А Зинаида Ивановна по-прежнему работала без подзатыльников, хотя это подчас бывало трудно. Мы сами слыхали, как она грустным голосом журила Колю Жихарева за то, что тот не мог прочесть ни одной строки.
— Послушай, Коля, твоя мать почти ослепла оттого, что прядет при лучине, лишь бы ты учился. А ты и не думаешь учиться.
Были и другие тупицы и лентяи. Митрофан Елисеевич насмешливо ухмылялся, когда слышал, как Зинаида Ивановна упрекает их. Это злило нас, и мы громко кашляли, чтобы привлечь к себе его внимание И вот однажды в нашем классе наступила такая тишина, что можно было услышать падение спички на иол. За стеной кто-то читал звонко, плавно и выразительно. Даже в третьем отделении попадались такие, что читали если не хуже, то во всяком случае не лучше. Вслушавшись, я узнал голос моей маленькой приятельницы Сони Платоновой. .. Стоило посмотреть на нашего учителя: он вдруг начал что-то громко рассказывать, широко размахивая руками. Мы же сидели не шевелясь, и господин учитель никак не мог помешать нам слушать льющийся из-за перегородки ясный и бодрый голосок маленькой ученицы. В этот момент Митрофан Елисеевич охотно простил бы нам любую шалость.
В первом отделении очень редко шумели на уроках, но был там некий Павел Бувидла, который не мог спокойно сидеть на месте. Случилось так, что после звонка шум в первом отделении не прекратился... Тогда Зинаида Ивановна, опустившись на стул, заявила, что не приступит к занятиям до тех пор, пока не станет тихо. Прошла минута, все успокоились, только Бувидла продолжал шуметь. Митрофан Елисеевич ухмылялся, а меня так и подмывало встать и сказать:
«Митрофан Елисеевич, мы будем вас очень любить, если вы хорошенько проучите Бувидлу».
Вдруг случилось нечто неожиданное: двое мальчиков выкинули Бувидлу из класса. Зинаида Ивановна что-то крикнула, а мы рассмеялись. Тогда Митрофан Елисеевич Поправил галстук, одернул пиджак и, приоткрыв дощатую дверь в первое отделение, резко спросил:
— Нельзя ли заниматься потише?
Во время перемены снова произошло из ряда вон выходящее событие. Мы ввалились в первое отделение и начали упрекать первоклассников. А Тихон Бобров вскочил на стол и поднял руку:
- Если вы, черти, еще посмеете сердить Зинаиду Ивановну, то... видали? — Он потряс кулаками. — На переменах и на улице можете хоть весь свет перевер-. нуть вверх дном, а на уроках — ни-ни, а то пеняйте на себя!—Для убедительности он помахал поясом с тяжелой медной пряжкой...
Выкрикнув свои угрозы, Тихон спрыгнул со стола и, прежде чем кто-нибудь успел слово вымолвить, схватил Бувидлу и принялся трясти с такой силой, что у того от порота отлетела пуговица.
Это был один из труднообъяснимых поступков Тихона.
Мы знали, что Тихон терпеть не может учителей. О Зинаиде Ивановне он тоже никогда не сказал хорошего слова и никогда не бежал ей навстречу поздороваться. Мы как-то спросили его, почему он изменился. Он только сердито буркнул в ответ:
— Где вам понять!
С появлением в школе Зинаиды Ивановны моя хозяйка Марина Ефремовна стала кипятить чай учителям, иногда мне приходилось его относить. Однажды у двери квартиры Митрофана Елисеевича я услыхал необычайно громкий разговор, испугавший меня. Голос нашей любимой учительницы звучал, как голос судьи. Мы никогда не видели ее такой сердитой.
— Несчастных детей, живущих в страшной нужде, вы хотите учить колотушками? Как это отвратительно!
Митрофан Елисеевич отвечал нетвердым голосом, словно не мог еще решить, что лучше подойдет: гнев или покорность.
— Я наказываю не ради самого наказания. Челоиск — очень сложное существо, и еще никто не доказал, что для него хорошо и что плохо. Скажем, человек спит; если я его растормошу, он проснется. Почему это нельзя
сделать с детским умом, с детскими мозгами? По себе знаю: в свое время меня тоже били и пороли, и я даже хотел было утопиться. И все же наказания пошли впрок. В детстве все пророчили: «Ему одна дорога — в пастухи».
Теперь я стал учителем, да еще каким! Мужики говорят: никто так хорошо не учил их детей. А вы своими действиями сеете в школе лень, нерадивость... Да-да, Зинаида Ивановна, я уже от многих слышал жалобы: учительница портит детей, они дома начинают угрожать: «Мам, ты не смеешь драться. Учительница умнее тебя и все же не бьет нас». Увидите, найдутся родители, которые в конце учебного года проклянут вас за мягкотелость.
Я постучал, поставил чайник и вышел чуть живой. Такая хорошая учительница... такая хорошая... и как он подло с ней говорит!
Глава XXI
Забыта утренняя молитва. — Счастливые и несчастные. — Что будет завтра? — Мы «делаем приятный воздух».
