Ночью я проснулся. В окно светил месяц... На лежанке поблескивали бутылка и пряжка пояса. У противоположной стены раздался шорох.
— Бабушка, куда это ты собралась?
— Тяжело на душе... Пойду, покличу деда. — Он же не пьет.
— Ах, сынок!..—Старушка тяжело вздохнула.— Осенью я частенько так выходила. Как-то раз дед твой чуть не остался в луже напротив Андрушка, не выйди я его поискать.
— Но ведь, бабушка, он теперь совсем не...
— Кто знает... Может, хватил стаканчик... Старичку много ли надо... захмелеет, что комар.
Я соскочил с кровати, намереваясь идти с ней.
— Куда ты? Из-за одного пьянчужки-озорника всю округу на ноги подымать!
Бабушка еше хлопотала у кровати, когда я, уже одетый, подошел к дзери.
— Захвати спички — может, понадобятся, — посоветовал я.
— Из-за него еще спички тратить! В коробке всего штучки четыре — пусть для печки поберегутся.
Со спичками было плохо Соседи бегали один к другому за «огоньком». Курильщики обзавелись зажигалками.
Мать, проснувшись, строгим голосом сказала:
— Без спичек не ходите. У меня еще штук десять в запасе. В карманы наберите лучинок.
Ночь была светлой. Близ хутора Шуманов виднелся даже собачий след вокруг сада. В одной лощине между придорожными кустами вербняка что-то чернело... Я добежал туда и плюнул, увидев старое ведро.
Шли молча и точно по уговору повернули в сторону швендеровской риги. Бабушка изо всей силы дернула дверь — заперта.
— Иди обратно, парень. Я еще постучусь к Швен-дерам.
— Бабушка, я тебя не оставлю одну.
Дом Швендеров был заперт на железный засов. В Рогайне почти у всех были деревянные запоры. Лишь немногие завели тяжелые железные — пусть приходят любые грабители: дверь развалится, а засов выдержит.
Бабушка сначала постучала посошком. Никто не откликнулся. Тогда она стала грохать кулаком, точно скликая на пожар. Пес, лежавший возле хлева на соломе в опрокинутой кадке, залился ожесточенным лаем.
В окне мелькнуло что-то белое, в переднюю прошмыгнул человек.
— Чего тебе надо? — прозвучал за дверью сердитый голос.
— Дядюшка Швендер, куда ты моего старичка девал? Отдай! — попробовала пошутить бабушка. — Он, бедняга, может быть, в риге и остался... Притомился, залез куда-нибудь в очесы... Давай фонарь и ключи — пойдем посмотрим.
— Еще чего придумаешь... сорока! Дам я тебе ночью ключи! Поищи дурака в другом месте! Пошла спать! Из-за этого бездельника нечего с ума сходить... Жену перепугала... да и я, болтая с тобой, насморк схвачу.
— Дядюшка Швендер, послушай...
— Каждый мало-мальски порядочный человек...— заговорил я.
— Да я и слушать не хочу!—Швендер начал выходить из себя. — Не скулите здесь! Ночью дам я им ключи. .. Как бы не так! Если через минуту не уберетесь, открою форточку, стрелять буду... — Бормоча проклятия, хозяин прошлепал в комнату.
Мы с бабушкой угрюмо молчали. Отворилась форточка... Как разозленная оса, прижавшись к стеклу, заверещала Швендериха:
— Марш отсюда, марш! Этот старый шут нам не нужен. Лен только портить горазд. Подпрыгивает с трепалом, как мартышка! Ни силы, ни ума... Убирайтесь, убирайтесь! Пусть больше к нам и не показывается!
На обратном пути заглянули еще в баню к Андрушке. Нигде ни следа. Может, напросился к кому-нибудь ночевать. ..
Рассветало, небо было чистое; вставало яркое, радостное солнце. Бабушка сердилась:
— Разве можно своих родных так беспокоить? Пора уж хоть от какого похмелья проспаться...
— Где мать?— спросил я, когда вернулись домой.
