Но Тихон разъярился и стал хлестать по плечам.
Разумеется, Афоньке уже заранее было дано указание: когда поднимется суматоха, загородить дверь. Но тогда предусматривалось нападение трех на одного, а теперь положение изменилось: Альфонсу самому пришлось плохо, и Афонька, дурачина, несколько раз повторял: «Что делать? Сторожить дверь или помочь тебе?»
Альфонс не был в состоянии отвечать, и наконец Афонька догадался, что не остается ничего другого, как пойти другу на выручку. Но, только он отвернулся от двери, я бросился бежать.
Позднее я узнал, что и Тихон выбрался благополучно: пригрозил выбить окно.
Глава XV
Между жерновами. — «Афонька, вон из школы!» — Кто же вор?
Ночью я спал спокойно и во сне написал диктовку всего с двумя ошибками. А на следующее утро школу облетела весть, что у Альфонса были в гостях трое ребят и вместе с ними исчез из сеней мешок с сахаром.
Мухобой волновался, но еще больше волновался Митрофан Елисеевич. Он вызывал нас к себе поодиночке и разом всех троих —меня, Афоньку и Тихона. Что мы там делали? Ну, играли... ну, шалили — ведь о драке не скажешь.
За воровство грозило страшное наказание — исключение из школы. Учитель пугал нас всякими ужасами, но что мы могли поделать, если действительно ничего не знали? Вначале мы не верили, что нас всерьез считают ворами.
Митрофан Елисеевич из кожи лез вон, чтобы угодить Мухобою, Пожалуйся простой крестьянин — он бы так не беспокоился. Мы вспомнили о сапожнике Власове, который чуть не поймал двух наших ребят в своем саду. В ответ на жалобу учитель равнодушно спросил, есть ли у него свидетели...
Митрофан Елисеевич дал всем троим по записке и велел нашим отцам явиться в школу, а нам — сдать книги, пока не восторжествует правда.Я никогда не плакал, и от этого мне было еще тяжелее. Мелькала мысль: не врет ли лавочник? Может, Альфонс уговорил его поднять шум, чтобы выгнать меня из школы... Чувствовал я себя, как между жерновами: вот они завертятся и смелют меня в муку.
Для Тихона гроза прошла бесследно. Взяв записку, он повертел ее, зажал в кулаке и вдруг закричал:
— В имении я играл с господскими детьми, и никто не называл меня вором! Зачем отцу эта записка! Я отнесу ее самому пану и скажу, что вы танцуете под дудку лавочника!
В другое время за такие речи рука Митрофана Елисеевича непременно вцепились бы в волосы Тихона, но тут учитель покраснел и растерялся. Видно, пан поважней Мухобоя. Желая сохранить свое достоинство, Митрофан Елисеевич дал Тихону выйти из комнаты и только после этого позвал его назад, взял роковую бумажку и разорвал ее в клочки.
Со мной было несколько иначе. Придя к Чвортекам, я бессильно опустился на лавку. К чему теперь слова дяди Дависа: «Нужно выдержать!» К чему упорство, сметливость и рвение —все равно меня выгонят из школы!
Иван Иванович Чвортек заволновался на свой манер:
— Ах, Мухобой, толстосум этакий! Что придумал — у него украли мешок с сахаром! Да стяни у него целую бочку селедок — и тогда его черт не возьмет! Наверное, сам, пьяница, свиньям скормил... — Ворча, Чвортек тот-час же направился к дверям, намереваясь пойти к учителю и поднять целую бурю.
Никакой, конечно, бури мой хороший Иван Иванович не поднял. Перед тем как войти к учителю, он протер свои медали и подкрутил усы. Иван Иванович клялся учителю, что я ни в коем случае не мог украсть сахар — хотя бы потому, что вообще не люблю сладостей, и разве хватило бы сил у такой Букашки снять мешок с гвоздя? Кроме того, Букашка настолько надежный мальчик, что он сам не раз доверял ему деньги —на днях даже целых двенадцать рублей. Тут Иван Иванович немного перехватил. Он и в самом деле послал меня как-то в лавку за покупками и дал сорок копеек. В каждую фразу Иван Иванович вставлял «ваше благородие». Разумеется, и сам учитель не верил, что я вор, так что спустя час записка отцу тоже была разорвана.
Но тогда кто же вор? Не кто иной, как Афонъка. Если учитель так думал, то и другие должны были этому поверить. И вот пришел отец Афоньки Шмуратки—он не умел ни кричать, ни сыпать, как горох, словами «ваше благородие». Он только переминался с ноги на ногу и мял грязными руками запыленную шапку. Учитель прежде всего заявил, что Афонька достаточно взрослый, чтобы отдать его под плеть урядника. Но он, Митрофан Елисеевич, не желает, чтсбы с такого молодого парня содрали шкуру, он из милосердия ограничивается исключением Афоньки из школы. У отца Шмуратки все время на языке вертелся вопрос, действительно ли его сын уличей в воровстве, но, услышав об урядничьей плети, он только вздохнул и сказал:
— И на том спасибо, господин учитель...