Митрофан Елисеевич вошел в класс сам не свой — бледный и взволнованный, даже галстук трясется. Впервые он забыл об утренней молитве, и это нас поразило еще больше, чем его вид. Что бы ни случилось в школе, какие бури ни потрясали бы ее, каждый день начинался утренней молитвой. И вдруг такое чудо — тут уж не жди ничего хорошего.
Учитель прошелся по классу и, тихонько застонав, выдавил из себя тоненьким голосом, будто сам боялся своих слов:
— Завтра к нам приедет инспектор. Ин-спек-тор. Мы должны подготовиться.
Ах, нужно подготовиться? Это нас нисколько не взволновало. Мы оживились, как беспечные воробьи. Если надо «подготовиться», значит, будет что-то новое и, может быть, даже веселое — нам так надоели однообразные дни!
— Во-первых, вы должны научиться здороваться.
Митрофан Елисеевич снова несколько раз прошелся по классу и озабоченно сказал:
— Вот я буду инспектором. Войду в класс и поздороваюсь. А вам следует ответить: «Здравствуйте, ваше высокоблагородие!»
Учитель вышел и спустя некоторое время открыл дверь. Тут мы увидели такого Митрофана Елисеевича, какой нам и во сне не снился. Мы привыкли к чуть-чуть сгорбленному, мешковатому человеку. А он широко раскрыл глаза, чеканил шаг, как солдат, и выпятил грудь так, что я подумал: «Ей-богу, сейчас опрокинется».
— Здравствуйте, де... — он сам смутился, но мы дружно закричали: «Здравствуйте, ваше высокоблагородие!»
Сначала это показалось нам веселым занятием, но Митрофан Елисеевич заставил повторить приветствие раз двадцать. Так он поступал, когда в диктовке бывали ошибки: задаст ученику пятьдесят раз переписать слово. Раз десять правильно напишешь, а потом идет ошибка за ошибкой. И в этот раз в конце концов нам надоело орать. Кое-кто начал кричать совсем другое, и учитель в отчаянии признался, что он не в состоянии ничего понять. К нам в класс вошла Зинаида Ивановна:
— Друзья, вы мешаете заниматься.
— Да в уме ли вы, Зинаида Ивановна! Какие сейчас занятия? Бросайте все! Вы там забавляетесь всякими чистописаниями и совсем не думаете об инспекторе.
— Помилуйте, что тут особенного? Перед концом занятий я скажу детям, как надо здороваться, когда войдет инспектор, вот и все.
— Без репетиции? Как старший по школе я приказываю вам сейчас же приступить к репетиции! — Голос Митрофана Елисеевича прозвучал, как грозное предупреждение.
Он никогда не разговаривал с Зинаидой Ивановной таким тоном. Видно, уж очень велик был страх перед инспектором. Зинаида Ивановна улыбнулась и пошла обратно к себе, а мы продолжали орать.
Накричавшись до хрипоты, Митрофан Елисеевич посмотрел вокруг и будто впервые увидел помещение школы:
— Боже мой, что за пол? Ну на что это похоже? Наследили, нагрязнили... Не понимаю, как можно здесь учиться!
А нам откуда знать? Можно учиться или нельзя — это дело учителя. Но Митрофан Елисеевич изумлялся, будто мы были виноваты во всех неполадках.
Мне он велел тотчас же сбегать за Иваном Ивановичем Тот только проворчал, что за два рубля в месяц он не станет надрываться. И так уж учительница его замучила—неделю назад заставила вымыть первое отделение. Все радуются: хорошая, добрая учительница, а послушали бы вы, как она отчитала инвалида русско-японской войны! Теперь вот Митрофан Елисеевич начнет
тоже привязываться — этак человеку некогда будет вздохнуть. .. Да и какой толк в мытье? В одном углу вымоешь — в другом наследят!
Иногда на Ивана Ивановича находило такое, что нельзя было понять — то ли он пьян, то ли у него разболелись старые раны и боль затуманила рассудок. Не выяснив, придет Чвортек в школу или не придет, я пустился в обратный путь. Учителю сказал мнение Ивана Ивановича: мой или не мой, все равно толку не будет.
— Я тоже так думаю, но ничего не поделаешь: инспектор!
Только теперь учитель увидел, что у нас нестриженые, всклокоченные волосы, грязные уши и руки. Правда, и раньше, трепля и теребя нас, он иногда говорил:" «Экий сорванец грязный!» Но в связи с приездом инспектора мы еще узнали, что ходить в школу грязным нехорошо, эх, как нехорошо!
Митрофан Елисеевич чувствовал себя несчастным. Чем больше он разглядывал нас, тем бледнее становилось его лицо. Наконец он громогласно объявил, что необходимо сейчас же всех лохматых остричь, и послал Алешу Зайцева за хромым деревенским портным, у которого была машинка для стрижки волос. С порога он вернул посланца и велел забежать на обратном пути к Андрюше Добролюбову. Его уже несколько дней не было на занятиях. Все знали, что он простудился и заболел. Митрофан Елисеевич, должно быть, надеялся: а вдруг Андрюша выздоровел — тогда было бы кем похвалиться перед инспектором.
