Н-да...
- Я...
— Небось таких больших денег отродясь в руках не держал? Признайся откровенно.
— Нет, но я...
— Ничего, прячь в карман. У меня будешь ты жить, как приемыш-любимчик, как змееныш в зоологическом саду, где его , кормят и глаза на него пучат.
В смущении я спрятал деньги.
— Не горюй... До сегодняшнего дня ты только существовал. .. ел, пил и небо коптил. Завтра я тебя запрягу в серебряные дрожки. Ты будешь бегать рысью, и тебе придется все видеть и слышать.
— Не понимаю...
— Для того бог и послал в мир хозяев — они должны понимать за всех. Видишь ли, Сидор Поликар-пович уже успел мне наябедничать. Ты, дескать, путаешься со всякой сволочью, спишь в бараке, с рабочими. Э, он старый кретин! Н-да... Понятно, в дни его юности жизнь не была такой сложной. Тогда все было просто: не понравился кто — за шиворот и вон его! А сейчас нам самим приходится идти к рабочему — выпытывать, о чем он думает. Словом, продолжай в том же духе... Заставь их доверять себе. Проникни в самые сокровенные уголки души... все запиши на бумажку... запиши все — и эту бумажку мне. Н-да...
Меня охватила ярость. Не ожидал, что между жандармом и коммерсантом нет никакого различия. Ах, вот почему так легко выпорхнул четвертной билет! Перегнувшись через стол, я проговорил срывающимся голосом:
— Только ли о рабочих? Может быть, и в бараке, где мастера живут, —тоже? ..
— Конечно, конечно... — быстро отозвался Илья Степанович. — В бараке у мастеров — тоже. О, это хорошо, что ты и о них вспомнил! Вижу, ты скоро оперишься. Обрати там внимание на механика Дударя.
Крысов говорил еще что-то, но я ничего больше не слышал. Перед глазами промелькнули классный надзиратель Хорек и жандармский офицер. Они тоже хотели меня подкупить... Я ужаснулся: «Неужели на моем лице можно прочитать что-то грязное, нехорошее, иезуитское? Говорят ведь — в чертах лица отражается душа человека. ..»
Крысов произнес что-то с пафосом и поднялся. Я неуклюже зацепил локтем конторскую книгу; та тяжело упала на пол.
— Господин Крысов, чтобы так зарабатывать на хлеб, необходим особый душевный склад. Не могу припомнить... не могу представить в русской литературе ни одного произведения, в котором не порицалось бы соглядатайство и наушничество.
Илья Степанович презрительно сморщился. Он не уловил иронии в моих словах, так как думал, что голодный мальчишка уже попал на золотой крючок. Но поговорить, видимо, считал нужным.
— Дорогой сынок, жизнь чертовски быстро идет вперед. Что могли знать классики о капитале, о рабочих, о технике? Эх, все они сегодня были бы не умнее трехлетнего дитяти! До Пятого года и мы, коммерсанты и предприниматели, еще позволяли себе спать целую ночь без просыпа. А сейчас...
Он увлекся собственной речью так, что даже отбросил любимое «н-да», то лирическое и интимное, то испытующее, а порой и осуждающе-грозное, резкое и нетерпеливое.
— К черту дурацкое чистоплюйство! Будем говорить прямо. Что такое соглядатайство? Самый распространенный поступок на нашей планете. Так было, так будет. Слежка, соглядатайство—это высшая мудрость для обитателей планеты, где всеобъемлющий закон — борьба! Н-да!—Теперь это «н-да» прозвучало, как на параде «ура».
Я поднял голову:
— Вероятно, я слишком туп, чтобы понять вашу мудрость.
Лесной князь сдвинул брови:
— Нет такой тупости, от которой не вылечивались бы. Универсальными средствами.
— Что это за средства? Я их не знаю.
