Разумеется, были и такие минуты, когда мы радовались, что циркуляр запрещал батюшке Онуфрию заниматься с нами.Библейские рассказы — это еще ничего: в них шла речь о том, как бог ходил по земле и творил всякие чудеса. Но, когда брались за псалтырь и читали песни царя Давида на церковнославянском языке, — тогда для православных начинались великие муки.
Ученики должны были отвечать слово в слово, как написано в книге. Задавая урок, батюшка проводил ногтем черту — отсюда и досюда. Когда ученики отвечали, он заглядывал в книгу — видно, сам не помнил слово в слово то, что задал. Но он был учителем «закона божьего», и ученики обязаны были отвечать точно по книге. Как только кто-нибудь сбивался, батюшка Онуфрий указывал рукой в угол, и виновный, поцеловав ему руку, становился на колени.
Были и такие, которые, даже не раскрыв рта, целовали батюшке руку и становились в угол на колени. Иной раз случалось, что полкласса стояло на коленях; когда места не хватало, он высылал некоторых в коридор, а тех, кто поменьше, ставил на колени возле парт.
Ученики часто спорили, кто лучше: учитель или батюшка? Но никто никого не смог переспорить.Только в одном вопросе мнения сходились: лучше бы батюшка ругался... ну, хотя бы, как Митрофан Елисеевич, у которого иногда от крика лицо багровело и си-, нело. На нашу беду, батюшка Онуфрий был всегда спокоен. Ровным, немного слащавым голосом он читал виновному примерно такую нотацию:
«Ах ты, глупец! Знаешь ли ты, что думает о тебе бог-отец, бог-сын, бог—дух святой? Он милосердный и долго терпит, не наказывает за то, что ты все еще не запомнил, как Авраам хотел заколоть Исаака. Но погоди; его святое терпение иссякнет, он воспылает гневом, и ярость его заклокочет, как кипящая вода. Тогда господь и бо-городица подошлют бешеную собаку, и она искусает тебя. Нивы твоих родителей сожрут черви и побьет град. Дом отца твоего обратится в пепел. Встанет утром твоя мать и начнет печь лепешки. Вдруг — фрррр! Что-то урчит и трубе. Глядь: сажа загорелась, и над домом уж взвился огненный язык...»
Речи батюшки нагоняли страх на учеников. В самом деле, все эти напасти — пожары, град, болезни — были частыми гостями в белорусской деревне того времени...
Батюшка Онуфрий не драл за уши, как учитель; не колотил каждого, кто попадал ему под руку. Он отделял овец от козлищ, и горе тем, кто в его записной книжке попадал в число последних!
В окрестных деревнях были такие крестьяне, которые не спешили поцеловать батюшке руку или целовали ее морщась; были и такие, что отпускали по адресу священника шутки и даже презрительные слова. Но больше всего было должников, не уплативших вовремя церковных сборов. И вот отцы и матери грешили, а батюшка Онуфрий сурово взыскивал с детей. Особенно сурово и безжалостно относился он к детям должников.
Все учителя и священники Витебской и Могилевской губерний могли поучиться у батюшки Онуфрия искусству наказывать. Митрофан Елисеевич обрабатывал наши уши и волосы собственными руками. Когда кончался урок, он смотрел на свои грязные пальцы — волосы и уши воспитанников были немытые, потные — и жаловался, что ему отдохнуть некогда. «Вот вы на перемене будете бегать, а мне изволь руки мыть!» Правда, старшие ученики рассказывали, что раньше Митрофан Елисеевич наказывал и линейкой, особенно на уроке арифметики. Но однажды линейка сломалась, а новой он так и не купил.
Батюшка Онуфрий любил чистоту и потому неохотно касался учеников руками. Чаще всего щелкал карандашом или ручкой по лбу, либо книгой по голове и щекам. Бил ритмично, неторопливо, размеренно. Закрыв глаза, можно было подумать, что он отбивает такт какой-то мелодии. Иногда батюшка вытаскивал из своего кармана гребень, нередко даже кошелек и «благословлял» ими головы детей.
Так наказывал он и учил годами.Но однажды всех нас поразила новая выдумка во славу укрепления царства божия на земле, как говорил сам батюшка.Малыши из первого отделения не освобождались от «закона божьего», хотя и не умели ни читать, ни писать. Они должны были заучивать наизусть всякие псалмы и
молитвы. Батюшка Онуфрий изобрел довольно оригинальную систему их обучения и наказания.Учеников второго и третьего отделений он именовал воспитателями. И вот эти воспитатели надзирали за вос-питуемыми учениками первого отделения, всячески мучили и истязали, чтобы вбить в их головенки основы церковной науки. Тут нужно заметить, что вряд ли кто колотил малышей нарочно, лишь бы использовать свои права; но раз ты обязан научить — разве обойдешься без тумаков? Благодаря этой затее в школе иногда проливалось столько слез, что ими можно было бы вымыть весь класс...