— Хотела сегодня в Богушевск сходить. Неужели без завтрака ушла... ни слова не сказала... А может, деда на сеновале ищет...
Бабушка замолчала, молчал и я. Трудно сказать, сколько просидели мы, не проронив ни слова. Помню только — послышалось: кто-то топчется в сенях.
Открылась дверь. Вошла мать.Веки ее были красны. Она тяжело опустилась на лавку.
— Иду от Швендеров. — У них все заперто.
— Давно уж утро. Швендеры встали. Бабушка продолжала сидеть молча. Я не выдержал:
— Говори же, говори!
— Наш дедушка. — Мать громко зарыдала.
— Что, Лизе, что случилось? — Бабушка как бы очнулась и подошла к матери.
— Нашего дедушки больше нет, нашли его уже окоченевшим у печи в риге Швендера. Хотел, видно, обогреться и от угара помер.
Как при трудном подъеме в гору, бабушка задышала глубоко и быстро. Но не зарыдала сразу, нет. Она подняла голову и произнесла с тоской и горечью:
— С веревки снимают и спасают... Из воды вытаскивают и спасают! .. Из огня выносят и спасают... А дед наш от угара умер! Нет! О господи праведный, не угар виноват, а волки в овечьих шкурах... дьяволы в облике человечьем!.. О боже, когда же ты накажешь их, когда?—Вскрикнув, она опустилась на скамью, по морщинистым щекам покатились слезы..,
В клети лежал дед — губы синие, сам высохший и жилистый. Я прощался с дедом, который научил меня править лошадьми, точить косу, раскидывать сено, вить кнут, играть в шашки... Многому учил он меня, добродушно вставляя в свои наставления веселые, острые слова. Внимательно всматриваюсь в лицо, чтобы годы не могли стереть его из памяти. Нахлынули воспоминания, как теплые прибрежные волны.
Вот всплывает картина раннего детства — тогда я не ходил еще в школу. Мать положила в плетенку хлеба, луковицу, пару яиц, немного соли в тряпочке и позвала меня:
«Роб, отнеси деду завтрак. Знаешь Лисий овражек?»
«Это где я ежа поймал?»
«Там за овражком дед пни корчует. Только смотри не считай журавлей в небе... полетишь кубарем вместе с корзиной».
Схватив плетенку, я помчался по дороге.
«Роб!»
Я оглянулся.
«Когда дедушка будет есть, не смотри ему в рот — это нехорошо. Он подумает, что тебя дома не кормят».
«Знаю...»
«Деду и так мало. Ведь он пни корчует».
«Знаю...»
Громко пожелав деду «бог в помощь», я осторожно
поставил корзину между двумя березками и бросился в овражек. Через минуту он позвал:
«Сынок!»
«Ау!»
«Что ты там делаешь!»
«Землянику ищу...»
«Бездельник этакий, какая сейчас земляника? Иди сюда».
«Ты уже поел, дед?»
«Поел».
Я вылез из оврага.
«Вот тебе, сынок, яйцо и кусок хлеба».
«Спасибо... я уже дома ел...»
«Тебе дают не есть, а только закусить. Ну не таращи глаза, бери!»
Гложет совесть: а наказ мамы? Но яйцо па самом деле вкусное...
Подбадривая меня, дед задал извечный вопрос — вопрос, который повторяют в крестьянских семьях во все времена и во всех странах:
«Ешь, ешь! Ведь когда я буду совсем старым и бессильным, ты тоже дашь мне хлеба?»
«Дам, дедушка».
«Где ты его возьмешь?»
В первый раз так спросила бабушка. Тогда мне было всего четыре года. Я ответил:
«Возьму в шкафчике».
Но шли годы, и я уже серьезно объяснил деду:
«Буду работать, заработаю...»
Теперь, склонив голову, стоял я в клети и не мог оторвать глаз от заскорузлых, скрещенных на груди рук покойника. Тяжелая скорбь залегла в сердце, скорбь и чувство вины.
