мусорную яму — уж слишком они намозолили глаза.
Осенью 1915 года я снова собрался в Витебск в гимназию, продолжать учение в пятом классе.Времена резко изменились. Шла война. На западе лаяли пулеметы, немцы наступали: ужо заняли Польшу, Литву, Курземе и ворвались в Белоруссию. Бои шли на Пинских болотах, у Молодечно и под Барановичами. Вереницы беженцев тянулись на восток. Иногда по вечерам, приложив ухо к земле, можно было расслышать отдаленный пушечный гул.
В солнечные дни над головами гудели самолеты, но люди, убиравшие на полях рожь и сено, в рабочей спешке даже не глядели на них. А давно ли это было, когда за автомобилем по улицам Витебска бежала целая орава мальчишек?..
Я тоже сильно изменился. Разглядывая себя в зеркало, удивлялся, куда девалась белобрысая Букашка. Волосы у меня потемнели, мелкие морщинки прорезали щеки и лоб, над верхней губой показался пушок. Мне пошел шестнадцатый год, но давали мне все восемнадцать —вот каким взрослым я уже тогда выглядел!
И все же я не мог похвастаться физической силой и выносливостью. Грудь оставалась такой же узкой. Мускулы на руках были слабые, скулы заострились, в глазах часто загоралась злоба... Бабушка иногда задумчиво качала головой: «Волчонок, да и только!»
Может, и правда — волчонок.Прошел нерадостный для меня год.Отца уже не было дома: царь забрал его в защитники отечества, и он мок в галицийекой грязи. У дедушки сил становилось все меньше; надрываясь на Заячьем болотце, он поранил колено, и в дождливые дни его правую ногу сводили судороги. Болотце так и не успели осушить; в весеннее половодье все канавы снова занесло илом и
песком, и ни у кого не находилось времени их вычистить. Этим летом удалось насушить несколько возов болотном граны, а клевера совсем не было. И я не надеялся, что и будущем году нам удастся накосить хоть той же осоки; на всем болотце проросли побеги ивовых кустов, точно мы мучились на этом проклятом лоскутке земли ради того, чтобы ива росла привольнее!
Тяжелое это было лето! Если раньше по воскресеньям на полях не работали, то этим летом не отдыхали ни одного дня. И только в редкие часы, когда шел дождь, мне удавалось заглянуть в книгу.
С приближением осени мать начала просить меня больше не уезжать в гимназию: у домашних руки и ноги совсем одеревенели, в семье нет ни одного настоящего работника. И отцу тоже надо посылать посылки; для меня не останется ни крошки. А в городе скоро наберутся страху: налетят немецкие аэропланы и всех разбомбят.
Однажды она прибежала домой радостная: Шуманы тоже больше не пустят своего Альфонсика в Витебск. Пусть остается под родительским крылом: немцы идут вперед, время такое страшное —надо всем держаться вместе.
Я усмехнулся. Война немного помяла и потрепала Шумана. Разумеется, он еще мог послать сына в гимназию. Но тот просидел в одном классе два года и все был в числе неуспевающих. Ну, а по закону, сидеть три года в одном классе не разрешалось. Так что у Альфонса не было выбора.
Шуманы разорялись, но зато в нашей Рогайне быстро шли в гору Тетер и Швендер. Как утверждали злые языки, Швендер обрел новую профессию. Тем, кто не хотел идти в армию, прокалывал уши, впрыскивал в глаза разные едкие лекарства, ковырял длинными иголками в коленях — словом, за хорошую плату-калечил людей.
А Тетер молил бога, чтобы война длилась долгие годы. Он поставлял для армии скот, дрова, сено. Не боясь никаких немецких бомб, он собирался везти в гимназию своего сына Франца. Этот юноша с шустрыми жуликоватыми глазами нисколько не походил на неповоротливого Альфонса. Я смело могу побиться об заклад: если
у Франца в кармане будет полнешенький кошелек, а ему скажут: «Получишь рубль, только в зимнюю вьюгу съезди товарным поездом в Витебск», — Франц, ей-богу, пошел бы на это, лишь бы заработать рубль! Я нисколько не сомневался, что из Франца со временем вырастет ловкий спекулянт и живоглот, который, однако, не преминет каждому мило улыбнуться.
Увидав, что я начал собираться в дорогу, мать заплакала, стала бранить меня, называла безжалостным, сказала, что у меня волчье сердце в груди, не способное сочувствовать страданиям других.
Тяжело было слышать ее сетования.С какой радостью купил бы я длинные теплые шерстяные чулки на ее измученные ревматизмом ноги, подарил бы бабушке мягкую шубку, а дедушке дал возможность целый год отдыхать и только прогуливаться летом по полям и лугам.
Но откуда взять все это? Предположим, я останусь дома. Что изменится? Ну, скажем, я принесу несколько ведер воды для скота или нам удастся послать отцу лишнюю посылку на фронт. И это все.