Спрашивая учеников первого отделения, батюшка Онуфрий действовал как настоящий бухгалтер. Он не полагался на свою память, а всегда смотрел в записную книжечку и, перелистывая ее, наказывал то воспитателя, то воспитуемого. Иногда попадало обоим. В таких случаях воспитатель тут же при всех наказывал воспитуемого за нерадивость, а воспитуемый отплачивал ему за плохое преподавание. При этом батюшка вооружал наказывающих каким-нибудь орудием.
Мой маленький друг Яша Ходас умел читать и писать и всегда великолепно знал урок. Его воспитатель и сам он спокойно ждали, пока батюшка Онуфрий назовет имя Яши Ходаса.
И вот однажды, вызывая Яшу, батюшка даже не заглянул в свою записную книжку, и многим это показалось подозрительным. Яша подошел к столику, поцеловал у батюшки руку, отбарабанил скороговоркой молитву святому Николаю и хотел уже повернуться и уйти, как вдруг батюшка сделал страшные глаза:
— Можешь ты поручиться, что в твоей молитве все было правильно?
— Я не знаю... мне кажется... было правильно...
— А, ты сам не знаешь, было ли правильно, ты сом-неваешься? Тебе только кажется? Хочешь обмануть гос-пода? Как ты смеешь с нечистым сердцем обращаться к снятому Николаю? «Кажется, кажется»... Может быть, тебе кажется, что святого Николая вообще нет? — И священник сделал знак одному мальчику:— Прине-си-ка повозки кнут!
До сих пор никто из нас не переживал ничего подобного. Затаив дыхание все ждали, что будет. Неужели батюшка станет пороть кнутом? Но как же тогда циркуляр? Ведь царь запретил пороть учеников...
Принесли кнут. Отец Онуфрий, вопреки своему обычаю не касаться учеников руками, взял Яшину руку, повернул ее ладонью кверху, другой рукой схватил кнут.Ни у кого не видел я такого красивого кнута. Толстый его конец был оправлен в блестящую медь, а тонкий— обит черной кожей и украшен кожаной бахромой, которая напоминала маленький венчик. Самое кнутовище было гладко отполировано и покрыто нежно-желтым лаком.
Нам казалось, что батюшка погружен в глубокое раздумье: глаза его, странно поблескивая, смотрели куда-то поверх наших голов. Затем, испробовав гибкость кнута, он положил Яшину .руку на стол и, размахнувшись, ударил окованным концом по ладони. Мальчик скорчился и присел от боли. На ладони появилась багровая полоса. Тогда отец Онуфрий схватил другую руку Яши...
По рядам школьников пробежал глубокий вздох. Может быть, от жалости к Яше, а может, от страха, что теперь всем придется отведать медного наконечника.Когда поп уехал, нам захотелось узнать, чем же провинилась Яшина мать, так как отца у него не было. Яша ничего не мог ответить: долги уплачены, и в церковь мать ходит довольно часто — во всяком случае, не реже других.'Мы не очень поверили ему и обиделись, считая, что Яша просто скрывает от нас истину. Только много позже стало известно, что Яшина мать приглянулась батюшке Онуфрию, и тот предлагал ей идти к нему в служанки, каждый раз обещая всё новые блага. Но Яшина мать сказала, что никуда не двинется из дому. И вот парнишка был за это в ответе. Когда за дверьми раздавался мягкий, бархатный голос батюшки Онуфрия, Яшу, лучшего ученика первого отделения, охватывал ужас. Он, как ежик, сжимался в комок и прятался за спинами товарищей. Но не напрасно у отца Онуфрия были огромные глаза: батюшка всюду находил малыша. К другим ученикам он не прикасался руками, а Яше собственноручно дал несколько оплеух. Я пытался утешить Яшу, но бедняга шептал:
- Тебе хорошо... тебе что — ты сидишь себе да слушаешь. Всем вам, латышам и полякам, хорошо.
Я не мог не согласиться с этим, но сказал, что там, где много католиков и лютеран и мало православных, католические и лютеранские священники также терзают своих, и тогда православные счастливее.
Глава XII
Моя изобретательность. — «Не слишком ли трудно, сынок?» — «Штрафные» работы. — Я ползу домой на четвереньках.
Башмаки матери были для меня настоящим проклятием. Прежде всего я старался как можно дольше скрывать от домашних дыры на них; впрочем, в короткие осенние дни это было сравнительно легко. А вот ноги мои — они ни за что не хотели закаляться, не хотели привыкать к холодной жидкой грязи.
Мой нос от вечного насморка пыхтел, как кузнечные мехи, и в глазах по временам мелькали какие-то круги. Наконец я придумал, как перехитрить коварную слякоть.За перочинный нож и карандаш я выменял у одного мальчика три пары лаптей и спрятал в знаменитом сарае Зудрагов, так как не решался являться в них домой. И вот каждое утро я заходил в сарай, переобувался' в лапти, а башмаки прятал в сено. Я засовывал под портянки бумагу и обертывал ноги тонким слоем сена. Стоило посмотреть, на кого я был похож: ростом с букашку, а ноги как чурки. Зато стало гораздо теплей.