— Деньги. Мы уже приняли одно зернышко. Н-да! Всегда с трепетом перечитывал я те страницы, где осужденный на смерть произносил у виселицы гордые слова, где оборванный уличный мальчишка, когда все кругом погибли, снова поднимал флаг на баррикаде, где негр с деревянным дротиком бросался на льва, чтобы
защитить своих детей, где корабельный штурман, оглушенный бурей, не выпускал из рук руля... Наступила минута острого перелома. Я медленно вынул из кармана четвертную, как тяжелый, заряженный пистолет, и резко бросил ее на стол.
Крысов вытащил носовой платок и погрузил в него нос. Он сморкался долго. В воздухе застыл палец с перстнем, рубин на котором напоминал каплю крови. Наконец, опустив руку, он заговорил голоском добродушного духовного отца:
— Валеночки все-таки тепленькие... Н-да! («Н-да» прозвучало более резко.) Ножки как у Христа за пазухой. Полушубочек тоже — ничего не скажешь... воротничок, словно девичьи щечки.
Снять с гвоздя полушубок было делом минуты. Я тщательно свернул его мехом вверх и положил на свободную табуретку.
— Валенки получите через полчаса, не позже. Крысов проговорил еще что-то... Но я уже не слушал, устремившись прочь из чуланчика.
В четвертом бараке я выпросил лапти у одного старичка. Переобулся, связал валенки лыком и попросил:
— Снесите, пожалуйста, в контору!
Вошел Михаил Михайлович. Тесно прижавшись к нему, я начал рассказывать о происшествиях дня. Вскоре старичок вернулся с валенками, полушубком и записочкой, на которой синим карандашом были выведены жирные буквы:
«Крысов поданную милостыню обратно не берет».
Молча стоял я с запиской, пока ее не взял. Дударь. Прочитав, Михаил Михайлович забасил:
— Что вы нервничаете? Надевайте то и другое...
— Противно...
— Глупец! Думаете, рабочие в Лопатове мало ему добра накопили? Хитрый прохвост, умеет ловить на удочку. Вы не поддались... Это хорошо.
Стали возвращаться рабочие. Ефремка, мой ровесник, весело воскликнул:
— Паныч пришел! Сегодня вечером расскажите нам что-нибудь из науки.
Допоздна, до самой полуночи, я рассказывал о Солнце и Луне, о бесчисленных созвездиях Вселенной,
Глава IX
Прокламация. — Погоня. — Первый допрос. — В волостном правлении.
Я решил как следует выспаться и отправиться в путь. В Рогайне — куда же еще! Внезапно меня потрясли за плечо... А, это Ефремка. В руках у него какой-то листок.
— Паныч, прокламация!
— Прокламация?
Меня это потрясло, как удар грома в новогодний вечер. Прокламацию я впервые видел в Витебске, на квартире у мастера Янкина. Но здесь...
Рабочие в бараке только еще просыпались. Во всех уголках гудение, ропот... Кто-то крикнул:
— Кто умеет громко читать?
— Запри дверь! Дай бумагу панычу! .. Ефремка, ты поглядывай, чтоб никто не подкрался!
Я вскочил на табуретку. В мозгу горела только одна мысль: листовка дошла до Лопатова... А что такое Лопатово? Заброшенная глухомань. Я громко читал прокламацию, в которой был горячий призыв к народу: долго ли ты будешь терпеть тяжкий гнет? Долой самодержавие! Долой империалистическую войну!
В это утро рабочие собирались на работу шумнее, веселее, как-то свободнее. Некоторые, выходя из барака, размахивали руками, как солдаты в строю.
Про себя я еще раз прочитал прокламацию. Она была написана от руки четким почерком и напечатана на гектографе. Некоторые слова вышли бледно. Но заглавное «Д», это стройное «Д», меня смущало. Я готов был поручиться, что с тем, кто писал листовку, учился вместе: не теперь, не в эту зиму, а раньше. Конечно, в почерке писавшего многое изменилось, и все же я мог поклясться, что когда-то видел это «Д».
