отпущен в Москву продолжать занятия с ученым бароном, но то учение сразу же было нарушено потому, что барону пришлось срочно выезжать за границу с дипломатическими поручениями.
Находясь вдалеке, Петр на первых порах заочно – в письмах, в наказах с нарочным – требовал, чтобы сын был таким же деятельным, как он сам, поручал ему быстро распорядиться заготовкой солдатских сапог и мундиров, фуража для лошадей, без задержек принять рекрутов и своевременно доставить их куда приказывало военное начальство. Но во всех этих делах никакой расторопности Алексей не проявлял и обрел вдруг полный покой, словно о нем забыли. Царь Петр был на невских берегах, и царевич Алексей, к огромной своей радости, оказался полностью предоставленным самому себе, поселившись в подмосковном Преображенском дворце.
Некоторое время его занятием было чтение книг богословского направления. Подобно дяде, царю Федору, Алексею нравилось, что в этих книгах отражался дух старой Руси. Обленившийся, неподвижный, он был домоседом, узнавал что-либо интересное лишь из книг или из рассказов бывалых людей, а сам старался находиться подальше от сутолочной жизни. Сын и отец – такие разные в своих устремлениях – словно созданы были для того, чтобы не понимать друг друга. Да у тихого, привыкшего к домашнему покою царевича Алексея никаких устремлений и не было. Это отец не мог усидеть дома, и каждый новый день у него начинался задолго до рассвета, а сына все время одолевала сонная одурь, и он только поворачивался с боку на бок.

«Доколе же всему этому быть?.. Сын он мне или нет?..» – в раздражении думал Петр, вспоминая, что живет ведь в Москве, ничем путным не занимаясь, его незадачливый первенец, да недостойным своим поведением унижает величие отца. Терпеть такое больше нельзя. Надо приучить его к делу, заставить служить отечеству в полную меру сил и способностей. Ведь бог разума его не лишил.
Доходили до Петра сведения, в окружении каких людей находился Алексей, возмущали деяния архиереев и других церковнослужителей, сочувствующих царевичу в их общей неприязни к делам преобразования России.
Хотя и с большим опозданием, Петр решил принять срочные меры, чтобы не оставлять сына в стане своих недругов, где утверждались его враждебные чувства к нему, отцу и царю. Повседневная деятельность будет к тому же отвлекать Алексея от мыслей о матери, уведет его из круга святош, этих ханжей и изуверов.
Остается уже немного времени, чтобы ему наверстать упущенное в учении, скоро совсем выйдет из школярского возраста, а бородатого за немецкую и французскую грамматику, за фортификацию и геометрию уже не засадишь.
Одно за другим стал Алексей получать строжайшие письма от отца, чтобы как следует следил за подготовкой и отправкой нужных для войска припасов, да не смел бы и учение забывать. Решив было больше не подчиняться никаким велениям, царевич в страхе вспоминал, в какое бешенство приводили отца ослушники его воли. Припоминалось и дерганье шеей в минуты крайнего раздражения, и увесистая его дубинка. Хорошо было проявлять стойкость в непослушании отцу, когда тот находился далеко и не давал знать о себе. По плечам и по спине Алексея пробегала дрожь при мысли о неминуемой расправе, какую учинит над ним разгневанный отец при первой же встрече и начале экзамена. И чтобы унять свое смятение, заглушить тревожные мысли, Алексей прибегал к уже испытанному средству – к припасенной склянице крепкого пенника. А потом с больной от тяжкого похмелья головой, страшась, что ничего из отцовских наказов не выполнено, в ответном письме сообщал отцу печальные слова: «Памяти весьма лишен и весьма силами ослаблен от разных болезней, приключившихся в последнее время, и непотребен стал к делам».
На это последовал такой приказ: «Зоон! Объявляю вам, что по прибытии господина князя Меншикова вам ехать в Дрезден, который вас туда отправит и укажет, кому с вами ехать надлежит. Между тем приказываю вам, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше учению, а именно языкам, кои уже учишь, немецкий и французский, также геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию окончишь, отпиши к нам. За сим управи бог путь ваш».
