Вдруг он спросил:
— Говорят, ты в тюрьме успел побывать?
— Соня Платонова рассказала?
— Что за Соня?.. — Дядя играл веслом. — А, та девушка из аничковской школы, которая тебе так нравилась. .. Нет, о тюрьме слышал из других уст, из каких — неважно.
— Ну да, это и есть конспирация, — пробормотал я.
— Ты еще помнишь что-нибудь о Рафаиле, Цирвисе и Трофиме? — спросил дядя, пропуская мимо ушей мое замечание.
— Еще бы! Студент сказал так: большевика собьют с ног, а он поднимется и опять крепко стоит.
— Кто их предал?
— Какой-то меньшевик «Последняя четверть». Дядя заговорил непривычно серьезным, глуховатым голосом. Мне почему-то показалось, что такие голоса бывают у солдат перед боем.
— Роб, а знаешь ли ты, кто такие большевики и меньшевики?
Конечно, кое-что знал... Но что мои знания? Я молчал, но в моих глазах светился немой вопрос. Дядя задумчиво продолжал:
— Заводскому пареньку я объяснил бы скорее, чем тебе. Да ведь я сам только недавно... и не так уж силен во многом. Что ж, на том берегу нас кое в чем просветят.
Лодка-тихо двинулась вперед. Не всем словам дяди я поверил: «Скромничает Давис Каулинь, говоря, что не силен».
То, что рассказал он о большевиках, врезалось в память на всю жизнь, как таблица умножения, которую я когда-то выучил в поле за полдня. Запомнились навсегда и колючие слова дяди о меньшевиках. Когда он замолчал, у меня вырвалось:
— А скоро будет революция? Дядя опустил весла в воду:
— Революция, братец, не летает по поднебесью, как птица, — жди, опустится или нет. Революцию будем делать мы сами... Вот ты все пристаешь, за что посадили твоего зубастого дружка из аничковской школы. Тебе и невдомек, как он работал. Сутками торчал в типографии, старшой нарадоваться не мог. Ну и зарабатывал Бобров немало и одевался щегольски. Как-то в праздники встретил на улице — о, люди добрые, поглядите: вот красавчик, как из сказки!.. Ага, ты уже хмуришься, засопел и думаешь, чего это дядя расписывает хозяйского холуя. Так вот, племяш, твой расторопный дружок успевал за ночь набрать украдкой листовку и между делом отпечатать на^американке». Один!
— Один?
— Ну до поры до времени все шло как по маслу, потом нашелся Иуда... продал и предал. Теперь Тихон в той камере, где ты тосковал... Но, как ни бьются жандармы, у него всегда готов ответ: «Сам набирал, сам печатал, сам листовки сочинял». Вот человек — кремень! А ты спрашиваешь, скоро ли будет революция!
Лодка плыла не спеша. Капли с весел падали медленно, как из бутылочки с лечебным зельем.
Я закрыл глаза: яркое солнце мешало сосредоточиться. Тихон, Тихон! Как ты там? Может, вышагиваешь вдоль камеры и считаешь шаги? Или, избитый до полусмерти, сидишь на скамье у изрезанного стола, раскачиваешься и тихо-тихо стонешь, как Цирвис?
— Между прочим, Роб, — прервал молчание дядя,— на одном из заводов мы потеряли замечательных товарищей, а меньшевики распускают слухи, будто их предал большевик Цирвис, будто из-за него на заводе аресты.
Я вскочил на ноги;
— Ну и подлецы!
— Осторожнее, не опрокинь лодку!
— Так вот, дружок, возможно, ты нам и пригодишься. .. Только сиди спокойно, а то мы оба пойдем, ко. дну.
Поверь: Давис Каулинь, которого ты почитаешь, как католик богородицу, камнем канет в воду. Да и ты, кажется, не из породы лебедей...
Мне было не до шуток, я молчал. Умолк и дядя.
Наконец мы пристали к южному берегу Даугавы.