— Вот тебе и любимый внучек, дед....— бормотал я. — Обещался кормить, обеспечить теплый угол, а ни куска хлеба еще не купил. До самой могилы ты работал и кормил этого неуча-внука. Эх! — Меня душили беззвучные рыдания, и я вышел из клети.
А через минуту вернулся обратно. Вот-вот вырвется торжественное обещание: «Клянусь перед твоим гробом, дед!» Но слова застревали в горле. Невыразимая тревога, боль и гнев распирали грудь, в распаленной голове
бродили неясные мысли. Наконец я съежился, как маленький мальчик, и прошептал:
— Дедусь, ты же знаешь: я не плохой, буду стараться, буду работать и учиться и... и не бояться ни сумы, ни тюрьмы...
Через два дня Юриса Залана хоронили. Я заготовил дров для печи. Расколол старые жерди от загона, ручной пилкой распилил ненужные горбыли и чурки. На салазках приволок из лесу два засохших вяза.
Мать готовила кофе: поджаривала на сковородке желуди, морковь, ячменные зерна. Бабушка, которая только что вошла, бормотала, снимая шаль с плеч:
— Да, отец, вот мы и пришли к концу. Без поминок отвезу тебя на кладбище. Нищими явились мы в этот мир, нищими и уходим. Ни сварить, ни изжарить нечего. ..
Накануне заезжал Швендер. Как и полагается церковному старосте — с молитвенником в кармане шубы. Повертевшись вокруг стола, он торжественно произнес:
— Печалящиеся и скорбящие, войдите в клеть — пропоем хорал и прочтем молитву! Облегчим свои души, уготовим ушедшему от нас дорогу в царство блаженства вечного!
Бабушка презрительно воскликнула:
— Нет в твоей книжке такой молитвы, которая подошла бы моему старику!
— Как это — нет? — Швендер погладил бороду. — У меня книжка с крепостных времен. Даже у пастора такой нет.
— Ну, тогда открой и покажи, где молитва за человека, убиенного бесчестным соседом?
Швендер предостерегающе поднял палец:
— Женщина, от твоих речей пахнет безбожием! Бабушка, повторив его жест, ответила;
— Мужчина, вымой свою шубу щелоком — от нее пахнет самогоном!
Швендер еще немного помялся у стола, потрогал клочковатую бороденку под нижней губой и, быстро справившись с собой, промолвил деланно добродушным тоном:
— Оставим господу богу решать, кто из нас виноват.
Я скажу одно: даю на похороны Юриса ведро наилучшей самогонки. Приходите кто-нибудь за ней... Только не днем... Лучше всего вечерком, когда куры улягутся. Я поставлю, скажем, на гумне... У бабушки загорелись глаза:
— Вон! Не нужно нам твое Иудино зелье!
Швендер, теребя бороду, обозвал бабушку сумасшедшей и выскочил вон. А бабушка, взяв посошок, направилась к Шуманам.
Нестерпимо надоели эти Шуманы, осточертели... Но без угощения на траурном обеде не обойдешься; по крайней мере, могильщиков надо угостить.
Был бы дома сам Шуман, может быть, вышло бы по-другому. Но дома оказалась одна Шуманиха, и, когда бабушка заикнулась, нельзя ли занять в долг несколько фунтов масла, сала и муки, она сладеньким голоском заговорила:
— У Шуманов сын, у Заланов сын. Ничего не скажешь, у Шуманов есть чем прокормиться, но вот сына посылать в разные высшие школы — руки коротки. От Заланов же только и слышишь: масла нет, муки нет, мяса нет, денег нет... — слово «нет» она произносила тягуче, передразнивая. — А сын-то штудент. Как это так?
Бабушка больше не слушала. В эти скорбные дни чувства ее были слишком обострены. Не возразив ни слова, она схватила свой посошок и ушла.
В этот день за завтраком мы долго сидели молча. Наконец бабушка нарушила молчание:
— Нищему — и похороны нищенские. У матери задрожали брови.
— Кур зарежем, кофе сварим...
Напилив и наколов дров, я начал складывать их в поленницу. Со стороны дороги показалась Зильвестриха. С ее сыновьями я когда-то учился в Аничкове.
