Сопровождаемый Василием Юшковым обоз пошел в Измайлово, а царица Прасковья поехала в кремль, чтобы в Успенском соборе отслужить благодарственный молебен о благополучном прибытии в первопрестольную. Не так давно отошла обедня, а собор оказался уже на замке и другие кремлевские храмы также. Словно невесть как второпях в них служили. Не только митрополита или кого-нибудь другого из лиц высокого священного сана не могли для царицы Прасковьи разыскать, но даже и самого заурядного иерея, будто все сразу сквозь землю провалились. Не идти же было на поповский крестец и какого-нибудь безместного подряжать молебен служить.
– Тьфу, окаянные! – с остервенением плюнула царица Прасковья и уехала из кремля.
Ну и нагляделась и наслышалась она в тот же день, в какое запустение пришла столица первопрестольная. Ай-яй-яй!.. С той поры, как главным городом Российского государства стал Петербург, где и царь со своим двором и наиглавнейшие правительственные присутственные места стали быть, заглох и обезлюдел московский кремль, а у самых его стен москворецкая набережная в мусорную свалку обращена. Уже сколько лет прошло, как запретил царь строить в Москве каменные дома, да спасибо, что случился большой пожар и, например, от Белого города почти ничего не осталось, – ну, тогда поступило царское соизволение возводить постройки из камня. Только было порадовались этому градожители, худа, мол, без добра не бывает, ан через год снова запрет: нигде во всей России, кроме Петербурга, ничего каменного не строить, а в московском Белом и Китай-городе, как и в самом кремле, возводить только мазанки.
– Жди теперь, когда новое разрешение или еще какой запрет нам объявят. Так-то вот, матушка государыня, – жаловался царице Прасковье повстречавшийся старый боярин.
Сокрушенно покачала она головой и махнула рукой на Москву: лучше в ней вовсе не быть. И, должно, ослышалась она, когда к городу подъезжала, что был торжественный звон. Самый заурядный звон был. Вон, к примеру, сейчас – явственно доносится, как от удара, будто от боли, простонал на какой-то церквушке надтреснутый колокол. По какому-то именитому прихожанину погребальный звон прозвучал. Того только и хватало, чтобы вот так, похоронно, встречала ее Москва, – и царица Прасковья еще больше озлобилась.
Но все же надо было себя самою как-то умилостивить, чтобы не столь гневливой прибыть в Измайлово, и случай для ради умиротворения ее смятенной души подоспел. Увидела растворенную дверь старой церкви преподобной Марии Египетской, что стояла на Сретенке.
– Стой! – приказала вознице. – Может, там поп есть.
Так оно и было. И попом оказался давний знакомец, старик отец Спиридон, когда-то находившийся при Измайловском храме. Вот и молебен удалось отслужить, хотя и не столь торжественно, как то могло быть в Успенском соборе, но царица Прасковья все же осталась довольна. Приложилась к иконе преподобной Марии Египетской, в честь которой эта церковь поставлена, и обратила внимание на возвышавшийся у стены серебряный ковчег наподобие рундука.
– Что это?
– Ковчежец, матушка государыня, с животворными мощами самой преподобной. Нога тут десная с плюсной и длань.
– Ох-ти-и… – изумилась царица Прасковья.
– Из турского града Константинополя от иерусалимского патриарха Досифея ковчег сей. И святые мощи самим патриархом в него были вложены.
– И давно они тут?
– Годов десять, матушка государыня.
– Как же я раньше не знала?..
Ради царицы, осчастливевшей церковь своим посещением, отец Спиридон отомкнул и приподнял крышку ковчега. Царица Прасковья заглянула в него, но ничего разглядеть не могла.
– Вот тут сказано, – обратил отец Спиридон ее внимание на внутреннюю сторону слегка откинутой крышки с надписью, и услужливо посветил свечным огоньком: «Сей вклад святых животворных мощей внесен от думного дьяка Емелияна Украинцева». И дальше надпись предупреждала: «Упомянутых мощей преподобной и святой Марии Египетской никогда и никому дарственным обычаем или продажею не отдавать».
Прочитанные последние слова до того распалили царицу Прасковью, что всю ее в жар кинуло.
– С места не сойду, отец Спиридон, а ты хоть малую частицу мощец мне выдели.
– Никак то невозможно, матушка государыня, – попятился от нее старый поп.
– Слышать ничего не хочу, – решительно заявляла она. – Поусердствуешь мне – пособлю, чтобы благочинным тебя возвысили, а станешь упорствовать, то и пономарем не останешься тут. На крестец безместным пойдешь, попомни мои слова, я крепка на них.
Что было делать отцу Спиридону, как поступить?.. Царскую силу не переборешь, а государыня царица в точности свое слово сдержит, и живо на поповском крестце окажешься. Благо, что свидетелей нет, – поогляделся отец Спиридон и стал дрожащими руками копаться внутри ковчега. Из вороха разной ветоши извлек малую частицу, – сразу царице Прасковье было не распознать, то ли ссохшийся до черствой крепости хрящик, то ли костяной кончик перста с коготком.