— Смотри, племяш, с чужими ни-ни! Ни словом, ни кивком. Если родного дядю увидишь невпопад на улице, забудь на время, как его зовут, именуют, кем он тебе приходится, — сказал дядя.
Привязав лодку, дядя Давис вынул из-под сиденья сверток; в нем были хлеб и бутылка простокваши.
— Что за погодка! Роб, дыши поглубже! Сегодня даже камни пахнут медом.
В самом деле, благоухал каждый кустик, каждая былинка. Была лучшая пора перед сенокосом. Так и тянуло поваляться в траве под мирно шелестевшим раскидистым дубом.
— Ну, дачник, — дядя толкнул меня в бок, — пока солнце не превратило нас в спящих красавиц, двинемся-ка вперед.
Мы стали пробираться через кусты. На тропинке встретился железнодорожник.
— Не знаете ли, где растет паслен? — Дядя прищурил глаза. — Говорят, от него кашель проходит?
— Идите вон до того ясеня, потом повернете направо. Поторапливайтесь, пока другие не сорвали.
За ясенем мы натолкнулись на девушку.
— Скажите, где бы нарезать веников? Хочу попариться в бане.
— Вон в тех кустах... — Девушка показала рукой.— Не теряйте времени, пока лесник не пришел.
От удивления я разинул рот. Да это Соня Платонова! Конечно! Мне даже показалось, что она улыбнулась...
Я обернулся раз и другой. Там же Соня! .. Но что произошло? .. О боже мой, стыдно сознаться! Как маленького шалуна, ухватил меня дядя за ухо.
На всю жизнь проучил он меня тогда.
— Запомни, Роб: на свадьбе можешь плясать, а на войне всегда будь начеку!
За стеной молодых елочек мы увидели продолговатый, сухой лужок, окаймленный кустами.
— Дальше нечего искать. Нарежем веничков и здесь. — Дядя вынул из кармана складной нож, ухватил, точно барана за рога, ветви небольшой раскидистой березы.
Какие там веники! Мои ноздри почуяли запах папиросного дыма... поблизости явно курили. В кустах переговаривались, перешептывались, тихо смеялись. Под чьей-то ногой хрустнули сухие сучки... Вскоре на середину лужка вышел длинноногий юноша в солдатской шинели. Он объявил:
— Внимание! Товарищ из Питера расскажет нам, как живут и о чем думают рабочие столицы.
Из-за куста шагнул плотный мужчина в полинялом синем пиджаке. На лужке показались люди. Мы с дядей тоже придвинулись поближе к оратору.
— Товарищи! — начал он. — Страшные жернова войны мелют уже два года без передышки, без остановки. Нет ни одной рабочей семьи, из которой война не вырвала отца, сына или близкого родственника...
Седой старичок наклонил голову, женщина рядом со мной тяжело вздохнула...
Мое мальчишечье сердце забилось как в лихорадке. Как он нас назвал? Товарищи! До сих пор слышал я только одно обращение: «Господа! Гос-по-да!» Такое простенькое слово — товарищи—-взбудоражило меня, опьянило. .. Оратор продолжал говорить...
Удивительна сила революционного слова! Тут на лужайке оно звучало, как набатный звон.
То там, то сям возникал шумок, вырывались возгласы. Представьте, я чуть-чуть было не крикнул: «Тише!» Уже вытянул шею, но вовремя прикусил язык: разве ты в школе? Черт побери, неужели вечно будешь чувствовать себя учеником!
— Война разрушила народное хозяйство России... Для чего? — спрашивал оратор.— Чтобы банкиры наживали миллионы...
— Где же выход? — сиплым голосом воскликнул седой бородач.
— В революции! — громко ответил питерец. — Мир никто не поднесет нам на блюде, как жареную куропатку. Надо разнести правду о войне во все уголки нашей страны. Выход только в революции!
Влюбленными глазами смотрел я на оратора. Куда дяде, куда Соне до него... И вдруг, словно чертик из коробочки, откуда-то выскочил прилично одетый господин.