Но кто же, в самом деле, вор?
Как-то сидя за чаем, я спросил, почему не заподозрили Альфонса. Почему он только свидетель, почему его не допрашивают? На это мне Иван Иванович сурово отве-тил, чтобы я не смел так ни думать, ни говорить. Аль-фонс - сын богатого хозяина, он не станет марать руки.'
Его же украл сахар?
Ранней весной, когда вода в колодце поднялась, Чвортек вытащил оттуда проклятый украденный мешок. Сахар растаял, но мешок, несомненно, был тот самый.Когда весть об этом облетела школу, многие говорили, что вор был дураком. Зачем он бросил свою добычу в колодец? Если уж не мог сразу спрятать куда-нибудь в безопасное место, так сунул бы в сугроб.
«А все-таки это дело рук Альфонса», — твердил я про себя, считая, что, быть может, только один и догадался об истине. Настала большая перемена. Едва учитель скрылся за дверью, как раздались голоса: «Давайте сыграем в «пана и вора»! Громче всех кричал Андрюша Добролюбов. Альфонс попятился к двери, собираясь, видимо, потихоньку улизнуть.
— Эй, маменькин сынок, это же твоя любимая игра! — крикнул Тихон Бобров, загораживая ему дорогу.
Недоверчиво озираясь по сторонам, Альфонс стал возле парты. Опять кидали жребий. Долго ему везло — на его долю выпадали «чины» стражника, судьи, пана. Перемена близилась к концу. Я приходил в отчаяние. И — о счастье!—Альфонс — вор, Алеша Зайцев — стражник, Тихон — судья. Я никогда не видел такого свирепого лица у Алеши. Удары ремня прилипали к ладоням Альфонса с такой же силой, как и в тот вечер, когда пропал проклятый мешок с сахаром. По тому, с каким злорадством смотрели на Альфонса Тихон, Андрюша, Яша Ходас и еще некоторые ученики, я понял— они тоже догадались...
А бедному Афоньке пришлось все-таки остаться неучем. Он бродил по улицам в своих изношенных лаптях, оборванный, грязный, и униженно кланялся тому, кто его толкнул в такую беду.
Ну, а учитель? Он и впредь со спокойной душой захаживал в дом лавочника. Ведь он доказал свое уважение и почтение к сахарному мешку.
Глава XVI
Ряды учеников редеют. — Есть учителя похуже.
Потому ли что Афонька был плечистый и занимал на скамейке много места, или оттого, что все старались отодвинуться от него как можно дальше, чтобы избежать щипков, — но после его ухода из школы в глаза бросалось пустое место на второй скамье третьего отделения. Школа притихла, как будто опустела. Митрофан Елисеевич почему-то недели две никого не наказывал. Но со временем все вошло в свою колею. Постепенно забылась история со Шмураткой. Альфонс по-прежнему уписывал на каждой перемене по нескольку кусков хлеба с медом или котлетами, отец Онуфрий посылал за кнутом, а учитель обрабатывал наши уши и головы.
Ученики второго и третьего отделений притерпелись ко всему, и редко кто из них бросал школу. Первое отделение таяло на глазах; теперь там никто не падал со скамьи, словно ломоть, отрезанный от каравая. Но грязи от этого в классе не убавилось и затхлый воздух не стал чище. Митрофан Елисеевич, как и раньше, кричал, ставил на колени и дергал за волосы.
Однажды он так отодрал Филиппа Водовозова, что у мальчишки стало течь из ушей. Отец Филиппа немало повидал на своем веку, даже работал целый год на уральских рудниках. Вскоре мы узнали, что он зазвал к себе нескольких учеников и расспросил, как наказывает учитель. И вот прошел слух: «Отец Филиппа пожалуется высшему начальству».
Неизвестно, что бы из этого вышло, но Водовозову ничего не удалось вытянуть из учеников: никто не хотел идти в свидетели. А как без них докажешь?
Незадолго до этого случая в третье отделение поступил Миша Знамов. Его отец был одним из тех, кто в поисках работы вечно кочует с места на место. Мише пришлось побывать в нескольких школах и познакомиться со многими учителями. Услыхав о намерении Водовозова, он взглянул на нас, как шестидесятилетний мудрец смотрит на малышей, и принялся поучать:
— Что это вы надумали? Неужели и в самом деле жили, словно в бочке, света не видели? Вон дубровин-ский учитель ставит в угол на камешки, бьет по рукам металлическим аршином, оставляет без обеда все отделение. А козлятинский еще почище надумал — устроил темную каморку, которую зовет карцером. Выйдешь из этой каморки — голова кружится, ноги подкашиваются, за стены хватаешься. Кроме того, он заставляет кла-няться до земли— раз пятьдесят, восемьдесят и даже
сто. В Слепкове учительница хватает не за весь вихор, а заберет волоска три и выдерет. Эх, братцы, если бы вы знали, как хитры на выдумки некоторые учителя! Митрофан Елисеевич даже за волосы драть не умеет: это что за боль — просто щекотка. Думаете те, кто любит сажать в карцер, учат лучше? Ничего подобного! Как начнут объяснять, не поймешь, арифметика это или грамматика. В тетради напишут: «Очень плохо» и «Переделать», а почему плохо и как переделать — неизвестно. Есть и такие, что целый месяц не исправляют тетрадей. Митрофан Елисеевич — золотой человек: он понятно объясняет урок и каждый вечер исправляет все тетради. После этого мы с гордостью твердили: «О, Митрофан Елисеевич хороший учитель!» И, подставляя ему голову для наказания, подбадривали себя: «Это что за боль — просто щекотка!»