– Скорей, матушка… Скорей от греха… – торопил отец Спиридон, и царица Прасковья, сдернув с себя шейный плат, спрятала в нем подарок.
В облегченном, благодушном настроении прибыла она в свое Измайлово, милостиво расточая улыбки встречавшим ее челядинцам.

VIII

Обжились в Измайлове после приезда из Петербурга, все вроде бы шло хорошо, но день ото дня стала царица Прасковья замечать, что ее дворецкий Василий Юшков отягощен какими-то думами, все время угрюмится да огорченно вздыхает, стал сам не свой.
– Ты чего? – спросила его, когда он при ней два раза подряд глубоко вздохнул и в огорчении головой покачал. – Что с тобой?
Он поначалу отмалчивался да отнекивался, – ничего, мол, не произошло, а потом, тяжко вздохнув еще раз, разомкнул уста, развязал язык.
– Обижен я, Прасковья Федоровна.
– Кем? От кого обиду понес?
– Хочешь правду знать?
– Понятно, хочу. Садись вот тут, сказывай.
Собрался с духом и с мыслями Василий Алексеевич и сказал, что обиду он понес от нее, от царицы Прасковьи.
– Какую?.. Как так?..
А так, что за все его груды и старания она нешибко его приветила. Накипело на душе у него и наболело на сердце… Нечего удивляться и глаза на него таращить, – правду он говорит… Сейчас разъяснит, только дверь поплотней затворит… И хотя знал, что никто не подслушает, все же, подавшись поближе, свел голос почти до шепота.
– Нечего нам друг от дружки таиться, оба знаем, что твоим дочерям я отцом довожусь, а какая от того радость мне? Ты царица, они царевнами значатся, а я как был холуем подневольным, так им по сей день и остался. Помоложе был – не задумывался над этим, а вот когда на висках побелело, – потрепал он себя за поседевший клок волос над виском, – так опамятовался. Надо под старость лет в люди и мне выходить, честь честью закон принять и венцом покрыть голову.
– Погоди… – оторопела царица Прасковья. – Жениться хочешь? – И руками всплеснула.
Он утвердительно кивнул головой.
– На ком, Васенька? – всполошилась она и почувствовала, что с лица изменилась: либо побелела, как полотно, а не то как кумач покраснела.
– На ком же еще? – скривил губы Юшков. – Невеста известная.
– Кто?
– Да ты же! – ткнул ее пальцем в грудь.
– Постой… погоди… – Хотя на сердце и отлегло, но сумятица не оставляла. – Несуразное, Васенька, ты городишь. Под венец с тобой встать – значит, мне царицей не быть, а дочкам – царевнами. Зачем же нам в простецкое или вовсе в подлое звание выбиваться? – усмехнулась она. – Без ума, видать, думал ты.
– Все равно ты родней царю Петру оставалась бы.
– Я ему по царю Ивану родня, а по Василию Юшкову навсегда чужедальней стану, – вразумляюще пояснила она.
– Ну, тогда мне какого-нибудь графского или княжеского титла добудь.
– Да ведь не я титлами наделяю, а царь. За заслуги он возвеличивает, а ты на войне не сражался и у царственных дел не стоял.
– Будто во все года для тебя не старался. Говоришь, Праскуня, будто впервой со мной встретилась.
– Чего ж ты в Петербурге молчал? Там бы я с государыней Катериной Алексеевной поговорила. Может, и обдумали бы как быть.
– Того и молчал… – неопределенно ответил Юшков.
Подумала-подумала царица Прасковья и стала его вразумлять:
– Чтобы по теперешнему времени в графья-князья выбиться, перед царем отличиться надо, и ты, бог даст, сумеешь того достичь, разум есть у тебя.
Юшков поднял на нее глаза, заинтересовавшись, что она имеет в виду. И она продолжала:
– По твоей сноровке как раз подойдет, и тоже первейшим лицом сможешь стать.
– Да не расхваливай ты меня, говори, – не терпелось ему. Прасковья пристально посмотрела в его немигающие глаза
и уверилась, что ошибки не будет, подойдет Василий для намеченного ему дела, и убежденно сказала:
– Не хуже Федора Юрьича справишься.
– С чем?.. Какого Федора… Не томи, Праскуня, ясней говори.
– К пытошным делам тебе надо определиться. Самым верным сберегателем царских дел станешь, чтобы всех царских недругов подлинно что каленым железом повыжечь. А чтоб сподручнее было пытошные дела там вершить, ты у меня здесь руку набьешь. Возьми кого вздумаешь из тутошней дворни – бабу ли, мужика ли – да как следует попытай, кто во время нашей отлучки охальные слова про нас говорил. Либо самолично кнутом постегай, а то и железом прижги, либо кого из молодцов в помощники себе подбери. Пеньковый амбар или хоть старую баню под пытошную приспособь, там и пруд рядом, чтобы, в случае надобности, из проруби кого водой отливать. А я чую, Василий, что про нас языки тут трепали. Подумай об этом, милок.
