Тихона Боброва посадили посредине. Бросив взгляд в сторону учителя, он недружелюбно буркнул мне:
— Не поддавайся. Тебе сидеть перед носом инспектора, и тебя же заставляют бежать вечером домой!
Верно! Я почувствовал свою значимость и смело заявил:
— Господин учитель, может быть, вы тут на месте достанете у кого-нибудь для меня башмаки? Я вечером никуда не пойду, а то так устану, что не смогу завтра и рта раскрыть перед инспектором.
Спасибо Боброву, он меня частенько мучил, но его услуги перевесили боль щелчков и другие обиды.
Ботинки я не получил, хотя Митрофан Елисеевич покосился в сторону Альфонса Шумана. Мне уже казалось: вот-вот он прикажет Альфонсу обуть мои постолы и отдать мне свои сапоги. Но, видно, тут были еще какие-то соображения, и все осталось по-старому.
После того как я несколько раз сбегал к Ивану Ивановичу и передал его длинные рассуждения о том, что мыть класс — это только людей смешить, учитель решил справиться собственными силами.
Я так привык к школе, что почти не замечал грязи, хотя у нас дома полы мыли каждую субботу. Только когда стали мыть пол в классе, я увидел, в каком хлеву мы занимались.Метлой тут ничего нельзя было сделать — пришлось сбегать за лопатами, и, только орудуя ими, мы добрались до досок. Парты были не лучше: мы ведь прыгали по ним в лаптях, в старых и новых, в чистых и грязных. Парты тоже невозможно было отмыть тряпкой: пришлось соскабливать грязь ножами.
Одни приносили воду, другие мыли пол, а третьи выливали жидкую грязь на большой сугроб позади школьного забора. Вскоре снег печеригл, будто на него опрокинули бочку дегтя. Как только начали мыть пол, Митрофан Елисеевич послал в лес за еловыми ветками. Когда наша работа подходила к концу, подоспели и ветки. Самые красивые мы прикрепили к стенам, а остальные изрубили, рассыпали по классу и набросали у дверей:, снаружи и внутри — пусть вытирают ноги...
Поздно вечером учитель постучал к Чвортеку и велел мне открыть школу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Тут было чему удивляться; учитель не имел обыкновения заглядывать в школу после уроков. Я слышал, как Чвортек проворчал вслед; «Всегда бегом бежит домой, словно из тюрьмы, а теперь в полночь потянуло». Вошли в школу. Митрофан Елисеевич вытащил из кармана свечу, зажег ее и, осмотрев класс, тяжело вздохнул. Заговорил он как-то печально, точно сам с собой:
— Мы тут бегаем, кричим, хотим принять дорогого гостя как можно лучше... А поди узнай — вдруг ему не понравится какая-нибудь мелочь? Мысли больших людей неисповедимы. — Он снова вздохнул. — Моему отцу, священнику, как-то был обещан богатый приход — Змиево. Уже все готово, садись да поезжай. Вдруг архиепископ вспомнил: около Змиева живет один граф — тот не выносит людей с синими носами. А у моего отца, как назло, нос всегда был синий, и пришлось ему поехать вместо Змиева в Голодедозо...
Учитель еще раз прошелся по классу со свечкой; во всех углах заколыхались темные тени. Наверное, Митро-фану Елисеевичу жутко стало, он подозвал меня поближе. Некоторое время мы стояли молча. Вдруг учитель воскликнул:
— Ах, дьявол, ты не чувствуешь, какой тут воздух? Я ответил, что воздух ничуть не хуже, чем обычно,
даже, пожалуй, лучше: пахнет свежей хвоей. Но мои слова не обрадовали учителя.
— Для нас, конечно, этот воздух хорош, лучшего и не надо — хоть бы на том свете не хуже был! Но кто мы все по сравнению с инспектором? Навозные жуки и муравьи. Он может нам такого жару задать, что за один день поседеем. Нет, братец, так нельзя встречать инспектора.
— Есть ведь такие окна с форточками, — осмелился я вставить. — Только откроешь — и воздух сейчас же становится чистым.
— Ну-у-у! — протянул Митрофан Елисеевич.—Мы не бог весть какие паны, — форточки только для господ. Знаешь что, Букашка: сбегай к Чвортекам, попроси кусок сахару, я им потом заплачу, и прихвати лучину, чайную ложку и тряпку...
Спустя несколько минут мы с учителем поджаривали сахар в чайной ложке и «делали приятный воздух». В самом деле, по всему классу распространился приятный запах; во всяком случае, до того вечера я никогда не знал ничего лучшего.
Глава ХХII
Инспектор со щипцами. — Хитрая соседская собачонка. —Царь и его родня.
Ночью я спал тревожно. Мне снился инспектор — важный господин с тремя галстуками и пятью парами очков; одни очки на носу, остальные прицеплены к петлям сюртука. Инспектор вытащил из кармана красивые щипчики. Как только он бросал взгляд на кого-нибудь из учеников, тот сейчас же должен был отвечать. Кто мешкал и запаздывал с ответом, того инспектор хватал щипцами за нос...
