..
Ветер сдул с вершины бугра весь снег. Земля смерзлась, как камень. Пауль Звайгзнит решил, что без лома ничего не сделать. Но Важуль налег на лопату, и комья земли полетели во все стороны. Вот тебе и цыган! Только удивляться приходилось, как он не прикусил себе язык, работая и болтая без умолку.
Мы с Паулем рыли молча. Казимир подбадривал:
— Молчи не молчи — все одно! У кровати царя стоят сто врачей и за каждым полковник с плеткой. Не будешь лечить как следует, сейчас всыплет горячих. И все-таки приходит время —и царь дуба дает. А старый Юрис — что еще увидел бы он н.а этом свете? Бился как рыба об Лед и не смог купить себе ни рысака, ни битюга. По
крайней мере, к месту вечного успокоения Казимир Ва-жуль отвезет его на своем коняге...
На кладбище молитву над покойником прочитала сама бабушка. Альвина Залит возражала: если, мол, не пригласили церковного старосту, лучше кому-нибудь другому взять на себя эту обязанность. Но старушка строго поджала губы:
— Столько лет мы прожили вместе. Были грозы, были и солнечные дни, а если уж так долго прожили вместе — сумею его и проводить...
Прослышав, что хоронят старого Задана, на кладбище собрались почти все жители Рогайне и ближнего села Юркова. Оказалось, старый Юрис своей доброй душой и отзывчивым сердцем приобрел столько друзей, что сам бы этому не поверил.
Шесть человек уже возились с длинными полотенцами, обвязывая ими гроб, когда на бугор взлетел загнанный, весь в пене, вороной жеребец.
— Глянь-ка, Швендеры тут как тут!—зашептались женщины за моей спиной.— Не выдержало, знать, сердце старосты... прибежал со своим молитвенником.
Швендер был крупной персоной в Рогайне. Сам витебский пастор Каролинг посвятил его в церковные старосты. Теперь он крестил детей, а пастор только «переосвящал» позднее, записывал в книгу и требовал подать. Швендер же встречал прибывавших из церкви новобрачных, провожал умерших. Сам пастор в отдаленную колонию совсем не показывался — поездка себя не оправдывала. А Швендер дело знал.
Люди думали, что староста примчался защищать свои права. Вот-вот вытащит из кармана книжку и прикажет проделать всю церемонию заново...
А разъяренный Швендер заорал, подбежав к толпе:
— Что здесь происходит? Кто разрешил рыть в этом месте?
Все замолкли. Те, что возились с полотенцами, опустили руки. Такого никто не ожидал.
— На моем фамильном кладбише!.. Лезут, как свиньи, чуть щелку завидят... Сейчас же засыпьте эту яму и ройте в другом месте!
Швендериха вторила мужу, осыпая всех ругательствами.
От могилы Юриса Залана до могильных холмиков семьи Швендеров можно было похоронить по крайней мере пятерых... У бабушки дух перехватило, молитвенник выпал из рук.
— Что это ты о кладбище заботишься? — во все горло засмеялась Альвина Залит.— Лопнет ваш самогонный котел, так и сгниете в болоте... Ни гроба, ни могилы не понадобится.
— Да и зачем тебе кладбище? — Важуль показал зубы в широкой усмешке. — Заплати цыгану получше, я тебя на кобылке доставлю прямо на небо к самому господу богу. Эге-ге, захочешь — в гробу, захочешь — прямо так, в белой жениховской рубахе.
Прошипев что-то, Швендер схватил лопату и торопливо начал кидать землю в могилу...
Тут же рядом с ним топталась Швендериха с диким, перекошенным лицом и вопила во весь голос:
— Пока не поздно, смиритесь, проклятые, покайтесь! А то небесный владыка сбросит всех Заланов в пекло!
Как безумный, сорвался я с места. Эти кровопийцы похуже царя: над мертвым издеваются. Ну-ну!..