Конечно, самому мне в стенах гимназии будет куда труднее, чем дома.Чтобы успокоить мать, наговорил ей, что война неизвестно когда окончится, а с каждым днем я становлюсь старше. И все же гимназия до некоторой степени убежище и защита — гимназистов не берут в солдаты. Если налетят немецкие аэропланы, что они мне сделают? Постараюсь снять комнатку в доме с каменным погребом. Как только замечу аэроплан, сейчас же спрячусь в погреб...
Мать немного успокоилась.Бедная мать, она так мало знала жизнь, ее легко было успокоить разными глупыми сказками. Но что поделаешь!
И так ее сердце обливалось кровью: за сына, за мужа, да и за брата — дядю Дависа, который давно уже не писал. У нее болела душа за беженцев, забредших в Ро-гайне; за Зенту, которой зимой предстоял путь в анич-ковскую школу.
Глава ХХIII
Последняя помощь из дома. — Эксцентричная барышня.— Патриот Бозыдин. — Новые удары.
Поезд пришел в Богушевск переполненный. На всех подножках стояли люди: картина вполне обычная в воен-ные годы. Мне все-таки удалось влезть на буфера и втащить туда два мешка с продуктами.
Это были последние мешки — я больше не надеялся что-нибудь получить из дому, хотя все лето работал как лошадь. Да и будь такая возможность, я бы ничего не принял; лучше пусть пошлют отцу или сунут в торбочку Зенты: я знал, как тяжело учиться в Аничкове.
Прошлой зимой мне удалось снять комнатку у симпатичных стариков — Зайцевых. Сам он был каменщиком. Сын Петруша — студент, учился в Москве, собирался летом жить у родителей в моей комнатке. Петруша, должно быть, уже уехал, и я опять займу свое старое место.
Я подготовился к новому учебному году. Раздобыл все нужные для пятого класса книги. У меня была щетка для одежды и для ботинок, лишнее полотенце, несколько запасных пуговиц для рубашки, бидон для керосина, вилка и нож. Я уже не строил воздушных замков и не был наивным фантазером, как в те времена, когда учился в третьем классе и бродил по улицам, ощупывая взглядом тротуар, не валяется ли где-нибудь кошелек. Теперь я умел добывать себе частные уроки, был довольно находчив — умел огрызнуться где нужно было. Так что на этот раз ехал, подготовившись и вооружившись гораздо лучше, чем когда бы то ни было раньше. «По всем предметам получу снова хорошие отметки, дамский комитет не будет иметь оснований лишить меня своих рублей», — размышлял я.
Витебск переменился до неузнаваемости. Повсюду сновали солдаты в грязных шинелях и в ботинках со сбитыми каблуками. По улицам водили пленных австрийцев в рваной и вылинявшей синеватой одежде. Гимназисты бродили с осунувшимися лицами, в заплатанных рубашках и потрепанных фуражках — это беженцы, война их выгнала из разоренных губерний.
- Ломоносов, Ломоносов! — Внезапно за мои мешки схватились чьи-то руки.Ага, Оля! Все еще демократически настроенная Оля и, как всегда, в красивых новых туфлях.— Оля, — запротестовал я, — не трогай мои мешки! Ты можешь скомпрометировать себя в глазах лучшего общества.— Пусть!—ликующе воскликнула она, еще выше вскидывая мешки на свои плечи, и, как бы объясняя, приблизила свое лицо к моему: — Война!
Навстречу шли два прапорщика — ими кишели все улицы Витебска. Эти молодые люди знали Олю и, лихо звякнув шпорами, приложили пальцы к фуражкам. Один вполголоса сказал другому:
— Эксцентричная барышня!
У Оли глаза сверкнули, как у кошки:
— Ты слыхал—эксцентричная барышня! — Потом она вытянула руку: на пальце блестело маленькое колечко.— Целое богатство — бриллиант! Мне его подарил отец в радостный день, когда он получил дна ордена: один наш, а второй — от Франции. Послушай, Ломоносов, война все ж таки принесла с собой свободу. Разве раньше' гимназистка осмелилась бы носить кольцо? Никогда! А теперь наша классная дама, увидев у меня на пальце эту прелесть, только сказала: «Оля, вы оригинальная девочка!» Ну, как тебе нравится? Этим летом многие гимназисты ходили в полосатых и пестрых рубашках. .. Инспектор казенной гимназии только пугает, но к кондуиту больше не притрагивается... Разве не чудесно? Дальше будет еще привольнее. Да, война — это не шутка!.. Ну, адье! — Раскрасневшись, она опустила мои мешки на землю. Затем, отбежав несколько шагов, вернулась обратно. — Послушай, Ломоносов, и ты тоже должен быть другим — ну, таким... более ярким!
Я шел и, усмехаясь, размышлял: как легко сытому быть эксцентричным и оригинальным! Вот попаду в свою комнатку, посижу минут десять И сейчас же отправлюсь к Сергею Николаевичу Уральскому: нельзя мешкать ни одного дня, необходимо раздобыть какие-нибудь уроки. Я должен зарабатывать себе на хлеб и, если останется лишний грош, послать сестренке или отцу. Затем надо разыскать дядю Дависа — не заболел ли он?