Мне снились и другие сны — и все об инспекторе. На рассвете я проснулся, дрожа, как измокшая собачонка, и больше не мог уснуть.
В этот день в классе было так хорошо, что каждый, кто приходил, в изумлении останавливался у дзерей, улыбаясь, осматривался и затем старательно, очень старательно вытирал ноги о еловые ветки. Скажете, от страха перед учителем и инспектором? Конечно, нет! Старательнее всех вытирали ноги именно те, кто давно привык к тому, что их дерут за волосы и ставят в угол. Лишняя оплеуха не могла их испугать!
Но что же тогда случилось в нашей школе? Ровно ничего. Только убрали грязь...
Перед началом занятий нас поразила еще одна неожиданность: почти треть класса не явилась, притом лучшие ученики, которым надлежало сидеть впереди! Могу поручиться, что все они тоже видели ужасные, сны и также всю ночь дрожали.
Митрофан Елисеевич вошел в класс с ввалившимися глазами, осипший. Увидев пустые места на скамейках, он взволновался и долго не мог успокоиться.
Раза два-три пробежавшись по классу, он отворил дверь в соседнее отделение:
— Зинаида Ивановна, сколько учеников у вас отсутствует?
— В классе все, как обычно.—И, поглядев в лицо растерявшегося коллеги, добавила: — Я своих не пугала.
Несомненно, каждый, кто не пришел в школу, знал,что за столь дерзкий поступок грозит наказание — суровое наказание. И все же страх перед инспектором был куда сильнее страха перед учителем, к которому уже все привыкли.
Я даже пожалел Митрофана Елисеевича: он никак не ожидал такой напасти! Учитель писал на доске, а мел в его руках дрожал, как у тяжелобольного.
У одного крестьянина по соседству со школой была собачонка — заморенный щенок, который, однако, весьма громко лаял. Обычно никто не обращал внимания на его тявканье, но в тот день щенок причинил нам много неприятностей. Казалось, ктс-то подучил его лаять погромче. Волнение учителя передалось и нам; поэтому, когда собачка залаяла особенно громко, псе съежились. У многих вырвался протяжный вздох:
— А-а-а!..
Но всему бывает конец. Кончился и этот день: как трель жаворонка, как песнь свободы, прозвучал для нас последний звонок — мы спасены!
После уроков я обычно запирал вместе с Чвортеком школу. Как-то заперли двух учеников, и они подняли рев. После этого случая я всегда проверял, не остался ли кто у карты или у доски. Когда я прибежал с ключами, из первого отделения доносились голоса:
— Где же застрял наш высокий гость... Хоть бы завтра явился!
— Митрофан Елисеевич, разве не все равно, когда: завтра, послезавтра или через год?
— О, Зинаида Ивановна, как вы можете так говорить? Вдруг он заболел — зимой всякое может случиться. ..
— Откуда он должен приехать?
— Из пузыревской школы.
— Ах, из Пузырева? — Зинаида Ивановна громко засмеялась.—Там работают две учительницы. В таких местах инспектора имеют обыкновение задерживаться на недели.
В ее речи не было должного уважения к инспектору; это не понравилось Митрофану Елисеевичу. Он заговорил сердито:
— В каком еще государстве дети осмелились бы так поступить? Услышали слово «инспектор» и тотчас же,как сверчки, забились за печку. Это возможно только у нас, где каждый мужик бунтует. Поневоле приходится быть суровым и строгим, иначе они погубят школу?
Зинаида Ивановна молчала, а Митрофан Елисеевич продолжал уже миролюбивым тоном:
— Пожалуй, хорошо, что инспектор сегодня не явился, хотя все остальное было подготовлено как нельзя лучше и неизвестно, удастся ли все сохранить... — Учитель, очевидно, имел в виду наши уши и руки, да и чисто вымытый пол в классе.
— Вы в самом деле так хорошо подготовились? — быстро спросила Зинаида Ивановна.
Митрофан Елисеевич подтвердил это еще раз. И тут Зинаида Ивановна, точно собираясь раскрыть какую-то страшную тайну, нарочито испуганным голосом произнесла:
— Митрофан Елисеевич, дайте честное слово... Понимаете, честное слово настоящего мужчины, что не будете преследовать провинившихся сегодня учеников, и я сообщу вам о чем-то, в сто раз более опасном. Даже если в вашем классе было бы только три ученика, и то вам не угрожали бы такие неприятности.
Озадаченный Митрофан Елисеевич дал честное слово и даже обещал купить Зинаиде Ивановне целый фунт наилучших конфет, только бы она сказала, в чем дело. Когда все клятвы и заверения были выслушаны, учитель от волнения чуть дышал, а Зинаида Ивановна весело рассмеялась:
— В вашем классе нет ни одного царя. Все цари — у меня!
Я думал, что, услышав эти слова, Митрофан Елисеевич тут же грохнется на пол. Но он все-таки устоял — видно, он тоже иной раз говорил себе: «Надо выдержать».