Крепкой рукой меня осадил Важуль. Из толпы юрковцев выскочил солдат — должно быть, отпускник. Ловким движением выхватил он у Швендера лопату. Староста качнулся.
— Убирайся отсюда, негодяй! Ну-ну, только пикни — завтра самого хоронить будут! — В голосе солдата звучала не только злоба, но и угроза.
Швендер попятился, поднял упавшую шапку, но, проходя мимо бабушки, все же прошипел:
— Я тебя, гадючье отродье, проклинаю именем господа нашего Иисуса Христа до третьего и четвертого колена!
— Проклятья разбойника падут на головы его собственных детей! — ответила бабушка.
У выхода с кладбища Швендериха внезапно закричала:
— Юкум, держи лошадь! Лошадь отвязалась! Какой-то подросток из Юркова отвязал от елки лошадь старосты и хлестнул ее прутом. Жеребец понесся С бугра как бешеный. Сани перевернулись. Вскоре вороной исчез за следующим холмом.
— Юкум, держи!
Но Юкум не мог ничего сделать. На повороте у большого валуна он нашел только остатки разбитых саней.Люди опять сомкнулись вокруг могилы и гроба.Прозвучала последняя молитва. Глухо сыпалась на гроб земля...
Бабушка пожала руку неизвестному солдату и пригласила его на поминки вместе с несколькими юрковцами. Солдат поблагодарил и многозначительно произнес, ударив меня по плечу:
— Успокойся! Найдется узда на живоглотов, найдется. .. Может, скорее, чем думаем.
На обратном пути мы нагнали Швендериху. Отступив в сугроб, она кричала, размахивая руками:
— Мой муж этого так не оставит!
Важуль придержал лошадь, перегнулся через край саней и, смеясь, ответил:
— Матушка Швендер, один дурак хотел выпороть детей. Пошел в березовый лес за прутьями. А береза высока... как прутьев достать? Начал рубить березу. Рубил, рубил — береза упала и самому по шее! Эгей. — Казимир ударил кобылку длинным кнутом.
Глава XVIII
Вестник весны. — Старый Шолум рассказывает.— «Семья наша разлетелась во все стороны».
Около одиннадцати часов Ирму выманило во двор солнце и легкий, теплый ветерок. Спустя час девочка, приподнявшись на цыпочки, торопливо постучала пальцем в чисто вымытое оконное стекло.
— Роб, Роб!
Я оторвался от таблицы логарифмоз. До весенней страды оставались последние дни, когда хоть несколько часов можно отдать книгам.
— Иди скорей во двор!—Маленький носишко прижался к стеклу.—Скорей!
Сунув ноги в большие деревянные башмаки, я не спеша отворил дверь.
- Сегодня настоящая весна! — ликовала сестренка.— Послушай!
В первый раз весна для Ирмы наступила, когда с соломенных крыш стали свисать длинные шишковатые сосульки. Но я возразил: это еще не весна! В другой раз Ирма обрадовалась весне, когда кот забрался на поленницу и, греясь в солнечных лучах, поднял кверху лапы. Я снова не согласился с ней. На этот раз Ирма считала, что я не сумею оспорить громкого свидетеля прихода весны.
— Что ты обманываешь? Ничего не слышу... — Ударив носком башмака о порог, я сразу же вспомнил деда. Добрый дед смастерил три пары деревянных башмаков. Теперь в них можно будет смело ходить в весеннюю распутицу.
— Послушай, послушай!—Девочка смотрела вверх. Я-то знал, что за гость прилетел, но притворился, что не слышу:
— Никого нет, вороны каркают в роще. Сестренка схватила меня за рукав:
— Не уходи, не уходи! Тебя не вытащишь из комнаты, сидишь, как медведь з берлоге. А бабушка сказала: сегодня даже медведь выводит медвежат послушать, как идет настоящая весна.
Бабушка просунула голову из кухни:
— Ну, озорники, марш в комнату, обед готов!
— Пойдем... — У меня свалился башмак, левая нога угодила в лужицу.