— Адвокат Морданский, меньшевик.., — прошептал дядя.
— Я протестую против оглашения незрелых мыслей! Налицо лишь неотвратимые трудности военного времени. Как говорят французы: на войне — как на войне!
— Ага, значит, и французы за революцию! — пробасил чей-то спокойный голос.
Я тотчас признал: Михаил Михайлович Дударь! Его насмешливая реплика резанула адвоката.
— Не сбивайте... уважайте оппонентов! — Адвокат нервно мотнул головой. — Это французская поговорка: на войне — как на войне! (Кругом послышались смешки.) Друзья, Россия — страна отсталая... и потому все граждане России должны объединиться, чтобы отбить атаку германского империализма. Опомнитесь!
— Да-да, мы опомнимся, — отозвался пожилой рабочий. — С завтрашнего дня кирпичи станем называть буханками хлеба, а кровопролитие — потасовкой на вечеринке.
Морданского, однако, нелегко было сбить.
— Вы, большевики, зовете к хаотическим вспышкам! — выкрикивал он. — Вам хочется принести в жертву невинных людей, а? .. (Это «а» он протянул, в нем послышалась угроза.) Забыли дело Цирвиса? Имейте
в виду: ваш Цирвис и еще кое-кто из ваших оказались, последними трусами.
Едва было произнесено имя Цирвиса, у меня уши навострились, как у лесного зверька, почуявшего опасность. Не помня себя, я что-то закричал, бросился на лужайку и начал говорить...
Букашка заканчивал акичковскую школу — его экзаменовали. Поступал в гимназию — экзаменовали. Каждый экзамен для мальчугана из Рогайне был вопросом жизни или смерти. Простите, я не преувеличиваю — это не пышные слова. Много воды утекло с тех пор, однако помню все вопросы экзаменаторов. Помню их лица. Да что там! Помню даже, какими чернилами писал, как скрипели перья... Но от того, что я говорил на лужайке,
ничего не осталось в памяти. Крепко застрял в голове только визгливый выкрик Морданского: «Какая гадость! Вы нарочно подготовили этого сопляка!» И густой бас молодого солдата, открывшего собрание: «Не обращай на него внимания, паренек, выкладывай все, что знаешь!»
Я все рассказал. Но какими словами, в каком порядке— пусть напомнят другие. Из событий того собрания еще запомнилось, что у меня странно дрожали ноги, с лица лил пот, а в нос били тюремные запахи и смрад.
Как в тумане промелькнул Морданский. Он надевал шляпу и кому-то кричал:
— Идемте! .. Пусть они расхлебывают кашу, которую сами заварили!
Адвокат исчез в кустах, но за ним никто не последовал. Я опустился на пенек и едва заметил, как чья-то рука коснулась моего плеча.
— Пошли, поговорим, Букашка.
— Соня Платонова? А где дядя? Его что-то не видно. .. Не знаю, Соня, как быть... без разрешения... — пролепетал я.
— Ничего!—Она улыбнулась.— Идем смело.— После короткой паузы Соня прошептала:—Твой дядя задержит Морданского, пока здесь кончится. Иначе — кто за него поручится?
Я был так взволнован, что до берега мы пробирались молча. Очнулся только, когда увидел внизу сверкающую Даугаву.
— Почему ты мне не писала?
— Времени не было. — Соня взяла меня за руку, подумала и наконец решилась. — Букашка, когда поедешь домой, я тебе кое-что пришлю на память.
Мы приближались к лодке.
— Попроси ребят, которые, вон там играют, перевезти тебя на тот берег и пригнать лодку обратно.
— Как, разве ты не поедешь со мной? — воскликнул я с горечью.
— И один не пропадешь. Так нужно. — Она протянула руку на прощание.;
— Если нужно — ничего не поделаешь. Подражая городовому, Соня, насколько позволял голос, зарычала:
— Молодой человек, что вы здесь делали?
Поняв ее намерение, я пробормотал;
— Меня... меня привели сюда романтические воспоминания. Когда-то я прогуливался здесь с любимой девушкой.