Дом, в котором я жил, принадлежал богатому купцу Бозыдину. Во дворе теснились деревянные домишки,
населенные ремесленниками и рабочими. Я очень удивился, увидев на воротах табличку: «Вход посторонним строго воспрещен». Это что за выдумка?
Но каково было мое изумление, когда я пролез в калитку! Во дворе ни одного домика — они словно сквозь землю провалились. Несколько раз протер глаза: не случилось ли чего-нибудь с моим зрением? Вытер со лба пот, начал осматриваться: вон там, около маленькой канавки, была моя комнатка. . . За окном росли чернобыльник, полынь и репей с широкими листьями. Великолепный репей: в вечернем сумраке он казался мне дивным цветком из чужих, неведомых стран. А рядом стояла береза, кривая, но такая милая береза; около нее до поздней зимы чирикали воробьи и синички. У березы надломился сук, и он пел в ветреную погоду, как скрипка.
От всего этого не осталось и следа. Пропали все серые домики с замшелыми крышами и береза тоже... Подумайте, даже березы нет! В одном углу навалены грудами балки, камни и кирпичи. Там возились люди — они что-то копали, обтесывали и распиливали.
Подошел сам Бозыдин — купец с узкой козлиной бородкой и большими волосатыми ушами. Этот верный царский слуга строго следил за тем, чтобы в государственные праздники и в так называемые «царские дни» на каждом домишке развевался трехцветный флаг, хотя всюду царские флаги вывешивались только на домах с улицы. С началом войны, когда производились разные сборы пожертвований, Бозыдин вешал на шею жестяную коробочку и в сопровождении дочери-гимназистки прежде всего обходил жителей своих домишек. Вот и теперь на его шее коробка с намалеванными крестами, копьями и лошадиными головами. Бозыдин сразу узнал меня и, не ожидая моих вопросов, жалобно начал:
— Бог дал, бог взял... Ах, что это было за огненное море... Как во время иллюминации — пламя ревело и рычало. В самую полночь, перед первыми петухами. Ужасное зрелище! Как на фронте, где бьются наши героические полки... Погорело, все сгорело дотла...
Наверное, Бозыдин еще долго скулил бы, но из дома выпорхнула гимназистка в короткой юбочке. В руках она держала щит, к которому булавочками были прикреплены бумажные флажки.
— Ну пойдем, папа!
— Сейчас, котик... — Бозыдин еще ближе придвинулся ко мне: — Господин гимназист, пожертвуйте в пользу наших славных защитников отечества! Какое ужасное лето! Господь ниспослал нам тяжкие испытания. Вы помните весной великолепную демонстрацию в честь занятия Перемышля? Я патриот и говорю: слишком мало мы тогда радовались победам, слишком мало нас участвовало в том священном шествии, Как мало тогда было гимназистов, реалистов, коммерсантов! Пожертвуйте, господин гимназист! Только не бросайте в коробку пуговицы от брюк. Вы знаете, даже гимназисты стали вместо денег опускать в коробку пуговицы. . . Но бог все видит. Он тяжко покарал пас за наши грехи. Помню как сейчас: перед тем пожаром я обошел всех своих жильцов. В тот раз мы собирали пожертвования на аэропланы. И что вы думаете? Сорок восемь копеек и двенадцать брючных пуговиц!
Я вышел на улицу словно после кошмарного сна. Что делать? Куда идти? Несмотря на всю болтливость, Бозыдин так и не мог мне сказать, где сейчас Зайцевы... До самого вечера пробродил в поисках Зайцевых. Потом потащился на другой конец города — к дяде Давису. Но и здесь меня ждало тяжкое разочарование. Какая-то женщина сказала: да, жили, но еще летом выбыли. Куда? Этого она не знала... Я оставил у этой женщины свои мешки с припасами и решил пойти к Сергею Николаевичу. Надо же найти хоть одного близкого человека.
Долго стучался в двери — никто не спешил открывать. У меня голова пошла кругом: что это значит? Ни самого учителя, ни его служанки... Уже собирался спуститься по лестнице вниз, когда послышались шаркающие шаги и кто-то несмело отворил дверь.
— Здравствуйте! А где Сергеи Николаевич? Старая служанка молчала. Тогда я громко повторил вопрос, и тут она словно испугалась:
— Тише, молодой человек, тише... Я ведь вас не узнала. — И, поманив меня поближе, зашептала:—Две недели назад пришла полиция... Всю квартиру перевернули вверх дном... Сергея Николаевича взяли.,, ...
Для меня это было новым ударом. За что, почему?
Она не знала. Сергей Николаевич, должно быть, высказывался против войны.
К дверям все еще была прикреплена простая визитная карточка: «Сергей Николаевич Уральский». Я притронулся к ней пальцами. Старая служанка перепугалась.
— Ради бога, не срывайте! Полиция строго наказала— карточку не трогать. Я не раз замечала на улице и на лестнице подозрительных типов...
Так, так! Два года прожил в этом городе и вот остался один — не знаю даже, где переночевать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56