Петр посылал Алексея в Дрезден еще и для того, чтобы сблизить его с иноземцами и женить на немецкой принцессе Шарлотте Вольфенбютельской.

IV

От одного из псковских помещиков царь получил приглашение на медвежью охоту.
– Мне только этого и не хватало! – раздраженно воскликнул он. – Передай ему, – сказал кабинет-секретарю Макарову, – что у меня есть свои звери – внешние и внутренние. За пределами государства должен гоняться за отважным неприятелем, а в самом государстве – укрощать упорных подданных. Вот она, моя охота.
Не любил он ни охоты, ни рыбной ловли, ни карточной игры и удивлялся, как можно тратить время на такие забавы.
– Безунывные, а того вернее – беззаботные люди. Может, потому и счастливые? Ну, а мне все едино – такого счастья в жизни не испытывать.
А в шахматы играть любил и играл хорошо, не считая их бесовской выдумкой, а изобретением мудрого ума. Обыгрывал всех, кто из его приближенных сумел постичь замысловатые переплетения шахматных ходов, и вменял в обязанность своим военачальникам в часы досуга сражаться за шахматной доской, чтобы быть расторопнее и хитроумнее в подлинных сражениях.
И вот ему самому непреодолимой судьбой предоставлялась возможность раскинуть неоглядную шахматную доску на южной окраине России, спешно расставить на ней боевые фигуры и начать новое сражение за величие и честь отечества.
25 февраля 1711 года в московском Успенском соборе было объявлено народу о войне с турками. В Кремле перед собором стояли Преображенский и Семеновский полки, готовые к походу.
Царь Петр сам собирался возглавить предстоящую военную кампанию и, чтобы было на кого оставить управление делами государства, учредил Правительствующий Сенат, наделенный властью, равной власти самого царя. Новому правительственному учреждению надлежало находиться в Петербурге, и возглавлялось оно девятью членами на равных правах, но среди этих равных все же главным был граф Иван Мусин-Пушкин.
Петр наказывал Сенату: «Суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести и всего имения, то же и ябедникам да последует. Смотреть всем в государстве расходов, и ненужные, а особливо напрасные отставить. Денег как возможно собирать, понеже деньги суть артериею войны. Дворян собрать молодых для запасу в офицеры, а наипаче тех, которые кроются сыскать; тако ж тысячу человек людей боярских грамотных для того ж». О скрывающихся от службы было велено объявить в народе: «Кто такого сыщет или возвестит – тому отдать все деревни того, кто ухоранивался».
До возвращения царя из отлучки никто не имел права жаловаться даже на явно незаконные действия Сената, приговоры которого являлись окончательными и невыполнение их или обжалование грозило виновным смертной казнью.
Обвинителей и обвиняемых по объявленному возгласу – «Слово и дело государево» – надлежало сковать по рукам и ногам и за крепким караулом направлять в московский Преображенский приказ. По особо важным делам предписывалось пытать с большим старанием, по маловажным – легче; людей подлого роду, твердых и бесстрашных в своем упорстве, пытать сильнее, нежели тех, кои деликатного телосложения, и вести бы по ним больше расспросы с пристрастием, то есть с угрозой пытки.
Зачастую осужденные колодники содержались в тюрьмах под надзором сторожей из местных обывателей, а те не знали, что колодников кормить, потому как денег для того не отпускалось. Не помирать же осужденным с голоду, – и стражи отпускали их с утра на целый день для сбора милостыни или найма на однодневную работу. По договоренности со стражей те колодники на ночь возвращались в свою тюремную подклеть и, как правило, честно, под круговую поруку, выполняли это условие. Правда, редко, но случалось, что вышедшие в город эти государственные нищеброды укрывались в каком-нибудь потайном месте, душили сопровождавшего их стражника и, сбив колодки, убегали неведомо куда. Тогда их место занимала обывательская стража, принуждаемая отбывать те же сроки наказания, и тоже с колодками на ногах выходила она собирать на прокорм себе подаяние.
Следовало Сенату упорядочить содержание колодников. Предписывалось новоучрежденному правительству, официально именуемому «Господа Сенат», пресечь непослушание канцелярских писцов, которые, например, на указ самого царя послать подьячего на розыск, озорства ради, письменно отвечали: «И по тому его великого государя указу подьячий не послан».