— Как ее зовут?
— Ольга Георгиевна Ранцевич, господин полицейский. Дочь прокурора.
— Великолепно! — Помахав рукой, Соня скрылась в кустах.
Лодка закачалась на волнах. Я хотел взяться за весла, но старший из ребят ревниво проворчал:
— Нам самим редко удается погрести... Полулежа, я окидывал взором реку, солнце и берега.
«Так нужно...» — звучали в ушах слова Сони. «И с Михаилом Михайловичем не поздоровался... Гм, может быть. Соня умышленно отвела меня в сторону, чтобы никто не заподозрил, что мы с ним знакомы».
«Так нужно...» Жестокие слова!
Вечером, когда дядя вернулся, я сказал:
— Завтра еду домой. Тебя я все равно вижу очень редко.
— Ничего не поделаешь... Приходится хлебушко зарабатывать.
— То на этой стороне, то на той... — лукаво заметил я.
— Роб! Есть пословица: «Язык мой — враг мой».
— Не беспокойся, дядя! Если нужно будет, у меня хватит сил откусить его. Можешь мне поверить!
На другой день дядя пришел на рассвете. Он прикорнул на часок, затем выпил стакан чаю, засунул в карман краюху хлеба с куском гороховой каши и сказал:
— Пойдем, Роб. Через садик ближе будет. Ближе? Гм, гм... но, если предлагают, можно и через садик...
Я попрощался с тетей Лиене и с детьми.У первого же вишневого деревца мы остановились. Дядя Давис радостно вздохнул, прислушался:
— Как щебечут, слышишь? Что это за птицы?
— Не знаю.
— Как же это?
Я не ответил, думая о другом.
— Дядя, если разделить сад Шуманов, из него, семьдесят — восемьдесят таких садиков выйдет. В них могли бы играть по меньшей мере триста детей! После революции. ..
— Конечно, конечно. Вижу, поездка в Витебск была не без пользы...
Я заглянул в лицо Дависа Каулиня:
— Но, дядя, мне про тебя рассказал один человек...
— Один человек ему рассказал!.. Кто в Витебске мог обо мне что-нибудь рассказать? Альма? Еще мала. Значит, тетя Лиене... Так, так... Что же она рассказала? На свою жизнь не жаловалась?.. Нет. О моей сверхурочной работе не тужила... сама уже поняла. Значит... ну да, она печалилась, что я хочу попасть в армию...
— Да.
— А ты что скажешь?
— Не могу этого понять. Дядюшка стал серьезен.
— Ответь-ка мне: если валун не взорвать, он сам собой распадется?
— Может быть, через тысячу лет.
— А царский строй, ты же говоришь, давит, словно каменная гора. И мы должны взорвать его!
— Но...
— ... как это сделаешь, если солдаты будут за царя? Понял?
Я кивнул головой.
— Что же ты посоветуешь? Пусть, мол, другие... а ты, дядюшка, посиди в сторонке, посмотри!.. Ну, племянник, прощай! Выйдешь на улицу, а я через сад, в другую сторону. Мне здесь все лазейки знакомы.
Мы обнялись.
— Ничего не забыл в Витебске?
— Да нет, как- будто сделал все, что полагалось. К Таракановым сходил, вещи оттуда перенес. Толю Рад-кевича не удалось встретить — уехал на лето в деревню. В лавчонках букинистов порылся, что следовало купить— купил. Даже в кинематограф заглянул...
Про себя подумал: «Да, еще Соня Платонова обещала что-то подарить на память, но нельзя к ней идти».
Давис Каулинь втолкнул меня в маленькую, напоминающую шкаф дощатую пристройку. В ней были сложены метлы, лопаты, мотыги, грабли... Он наклонился, порылся в песке и вытащил небольшой сверток.
— Здесь двадцать листовок. Возьми-ка их в Богушевск!
У меня застучало сердце: «Милая, хорошая Соня!.. Спасибо, я оправдаю твое доверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56