— Еще подождем немного... — Девочка держала меня за рукав. — А то ты снова скажешь: нет еще весны, нет еще! Черемуха зацветет — и то Роб будет каркать: еще нет весны!
— Пойдем, Ирмочка! Весь суп испарится.
У нас был строгий закон: каков бы ни был обед, садились за стол все вместе. На крыльце мы все же остановились: в воздухе над клетью рассыпались звонкие, чистые трели, жаворонка.
Снова заскрипела дверь:
— Долго еще ждать?
— Бабушка! — Ирма вцепилась в бабушкин рукав.— Послушай, жаворонок! Настоящая весна пришла!
— Поздно ты меня зовешь, — грустно улыбнулась бабушка, — я еще вчера наслышалась. Да, для всех весна, а для нас... — Она оборвала речь на полуслове.
На столе дымилась картошка в мундире. Рядом соль в вырезанной дедом деревянной мисочке. Ставя на стоЛ тарелку с творогом и четырьмя кусочками масла величиной с пуговицу, бабушка объявила:
— Все время обходились остатками с поминок. Теперь кончились.
Очищая картофелину, она прибавила:
— Если бы всю эту снедь нанесли, когда дед выбивался из сил в риге Швендера, он прожил бы по крайней мере еще лет десять.
Стало тяжело на душе. Вспомнился гимназический коридор, Толя Радксвич с толстой книгой в руках. В книге были биографии знаменитых людей. Ероша волосы, Толя ударил книгой о колено и сказал с возмущением: «Сколько писателей, общественных деятелей, художников и ученых погибло в бедности и нищете! После смерти им ставят дорогие памятники, украшают могилы цветами и венками. Что за смысл в чествованиях, речах, некрологах? Лучше бы основали фонды и стипендии, чтобы не гибли молодые таланты. Эх, За-лан...» — Взволнованное лицо гимназиста, кривилось в гневной гримасе.
Меня привел в себя возглас Ирмы;
— Кто-то едет! Бабушка не поверила;
— Кто разъезжает в такую пору?
В самом деле, несколько минут спустя на большаке затарахтела телега.
Это был Шолум из Богушевска.
— Теперь-то ты мог наш дом объехать, Шолум, — говорила бабушка. — Горе у Заланов. Твой всегдашний собеседник — слышал небось? — в сырой земле...
— ...«и ждет тебя, Шолум, у райских ворот» — хочешь ты сказать. Что же, когда-нибудь и мы отправимся в рай. Но почему бы мне пока ехать мимо? Ты теперь опять барышней стала. Разве я не могу за тобой поухаживать?
Шолум любил заезжать к нам —отдохнуть, пошутить. Иудейская религия запрещала евреям есть свинину, а Шолум любил свинину, и старички Заданы, между прочим, помогали ему избежать неприятностей с Иеговой, еврейским богом. Бабушка тщательно вкладывала
ломтик ветчины или свиного сала между двумя тонкими ломтями хлеба. И Шолум ел один хлеб — ведь свинины не видно, и Иегове сердиться не на что. Не менее вкусна кровяная колбаса, начиненная кашей. Бабушка ставила на стол сковородку, говоря:
«Отведай рыбки! Изжарила по поварской книге — должна понравиться».
«Почему бы ей не понравиться?» — Шолум без промедления садился к столу.
У Заланов он чувствовал себя совершенно спокойно: ни одним словом не обмолвятся они о его мелких грешках. Здесь он мог съесть хоть целую свинью — никто бы об этом не узнал.
Всем нам нравился этот вечный путешественник, жизнерадостный человек с бородой, словно прокопченной или обугленной. Больше всех к нему привязалась Ирма. Ей нравился своеобразный акцент Шолума, нравилось, как он в разговоре забавно наклонял голову набок, пожимал плечами или дергал себя за бороду.