За спиной раздался шепот:
— Супь потихоньку под чайник... Мы листовку в село доставим...
Разошлись последние рабочие; пора было отправляться и мне. Я забежал к Дударю, поговорил с ним. Потом быстро собрался в дорогу. До Рогайне путь не близкий — верст около тридцати. Вскинув на плечи
вещички, я простился с четвертым бараком и Лопатовом.Дул ветерок. Мелкие вихри снега рассыпались под ногами. Когда дорога свернула в лес, потеплело и легче стало идти.Внезапно позади раздалось цоканье копыт. Не ожидая ничего дурного, я сошел с дороги в снег, чтобы пропустить всадников. Но те тоже остановились, и я увидел перед собой стражников. Один из них воскликнул:
— Это он и есть! Стой!
Я и так стою. Чего еще хочет от меня стражник? В это мгновение спину обжег удар плети.
— Марш обратно!
— Как это... что за...
— Молчать! — На этот раз удар плети пришелся по уху.
Старший стражник гарцевал впереди. Ошеломленный, я следовал за ним, сзади ехал стражник помоложе.
Старший иногда одергивал коня, и тогда из-под конских копыт мне прямо в лицо летели комья мерзлого снега. Но порой он пускал коня рысью, и плеть снова извивалась по моей спине:
— Бегом, бунтовщик! Что рот разинул! Марш вперед, волчонок!
Как ни ускорял я шаги, но не мог поспеть за конем. Подвернулась нога, и я растянулся на снегу...
— А, негодяй, фокусничать будешь! — Удары сыпались на спину, на голову, на ноги...
Шатаясь, я поднялся. В горле хрипело, грудь вздымалась, ноги подкашивались... Через несколько шагов с плеч свалились в снег вещи — ну, теперь пропали. В них белье и книги — алгебра, геометрия, рассказы на французском языке, Вейденбаум...
Старший заорал:
— А, листовки побросал? Поднять! Так легко ты, птенчик, от нас не отделаешься!
И опять нагайкой по спине...
На лесной тропинке показался воз с дровами. Увидев, как расправляются со мной стражники, возница заорал:
— Эй, мясники, чего вы с живого человека шкуру сдираете?
Стражник обернулся к смельчаку. Это был однорукий инвалид, очевидно вернувшийся с фронта. Молодой стражник, свирепо вращая глазами, погрозил плетью:
— Ну, ты мне!
— Что «ты мне»!.. Соли на хвост насыплешь? Вишь, харю отъел... На фронт поезжай, чертов сын!
Молодой стражник хотел что-то грозно прорычать, но безрукий, дерзко усмехаясь, распахнул шинель. На груди сверкали три «Георгия» и медали.
— Как ты смеешь, подлая твоя душа, мальчишку бить? Дезертир! На фронте свою доблесть покажи, пугало огородное!
Стражник все ворчал, но старшой оборвал его:
— Молчи, Кирилл! Инвалид не унимался:
— Поезжай, Кирилл, на фронт! Только возьми с собой штанов побольше. Эх ты, тыловой вояка... — Вдруг он показал рукой на кусты и произнес с ударением:— Если они это узнают, тогда... сам бог тебя не спасет. .. они тебе такую музыку сыграют... такую...
Кирилл моргал оловянными глазами и тяжело дышал. Старшой прикрикнул на него:
— Ну ты... сосунок, поезжай вперед!
Ко мне вернулось хладнокровие. Грозная полиция потеряла свою уверенность. Я заметил, что старшой тоже был смущен встречей с инвалидом.Молча мы двинулись дальше. Я вспомнил рассказ дяди Клима о том, как в этих местах в Пятом году прикусили язык самые отчаянные каратели, когда прятавшиеся в лесу участники вооруженного восстания начали стрелять в полицейских.
Подъехав к Лопатову, старшой, перегнувшись, пробормотал:
— Паныч, я ведь вас и пальцем не тронул.