Глава XVII
Необыкновенная добыча. — Оказывается, в школе есть и девочки. — Соня Платонова.
Понедельник был для меня самым тяжелым днем. Утром приходилось тащить из дому мешок с припасами на всю неделю. Когда я преодолевал пять верст и путь близился к концу, руки и ноги дрожали, как у старичка.
Спасибо Чвортеку —он иногда давал советы не хуже дяди Дависа. Я таскал свой мешок на палке, перекладывая ее с плеча на плечо. Иван Иванович обозвал моих домашних разинями, которые ничего не смыслят, и пожалел, что они не испытали солдатской муштры. Он засунул в нижние углы мешка по картофелине, затянул их бечевкой, завязал концы так, что л мог впрячься в лямки, как лошадь, и вся тяжесть приходилась на спину.
Конечно, так было легче, хотя бы в начале пути. Но к концу все равно в глазах начинали плясать зеленые человечки, и, увидев на краю дороги какой-нибудь камень, я падал на него как подстреленный.
На беду, еще осень необычайно затянулась. С вечера выпадал снег, наутро он уже превращался в грязь. А я так ждал зимы! Часами высчитывал, сколько мешков снега необходимо для санного пути от Рогайне до
Аничкова. С мольбой смотрел на небо: хоть бы выпал наконец настоящий снег! Если бы установился санный путь, наши, наверное, подвезли бы меня на старом Иона-тане, а то, может быть, какой-нибудь проезжий нагнал бы и подвез.
По дороге я то напевал песенку, то свистел, то подсчитывал, сколько часов нужно прожить, пока вырасту большим и легко смогу отшагать пять верст. Порой я повторял про себя слова дяди: «Надо выдержать». Увидев впереди дерево, решал: если дойду до него, сказав «надо выдержать» не больше тридцати раз, значит, и в самом деле сегодня выдержу и счастливо доберусь до школы...
Однажды в понедельник я шел, бормотал свое «надо выдержать» — и вдруг очутился на кровати в незнакомой комнате. Рядом сидел какой-то человек и разувал меня. Увидев, что я открыл глаза, он улыбнулся и весело заговорил по-белорусски:
— Пошел на охоту и, вишь, какую добычу принес! Я вскочил:
— Ой, да я, наверное, опоздал! — Схватив свою обувь, хотел было бежать в школу.
Да где тут побежишь, когда мешок с припасами висит так высоко, что без чужой помощи его не достанешь.
А этот человек и его жена посмеивались:
— Ничего, отдохнешь сегодня у нас! Кто тебя отпу? стит, раз так обессилел, что уснул на куче мокрого и холодного хвороста!
Но меня не легко было уговорить. После долгих пререканий они обещали снять мой мешок только после того, как я напьюсь чаю с малиновым вареньем.Наконец чай вскипел, хотя мне показалось, что он кипятился часа два. Когда я напился чаю, с меня градом покатил пот, и хозяйка строго заявила, что потному на колоде смерти не миновать. Она посоветовала лечь в постель.
Скрепя сердце пришлось согласиться, и я, не раздел ваясь, растянулся на лавке. Проснувшись, чуть не заплакал: за окном было темно...
Я совсем пал духом и попытался было палкой снять со стены мешок. Но тут вошел хозяин и сказал: теперь;
спешить уже незачем. Я попробовал возразить, что не буду знать уроков и учитель оттаскает меня за волосы.
— Не оттаскает! Букашка — лучший ученик во втором отделении.
В недоумении взглянул я на хозяина:
— Кто вам сказал?
— Соня.
— Какая Соня?
— Соня Платонова. Мы с матерью, — он показал на свою жену, — знаем, что там у вас в школе делается, и о тебе слышали много хорошего.
— Что вы? Мы с Соней никогда и не разговаривали.
— От ваших мальчишечьих разговоров девочкам частенько плохо приходится. Ты хоть и не говорил с нею, зато и не обижал. В школе только пять или шесть мальчиков не дергали Соню за косички.
У меня словно завеса упала с глаз. Я совсем не замечал девочек. Да и много ли их было? Соня Платонова, еще две в первом отделении и во втором — единственная Акулина Козлова. Я действительно никогда не разговаривал с ними, даже с Акулиной — ну, разве только разок, когда она спросила меня, как решить задачу.
Мне стало стыдно оттого, что до сих пор считал себя самым несчастным существом на свете, завидовал сильным и ловким, которым в школе приходится куда легче, чем мне.
А девочки... Ах, эти маленькие девочки! На них, как и на меня, нападали собаки, для них канавы тоже были слишком широки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56