Конечно, Шолум знал, что у нас свинина в клети сама собой не родится. Поэтому он не оставался в долгу: посылал девочку к своей телеге:
«Ирма, пошарь в соломе рядом с сундуком! Там ты найдешь для себя платок...»
Теперь у нас не было ни ветчины, ни сала. Закусив картошкой с творогом, Шолум повернулся к матери:
— Лизе, что же вы думаете делать в пустом доме?
— Буду пауков сторожить.
— Что там говорить, вы носа не вешаете! Знаете что? Я вам отыскал в Богушевске отличное местечко. Честное мое слово! Будете кипятить воду на станции. К вам побегут солдаты с котелками. Сотня солдат, две сотни солдат, три сотни солдат...
Мать недоверчиво развела руками:
— Говорить и мечтать легко...
— Что там говорить, это не мечта. Я вам даю добрый совет. Чего вам здесь ждать? Каравай хлеба в ваше узкое окошко сам не полезет. Нет, Лизе, я серьезно говорю: вам обоим вместе с Ирмой нужно сейчас же ехать в Богушевск. Голод — это большой фокусник. Он топает по всему свету: топ-топ-топ... Что там говорить, вы мо-. жете хоть матрасами заложить окна — все равно найдет
щелку и пролезет!.. Может быть, вы беспокоитесь о квартире? Шолум обо всем подумал. Он не такой человек, чтобы завести другого в лес, посадить на пенек и сказать: собирай ягоды и живи себе на этом пеньке. У меня есть чердачная комната. Ну, небольшая, танцевать там нельзя, но для вас с Ирмой места хватит Что говорить, жили уже в этой комнатке люди. Одна беженка из-под Ломжи. Отогрелась и отправилась дальше — на самый Урал. Вторая, из Польши, тоже жила на чердаке; жила, пока не вышла замуж. На своей родине она потеряла все. В Богушевске, о котором она раньше никогда не слыхала, она нашла себе мужа. С одной ногой, правда, но приятный мужчина. Что там говорить, Лизе, с вас за этот счастливый чуланчик я не возьму ни гроша. Навсегда я его вам не отдаю. Наступит лето, понаедут дачники, тогда моя жена с детьми сама перейдет жить на чердак Но до лета у вас будет дюжина разных планов. Мать задумчиво вертела в руках метлу, хоть и не собиралась в присутствии гостя подметать комнату.
— Я не знаю...
— Чего там знать? Молодой человек с бабушкой сами посадят картошку. Вблизи железной дороги человек всегда может легче прокормиться. Где железная дорога— там люди, а где люди — там, если упадешь, тебя подымут. Здесь можешь помереть, и никто не узнает. Я вообше не понимаю, как можно жить в таких лесах и болотах. В белорусских селах все-таки веселее. А в Рогайне, где хутор от хутора за версту, — честное слово, как в звериной берлоге.
— Как это так... уйти самой из своего дома, — вслух размышляла мать. — Это так страшно... Уйти сейчас, в военное время, когда миллионы людей бегут на восток... Беженцы нам еще завидуют: мы, дескать, счастливые. Можем затопить свой очаг, над головой у нас свой кров... Если уж тебя выгоняют плеткой или ружьем... а добровольно пускаться но свету—разве не грех? Снаряды над нами еще не рвутся...
Шолума трудно было вывести из себя. Но на этот раз он потерял равновесие. Дергая себя за бороду, Шолум бегал по комнате и так быстро поворачивался; что полы сюртука развевались:
— Ой, Лизе, я думал, вы умнее, но нет! Вас еще мало трясли и пороли. По-вашему, человек бежит только от войны. Но почему тогда ваши родители убежали из Курземе в Рогайне? Почему ваш брат Давис Каулинь убежал из Рогайне в Витебск? Разве их война гнала? Голод, голод! — выкрикнул Шолум.—: Лизе, вы не так глупы, как притворяетесь. Только миллионерам все идет на пользу. Миллионер засыплет лабазы пшеницей — и в голодный год заработает два-три миллиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56