Поручив все дела вести Сенату, Петр в начале марта выехал к польской границе, но в Луцке его задержала тяжелая болезнь, от которой он «весьма жить отчаялся».
До кровопускания было ему зело тяжко, и бессонница одолевала великая, а человек он был мокротный, и жар в нем поначалу вселился превеликий, но тем кровопусканием тот жар поутолился.
Получив с нарочным известие о серьезном заболевании «хозяина», Екатерина в тот же день выехала к нему, надеясь застать его вживе. И застала таковым. Оправляясь после болезни, Петр отбросил помогавшую ему при ходьбе палку и, как только увидел «друга Катеринушку», с той самой минуты стал совсем здоров, и потому вокруг все вмиг повеселело.
Из Луцка они отправились в Яворов, где уже не было причин тревожиться о здоровье государя, и Екатерина Алексеевна, благосклонно улыбаясь, принимала приглашение знатных поляков, дававших в ее честь балы. Ее там принимали как царицу. «Мы здесь, – писала она Меншикову, – часто бываем на банкетах и на вечеринках, а именно четвертого дни (9 мая) были у гетмана Синявского, а вчерашнего дни у князя Радзивилла и довольно танцевали. И доношу вашей светлости, дабы вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт, – как она называла Петра в его вице-адмиральском чине, – по-прежнему в своей милости и любви вас содержит».
А у светлейшего князя были опасения, что царь, находясь в Польше, узнает о злоупотреблениях, проявленных князем во время пребывания у короля Августа. Но Петру было не до того. Он спешил в Молдавию, к месту военных действий, которые вел с турками фельдмаршал Шереметев. Екатерина настояла сопровождать Петра, чтобы не повторилась его болезнь.

Вместе с драгунскими полками они приблизились к Днестру, где их подстерегали большие неприятности. Стало известно, что Шереметев не сумел опередить турецкие войска, уже перешедшие Дунай, но еще того печальнее было сообщение о том, что в войсках фельдмаршала, как и в войсках царя Петра, не было запасов продовольствия. Оказались пустыми местные складские помещения. На военном совете в присутствии Петра было решено, что хотя дальнейший пятидневный переход войск, идущих в помощь Шереметеву, будет по бесплодной и безводной степи весьма тяжелым, но стоять на месте нельзя.
Тяжкими, очень тяжкими были те пять дней перехода по молдавской земле, опустошенной недавним нашествием саранчи. Не все солдаты и не все их кони одолели переход, сраженные солнечным зноем и жаждой. Голод как-нибудь сумели бы перетерпеть, но в долгий летний день негде было в голой степи укрыться от беспощадно палящего солнца, и это причиняло войску немалый урон.
Екатерина старалась держаться бодро и даже улыбалась, но Петр видел, как ей трудно.
– Ах, Катя, Катя, что приходится тебе переносить, – сокрушался он.
– А тебе?
– Мне привычно, видал всякое.
– Ну, так и я привыкну, – говорила она.
Ни погрустневших ее глаз, ни опечаленного вздоха не видел и не слышал Петр, а перед этим был убежден, что придется как-то успокаивать ее. Баба остается бабою, ан нет. Ей стойкости не занимать, могла даже сама, оказывать посильную помощь и утешать других. Зашатался и едва не рухнул наземь с виду молодцеватый драгун и уронил свою амуницию, – Екатерина поддержала его, подобрала подсумок, перевязь и повела в поводу его ослабевшего коня.
«Оклемается малый да ежели в боях живых останется, всю жизнь будет помнить, кто ему пособлял: сама царица! – благодарно и восторженно думал Петр о своей Катеринушке. – Не белоручка, не оморочка-слабонеженка, не страшится ничего».
Ночью они подошли к реке Пруту, где был Шереметев со своими полками. Оставив на берегу войска, Петр отправился вместе с Екатериной в Яссы к молдавскому господарю Кантемиру и на другой день с ним и с не отставшей от своего «хозяина» Екатериной возвратился к оставленным на прутском берегу войскам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117