Юшков перебрал пальцы рук, заставив их похрустеть в суставах, и еще более отягощенно вздохнул.
– Не больно умна ты, Праскуня, что такое надумала. Нынче одних попытаем, а назавтра другие нас подожгут, да так кольями подопрут, что не выскочишь. Сама говоришь, что народ осмелел… Нет, не с руки мне такое. Я ведь на словах больше криком, руганью пригрозить могу, а чтобы огнем прижигать аль кнутом стегать – на это особая злость нужна. Так просто рука не подымется. Нет, нет, для пытошного дела я не сгожусь, – уклонялся Юшков от ее предложения. – Может, к Анне в Митаву податься, а она там меня своей волею в звание возведет, – раздумчиво продолжал он.
– В Курляндии из знатных все больше бароны бывают, – заметила Прасковья.
– А хоть и в бароны, – подхватил Юшков. – Не сгожусь, скажешь?
– Ничего я не говорю, а только в пытошном деле заслуга будет вернее, и государь обязательно отметит твое усердие, не постоит за тем, чтоб возвеличить. Можно будет и государыню попросить, чтоб подсказала ему графским титлом тебя отметить, Вон оба Брюса – графья. А чем они особо так хороши? Один рыжий вовсе.
И Прасковья вразумляла дружка подумать об этом.
– Подумать надо, – почесал щеку Юшков, вроде бы начиная сдаваться, а царица Прасковья еще больше обнадеживала его:
– Уж чего лучше, как ежели тебе графом стать. И я бы потом от себя хоть мызу какую, хоть еще другое угодье в поздравление тебе подарила.
– Ладно, подумаем, – почти соглашался Юшков.
И на другой день после этого разговора ему представилась возможность убедиться, насколько он мог быть искусным в пытошном деле. Царица Прасковья пожаловалась, что сенная девка Ганька Ерохина пересмеивалась за ее, царицыной, спиной с хромоногой Грунькой, когда половики вытрясали.
– Да она, может, вовсе не над тобой пересмеивалась, – заметил Юшков.
– А ты стегни ее, попытай. А потом тоже и Груньке. Уж чего-нибудь да дознаешься. Попытай.

Словно вымерло все на подворье Измайловского дворца. Даже собаки попрятались, забившись где поукромнее. Не видно никого из бесчисленных приживальщиков, дурки и дураки зараз поумнели и старались никому не показываться. Кто знает, что взбредет в ум разгневанному донельзя дворецкому и на ком еще вздумает он свою злость срывать. Сунулась заглянуть в пеньковый амбар девка Акулька-ушастиха, и ее дворецкий велел схватить. Визжи, вой, кричи не своим голосом, покуда не признаешься, кто из придворных, когда и как царицу лаял.
– Кобели лаяли, кобели… Они брехали, зубастые.
– А-а, кобели!.. Кобелями вздумала отбрехаться… ну, так заместо них с тебя шкуру сдеру.
Вот, должно, и сдирал, потому как очень уж не по-людски она верещала. А опамятовавшись, плевала в дворецкого, изо всей мочи призывала погибель на его голову, да только в еще больший раж его приводила.
Ступившие в эти минуты на подворье Андрей Денисов с Флегонтом в нерешительности остановились. Откуда-то неистовые крики доносятся, а нигде никого не видать… Ан нет, вот из-под клети человек показался – коротконогий, с маленькими, будто бы детскими ручками, но с непомерно большой головой. Он проковылял по заснеженной тропке и, увидев чужих людей, опасливо шарахнулся в сторону. Денисов окликнул его:
– Мил человек, подойди, пожалуйста.
И тот, осмелев, подошел.
– Кузя я, меня трогать не надо, – сказал он, покачивая своей большой головой, чудом держащейся на тоненькой шее.
– К государыне царице Прасковье Федоровне надобно нам.
– Он там, солонину делает, – указывал назвавшийся Кузей человек на стоявшей в отдалении амбар, откуда доносился истошный вопль.
– Кто там? Государыня?.. – не понимал Денисов.
– Василь Лексевич… Он кожу сорвет да сольцой присыпает, чтоб как солонина была. Ганьку вчерась присолил… А может, и щикотает, – раздумчиво продолжал этот Кузя. – Курячьим перышком тронь – и то щикотно, а как ежели горячим железным прутом – тут дух и заходится. Они там сильно щекотки пужаются, потому и вопят.
Широко распахнулась амбарная дверь, и на подворье вышел Юшков.
– Не я, не я, Василь Лексевич… Они… они сами пришли, – засуетился, захныкал Кузя, оправдываясь перед дворецким.
Юшков подошел ближе, исподлобным взглядом подозрительно посмотрел на пришедших.
– Кто такие? Зачем?..
– К государыне. Издалече мы, с Выговской пустыни, – сняв шапку, кланялся Денисов, и, укрываясь за его спиной, стоя тоже без шапки, кланялся Флегонт.
Ничего не ответив им, походя дав затрещину Кузе и прогнав его прочь, Юшков поднялся на крыльцо дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117