— Добрый день, Роб! Дома, что ли, ваше бабье войско?
Гостья ташила две больших плетенки. Приличия ради, я тоже вошел в комнату.
— Чему удивляетесь? Пришла кухарничать. Вот посуда. Только, милая,— сказала она, обращаясь к матери,— сосчитай все кружки, тарелки, ножи, вилки... чтоб не пропали. Альвина Залит — она тоже принесет, так ты
заметь, которая ее посуда, которая моя... чтобы потом не перепутали. Мать стыдливо прикрыла лицо передником:
— Что мне с посудой делать, Минна, когда в горшках ничего нет...
— Нет, так будет! Не горюй — будут и пироги, будет и жаркое!
Во дворе заскрипели полозья. Въехали мужчина и женщина. Пока женщина возилась с платками, мужчина с длинной трубкой во рту, лихо сдвинув баранью шапку на затылок, вынул из саней заколотую и ободранную овцу.
Это были Важули. У «самого» — бронзовое, загорелое лицо, длинные и тощие ноги; был он известен как неисправимый болтун. В пьяном, в трезвом ли виде любую шутку начинал словами; «Я из Ратишков, Ковенской губернии, цыган. А овец красть езжу в Курземе». «Сама» — литовка, пышная, широкоплечая, лет сорока, краснощекая, как ягода брусника. Вытащив овцу, Ва-жуль закричал женщинам, вышедшим на крыльцо:
— Э-гей, хозяюшки, куда мы эту овцу денем? Где у вас большой котел и поварешка? Вы, женщины, будете варить, а я поварешкой ребра мять да мясо поворачивать!
Важулиха заворчала:
— Тише, Казимир, не валяй дурака там, где нужно плакать,
— Ты что, хочешь, чтобы старина Залан каждую ночь из гроба вставал и выбивал мне окна? Мы договорились, что я его с музыкой на тот свет провожу. Он мне сказал: «Если ты. Казимир, не придешь с гармоникой на мои похороны, я тебе печную трубу развалю».
Едва успел Важуль отнести овцу в погреб, как на дороге опять заскрипели полозья. Приехала Альвина Залит, привезла посуду и бочонок пива... Вскоре с северной стороны показался лыжник с ношей на спине—четырнадцатилетний Пауль Звайгзнит.
Вечером накануне похорон у нас пекли и варили. Запах съестного можно было учуять даже на дороге. Во двор откуда-то прибрел голодный рыжий кот.
Важуль, уже заметно охмелевший от выпитого пива, путался под ногами у стряпух и рассказывал:
— Только ради своего старого друга Юриса я спустил шкуру с лучшей,овечки во всей Могилевской губернии! Я аж молитву прочел на четырех языках: на своем, женином, Юриса и царском. Только с «аминь» получилось нехорошо: вспомнил Швендера, и вместо «аминь» вышло «сгинь, нечистая сила!»...
В Рогайне было красивое кладбище. Оно находилось на вершине продолговатого бугра. Мимо протекала быстрая речка, сейчас скованная льдом, противоположный край бугра зарос березняком, изредка попадались и сосны. Это было новое кладбище. В одном конце — белорусы-православные хоронили своих, в другом — колонисты-лютеране — своих покойников.
Могилки простенькие, с дубовыми крестами. На все кладбище один каменный крест: давно умершей дочери Шумана. Да и на том надписи не прочтешь: Шуман не сошелся с каменщиком в цене, и тот не позолотил-вырезанные на кресте слова.
Могильщиков—трое: Важуль, я и Пауль Звайгзнит. На рассвете, перекусив, мы взялись за лопаты.
— Ну, где же ты, мать, хотела своему старичку могилку устроить? Нужно бы такое место, где солнца побольше, чтобы не замерз до страшного суда, — болтал Важуль.
Бабушка невольно улыбнулась. Хороший человек этот Казимир. Где он, там и плакать стыдно, будто бы даже грешно...
— Да рядом с моим отцом. Когда обоим наскучит лежать, пусть поговорят или побранятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56