Вообще стены нашей школы были голые. Но на одной из них висели четыре портрета: царь и царица, отец и мать царя. После того как класс разделили перегородкой, все цари и царицы красовались в первом отделении, а у нас осталась одна икона.
Как только Митрофан Елисеевич оправился от неожиданности, он схватил стул и, вскочив на него, протянул руку к царским портретам, словно через пять минут должен явиться инспектор. Но потом спохватился и смущенно спросил, какие портреты Зинаида Ивановна позволит ему взять.
— Хоть все четыре.
Такой ответ поразил Митрофана Елисеевича. Видно было, что он приготовился торговаться и спорить и уже заранее схватил портреты царя и царицы.
— Как так — все четыре?
— Ну так, просто. Я обойдусь без них.
— Нет-нет! Это было бы слишком великодушно с вашей стороны. Я возьму два... — И он снял только царя и царицу.
Затем последовала немая сцена, которую я, однако, довольно хорошо понял. За лето мухи загадили портреты; отец и мать царя выглядели гораздо свежее. Теперь, когда первый пыл прошел, Митрофан Елисеевич охотно взял бы стариков, но, делать нечего, пришлось разыскать мокрую тряпку и хоть немного освежить царя с царицей.
Когда мы с Митрофаном Елисеевичем остались одни, мне снова пришлось бежать за сахаром и «делать хороший .воздух». Учитель все время молчал, но, когда мы уходили, у него вырвались слова, полные злобы:
— Мы так волнуемся из-за этого чиновника, а он где-то там рассказывает учительницам анекдоты! Чтобы ему по пути вывалиться из саней и переломать ноги! Из-за него тут заболеешь, с ума сойдешь!
Глава ХХIII
Мы приветствуем рукав инспектора. — Новый Архимед. — Все по-старому.
Инспектор явился только на другой день, и, хотя мы до изнеможения учились его приветствовать, все же в конце концов провалились. Ом разделся в комнате Митрофана Елисеевича и вошел в первое отделение. Через некоторое время, беседуя с Зинаидой Ивановной, отворил нашу дверь и просунул в нее руку. Инспектор продолжал еще на той стороне разговаривать, а мы, увидев его рукав с блестящими пуговицами, вскочили с мест и прокричали:
— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!
А потом, испуганные, стояли, не зная, что делать, так как сам инспектор все еще не появлялся. Митрофан Елисеевич тоже не знал, что нам посоветовать.Мы плохо приветствовали инспектора, но вряд ли он заслужил лучшей встречи. Войдя к нам, он осмотрел стены, окинул взглядом учеников, подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу и, улыбнувшись, точно вспомнив что-то приятное, спросил:
— Далеко ли отсюда до Пузырева?
Услышав в ответ, что восемь верст, он только проронил; «Ага!» — и снова пошел в первое отделение к Зинаиде Ивановне.
Это оскорбило и нас и Митрофана Елисеевича. Мы ждали, готовились — и вот важная персона, школьный пристав, так пренебрежительно держит себя с учениками старших отделений!
В первом отделении он пробыл часа полтора, но учениками занимался не более десяти минут, остальное время разговаривал с Зинаидой Ивановной: не скучно ли ей, играет ли она на каком-нибудь инструменте, поют ли тут весной соловьи?
Как был несчастен Митрофан Елисеевич! Если накануне он волновался, что не пришли лучшие ученики, то теперь ему было все равно: пусть никто из учеников не ответит, пусть инспектор выругает, но пусть хоть обратит внимание на его отделения! И учитель все громче и громче разговаривал с нами, точно желая рассердить находившегося за перегородкой большого начальника.
Наконец инспектор вошел. Но он изумил нас тем, что попросил Зинаиду Ивановну — попросил, а не приказал!— отпустить свое отделение домой и войти к старшим ученикам. Получилось, что Зинаида Ивановна тоже стала в своем роде маленьким инспектором. Митрофан Елисеевич то и дело вытирал со лба холодный пот...
— Мне хотелось бы знать, насколько вы развиты, — обратился к нам инспектор. — Ну-ка, решим несколько задач, оба отделения вместе. Задачи не трудные, но если эта машина не работает, — инспектор постучал по лбу,— тогда крышка! — И он вытащил из кармана маленькую книжечку.
Я читал эту книжку: в ней были «веселые задачи» —
примерно в таком Духе: летели вороны и вздумали сесть на березы. Если на каждую березу сядет по вороне, то одной некуда будет опуститься. Но, если на каждую бе* резу усядутся две вороны, одна береза окажется лишней. Сколько было берез и сколько ворон?
Я был мастак на такие задачи и сразу решил их пять. Тогда инспектор, взглянув на меня, одобрительно произнес:
— Ого, да это настоящий Архимед!
Кто такой Архимед, я не знал, но решил, что он не плохой человек.Недаром Митрофан Елисеевич просиял, словно солнышко, и бросил на Зинаиду Ивановну победоносный взгляд, как бы желая сказать:
«А в твоем отделении нет Архимеда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56