Затем, нахмурив лоб и сдвинув брови, строго приказал явиться в школу в самой лучшей одежде, какую мы надеваем в большие праздники, идя в церковь, и предложил поднять руки тем, у кого есть кожаная обувь. Поднялось только четыре руки. Это очень огорчило учителя. Тогда он спросил, у кого есть хоть старые, совсем старые башмаки. Пришлось и мне поднять руку, так как материнские башмаки, хотя и совершенно негодные для носки, все же были в моем распоряжении. Обрадованный тем, что еще у одного ученика есть кожаная обувь, Митрофан Елисеевич велел мне сходить за башмаками.
Учитель уже раньше был бледен, а тут и я побледнел, да еще как! На дворе метель, а мне идти за рваными башмаками пять верст туда и пять обратно... Я пытался заикнуться, что живу далеко. Но учитель отрезал: ради инспектора все надо вытерпеть.
Вскоре пришел портной Аникеевич со свертком в руке. Митрофан Елисеевич отобрал шесть человек, самых лохматых, и попросил тут же их остричь. Нам казалось странным, что волосы можно стричь какой-то машинкой; поэтому еще пятеро выразили желание остричься.
Портной что-то шептал учителю, но так, что мы все слышали: теперь, как-никак, зима, ученики могут простудиться, если оголить им головы. Учитель отмахнулся от него, как от назойливой мухи: «Ради инспектора можно перенести еще большие неудобства, чем какая-то простуда».
Аникеевич принялся за стрижку лохматых. А мы с завистью смотрели на счастливцев, которые столпились около него, и восхищались чудесной машинкой, без ножниц стригущей волосы. Вскоре роли переменились. Машинка рвала волосы вместе с корнями! Недавние счастливцы стонали и охали. Портной объяснил, что в ней не хватает двух зубчиков. Появился учитель и, нахмурившись, сказал, что такое малодушие накануне приезда инспектора возможно только в аничковской школе.
Он еще раз с неодобрением осмотрел наши уши и приказал всем умыться мылом. Двое решительно заявили, что им это не удастся: у них в доме умываются мылом только по большим праздникам. Остальные молчали. Когда учитель снова напомнил об инспекторе, те же два мальчика ответили: домашним нет никакого дела до инспектора, для них инспектор — что был, что не был. Митрофан Елисеевич так и ахнул. Ведь инспектор такая персона! Такая же, как пристав или полицмейстер. А их домашние за непочтительное поведение могут ответить перед законом.
После длинного разговора он посоветовал умыться золой или натертым кирпичом. И обязательно потереть шею мочалкой.
Когда в таком же духе было разрешено еще несколько вопросов помельче, учитель стал заново рассаживать пас. Вот где начались настоящие трудности!
Ему хотелось рассадить нас так, чтобы инспектору бросился в глаза цвет школы. Впереди самые видные места должны были занять ученики, обутые в башмаки, остриженные и одетые почище. И самое главное — луч-шие в учении. Неуспевающим полагалось спрятаться за спину других и, если инспектор спросит, молчать.
Рассаживая учеников второго отделения, учитель долго, как фотограф, осматривал меня со всех сторон, вертел, толкал то влево, то вправо, подыскивая место, где бы я бросился инспектору в глаза. Но я был мал, меньше своих товарищей, и учитель велел принести кирпич, на который я должен был сесть, чтобы выглядеть выше и внушительней.
Вот когда на мою долю выпала маленькая радость, хотя я не приложил к этому никаких усилий! Как известно, Альфонс Шуман был самым нарядным в школе: настоящий барчук. Пока учитель был занят вторым отделением, Альфонс, сознавая свое значение, уселся на лучшее место, откуда можно было видеть даже его коричневые суконные брюки. Когда Митрофан Елисеевич взялся за третье отделение, он прямо-таки испугался, увидев перед собой Альфонса. Учитель схватил его за руку и отвел подальше.
Альфонс обиделся. Этот трусливый, всегда угодничавший перед учителем парнишка вздумал упираться. Но взволнованный Митрофан Елисеевич забормотал:
— Ах, боже, ведь инспектор... инспектор... Альфонс, ты понимаешь, что значит инспектор?
Наконец до Альфонса дошло: он испугался больше, чем учитель. Могу побиться об заклад, что теперь в ушах Альфонса слово «инспектор» прозвучало, как «убийца» или «палач». Он проворно шмыгнул к последней парте и забился в угол, хотя, может быть, учитель и не думал загонять его так далеко.
Нас, избранных, тоже пробирала дрожь. Никто толком не знал, что захочет от нас этот человек и что он с нами сделает. Даже ученики третьего отделения не могли сказать ничего путного об инспекторе. В позапрошлом году приезжал один, но он был занят, куда-то спешил, и у, них в памяти сохранилась только его длинная меховая шуба с лапками и хвостиками.
Да, кто знает, что ждет нас завтра?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56