Однажды мне пришло в голову набрать мягкого моху у Загожского кладбища. Я высушил его и вложил в лапти.Сначала казалось, что ноги мои обернуты в теплую вату. Впервые за долгое время я вытащил заветную жестяную дудку и, идя по дороге, начал наигрывать: «Летом всем хорошо». Но не прошло и получаса, как мох намок и стал тяжелым, словно свинец. Волей-неволей пришлось разуться и выкинуть его. Так как сена не было под рукой, то в тот день я порядком продрог.
Дома я и пикнуть не смел о своих неудачах и не-взгодах: меня бы больше не пустили в школу. Да и к чему жаловаться, когда сам знаешь, что долги не уплачены и у наших нет денег даже на керосин? Поэтому я решил крепиться сколько можно. Мать часто спрашивала:
«Не слишком ли трудно, сынок?»
Но я только мотал головой и улыбался, хотя нередко слезы готовы были хлынуть из глаз.
«Вот еще! В школе всегда весело и интересно!»
«Но почему ты стал такой бледный?» — не унималась она.
«Откуда я знаю? От учения всегда так бывает. Кто умнеет, тот и бледнеет».
«Смотри не заболей...»
Где там уж «смотреть»! Бывало, доберешься до школы — и вдруг тебя охватывает такая слабость, что дверь не отворить.И так-то было нехорошо, а когда отец с дедушкой уехали в какое-то отдаленное имение пилить бревна, стало еще хуже. Мать целыми днями трепала лен, и, хотя я приходил домой поздно вечером, для меня так же находилась работа — носить воду для скота.
Тянулись дни за днями. Наконец все эти напасти согнули меня, как ветер гнет былинку в поле.С письмом у меня по-прежнему не ладилось. И, хотя Митрофан Елисеевич уже не перечеркивал красным все написанное, как это бывало раньше, все же ошибок было страшно много, бесконечно много. Однажды Митрофан Елисеевич оставил меня вместе с двумя другими учениками после уроков переписать пятьдесят раз слова,в которых были ошибки. Я попытался робким голосом заикнуться, что мне далеко до дому и нельзя ли это сделать в воскресенье. В ответ услышал: «Нужно было раньше думать, как вовремя попасть домой, и не лентяйничать».
«Штрафные» работы полагалось отнести учителю на квартиру, причем всем троим вместе. Митрофан Елисеевич не впустил нас к себе, и мы, дрожа от холода, оставались на улице, пока он проверял тетради. Мы стояли словно на горячих углях, но учителю некуда было торопиться, и нам не оставалось ничего иного, как терпеливо ждать у крыльца.
Когда я подходил к хуторам нашей Рогайне, на небе уже зажглись звезды. Я не боялся привидений, но в послсднее время в лесах появились волки, а они были далеко не так миролюбивы, как покойники в белых саванах. Я брел спотыкаясь, и, словно во сне, чудилось, что хочешь бежать, а ноги связаны.
Таинственный свет луны, разливавшийся над полями и лесами, еще больше усиливал страх. Временами мне казалось, что я иду не вперед, а назад и скоро окажусь возле той речки, где наш старый Ионатан чуть не сломал ногу, когда вез меня первый раз в школу.
И вот в темноте я оступился, упал и почувствовал в левой ноге чудовищную боль. Перед глазами поплыли зеленые и синие круги. Не было сил подняться и ступить на ногу, но мысли мои прояснились.
Что делать? До дома еще целая верста — не оставаться же здесь! Конечно, я мог завернуть в ближайший хутор, но вползти к чужим, как калека, как нищий,— нет, лучше умереть! Я знал, что уже назавтра обо мне, до сих пор никому не известной букашке, говорил бы невесть что.
Оставалось одно: добираться к себе. Собрав последние силы, я поднялся и заковылял, но шагов через десять пришлось опуститься на землю и двигаться дальше то ползком на четвереньках, то через силу вставая на ноги.
Право, не знаю, чем бы все это кончилось. Моя одежда была в грязи. Я то и дело поднимал голову — не виден ли сарай Зудрагов, где еще придется переобуваться. Об этом я не смел забыть, даже если бы повстречался с волками.
— Как это тут?
Я вздрогнул от неожиданности и растянулся во весь рост. Человек, так сильно меня напугавший, подошел и нагнулся ко мне.Да ведь это дядя Давис! Он ходил на гумна богатеев трепать лен и каждый день, усталый, возвращался домой. Дядя был поражен еще больше, чем я, и едва вымолвил: «Бедняга... бедняга».
Лядя взвалил меня на плечи и зашагал к нашему дому. Я был счастлив, избавившись от физических мук, нов то же время боялся, как бы он не наговорил дома лишнего о моей слабости и беспомощности. У домашних, как известно, один рецепт: сиди дома. Поэтому я по-
просил дядю: пусть рассказывает что вздумается, взваливает всю вину на волков или на медведей, но только не говорит, что я добирался домой ползком.Он что-то пробурчал, но что именно — я уже не расслышал, уснув у него на спине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56