В конторе у стола сидели пристав, «благодетель» и Мышкин. Бумаги и конторские книги были убраны. На столе — три бутылки и тарелки с остатками еды. Внимательно посмотрев на меня, пристав покрутил длинные усы и с притворной грустью вздохнул:
— Жаль, что не я ваш отец! Я бы вас протянул ремнем по мягкому месту — сразу прошла бы охота революцию делать.
Уже в дороге я понял, что взят из-за прокламации. Но решил делать вид, что ничего не понимаю.Крысов встал и подошел ко мне. Его глаза сверкали, нижняя губа смешно отвисала.
— Гаденыш!.. Небось когда замерзал, сумел ко мне пристроиться, как блоха за пазуху... Э-эх!.. — «Благодетель» со всего размаху толкнул меня.
Я упал... Левое плечо пронзила невыносимая боль... рука бессильно повисла вдоль бока. Дрожа от ненависти и боли, я приподнялся и прошептал: «Дикарь в бриллиантах...»
Пристав, вскочив с места, успокаивал Крысова:
— Не волнуйтесь, Илья Степанович! Мы его сделаем шелковым...
Не нужно было быть фельдшером, чтобы увидеть, что рука моя вывихнута или сломана.
— Ничего, — произнес пристав. — До свадьбы заживет. Садитесь! Значит, прокламации вы привезли из Витебска?
Я молчал.
— Не запирайтесь! Расскажите все чистосердечно. Это только смягчит судей. Тот, в Витебске, уже признался.
— Велите по крайней мере перевязать мне руку, — не вытерпел я.
Пристав ничего не сказал и начал составлять протокол; записал ответы на анкетные вопросы: как зовут, сколько лет, где родился... Но больше ему писать не пришлось. На остальные вопросы я не отвечал. Полицейский чиновник цеплялся, словно утопающий за соломинку, за одно и то же обвинение:
— Вы читали прокламацию в четвертом бараке! В такой переплет я попал впервые. Никто не говорил мне, как нужно держать себя на допросе.
Единственным советчиком был какой-то роман, из которого явствовало, что все полицейские и жандармы — мошенники и нельзя верить их приторным любезностям и посулам.
— Не отпирайтесь! Вы устали... мы—тоже. Но прокламацию вы читали... У пас есть преданный свидетель.
Так, так... В бараке оказался хозяйский фискал. Как бы вывести его на чистую воду?.. Тогда рабочие проверили бы колом, кирпичом или камнем прочность его черепа.
— Что же вы время теряете? Позовите своего преданного свидетеля! —выкрикнул я разозлившись.
Пристав по-собачьи услужливо взглянул на Крысова. Тот сердито показал сначала на меня, потом на дверь.
Пристав вздохнул — может, на этот раз из сострадания к себе.
— Выйдите в соседнюю комнату! Но предупреждаю: не вздумайте бежать! Вас схватят на месте, как куропатку.
Когда в конторе улегся шум, до меня донеслось:
— Илья Степанович, послать бы лошадь за фельдшером— пусть перевяжет руку этому пострелу. Как-никак, бывший гимназист. Если этот инцидент дойдет до ушей так называемой общественности... поднимется скандал. Зачем лишние плевки на полицейский мундир...
Крысов саркастически засмеялся.
— Эх вы, стражи порядка, как мало у вас смелости и находчивости! Если вы так боитесь общественности... то есть кадетов... то есть моей партии, тогда составим протокол: мальчишка-озорник напал... господин Крысов защищался... упомянутому озорнику не повезло... рука сломана... Вот и вся беда! Так и надо сопляку! Н-да... Ну и я подпишу, вы подпишете, Сидор Поликар-пович подпишет...
— С превеликим удовольствием, уважаемый Илья Степанович... — Голос Мышкина стал приторен. — Многоуважаемый Илья Степанович только пальчиком притронулся, как к принцессе... а тот уж сразу и об землю.
Послышался смех и звон стаканов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56