— Бабушка, когда ты будешь варить кашу?
— У нас мало крупы, надо поберечь до страдной поры.
— Бабушка, а разве сейчас у нас не тяжелая работа?
— Рожь убирать еще тяжелее.
Нужно было остерегаться слишком часто задавать такие вопросы, чтобы не возбудить подозрений. Наконец наступила страдная пора. За четыре недели у нас три раза была каша с салом. Разумеется, нужно было набраться мужества, чтобы не перемешать кашу и сохранить соблазнительный глазок сала для смазки старых башмаков. Шмыгая носом, я думал: «Такие ли трудности перенес Миклухо-Маклай?»
Зато башмаки выглядели великолепно: все заплаты размягчились от сала. Я спрятал драгоценный подарок на чердаке рядом со своими сундучками. Бабушка, принося на пастбище завтрак, все норовила погладить меня по голове. Мне, такому взрослому, эти ласки были не очень-то по душе. Поэтому я вскакивал и говорил:
«Еще на один день ближе к школе!»
Но бабушка охлаждала мой пыл: меня из дому и проводить-то не с чем. Даже кусочек сахару не всегда найдется. А ведь что умному, что дураку — одинаково есть хочется.
Тогда я попытался сам завоевать свое счастье.
Однажды дедушка принес с болота какие-то мелкие веточки и, ухмыляясь, дал их мне:
— Пожуй — будет чудо.
Пожевал одну веточку и хотел было выплюнуть, но дедушка остановил меня:
— Не бойся, ничего дурного не приключится, жив останешься.
И верно, произошло чудо. Вначале было горько, даже очень горько; потом вдруг я ощутил какой-то странный сладковатый вкус.
Это был паслен. Домашние лечились им от кашля. Тут я подумал: а что, если из него сварить сахар? Как знать... быть может, люди не догадываются, что в этом чудесном паслене есть сахар? Если ежедневно варить хоть по фунту, то я скоро разбогатею и смогу купить много книг и календарей, а самое главное — выписать газету, чтобы отцу не работать на Шуманов. Я уже давно приметил: когда отцу полегче, он совсем не сердитый и даже не прочь пошутить.
Провозился больше недели — все варил сахар. Обжег пальцы, нос каждый вечер был черным от сажи. А тут еще сестренка Зента повадилась бегать ко мне. Я ее даже за косички раза два дернул: марш домой! Куда там! Пристает, как смола: «Что ты варишь? Бормочу: «Секрет!» Дома она и ляпнула по простоте душевной: «Роб варит секрет!» Но ее никто не понял... И все-таки, как я ни старался, с сахаром ничего не вышло. Скрепя сердце пришлось отказаться от своей затеи.
У меня оставалось еще много веточек паслена, я связал их в пучки, высушил под стрехой, разрезал на небольшие кусочки, в спичку величиной, и успокаивал себя:
«Ничего, еще пригодятся!»
Приходилось заботиться и о других вещах, которые могут понадобиться в школе. До начала занятий оставалось еще много времени, но я каждый день надоедал бабушке:
«Сшей мне торбу для книг. Ну, сшей же, бабушка!..»
С неделю жужжал у нее над ухом, как комар. Бабушка уверяла, что даже во сне слышит мое жужжание.
Нелегко было ее убедить, что без торбы несподручно даже скот пасти и Зиедаля — так звали нашу корову — может от этого потерять молоко.
Пенал я видывал только издалека. Раздобыть его оказалось еще труднее, чем торбу. Не всегда же надоедать взрослым — вечно занятому отцу и дедушке! Пришлось попробовать сделать пенал собственными руками. А это не так-то просто. Маленькая ручная пила все время цеплялась за мои штанишки и ни за что не хотела впиваться в дерево. Однако, попотев над пятью-шестью дощечками, я сделал вместительный ящичек, в который можно было положить не только карандаш и ручку, но также нож, ложку и еще кое-что. Ящичек был не бог весть каким красивым: один конец шире, другой уже и весом фунта в полтора, но и такой сгодился бы, если бы только крышка удалась. А с крышкой не ладилось: смастерил несколько штук, но ни одна не лезла в пазы. Пробовал обстругать, сделать поуже — тогда оставались щели, через которые мог выпасть самый толстый карандаш. Делать нечего, пришлось обратиться к старому Егору.
Егор батрачил у Шуманов. Но как повидать его? Я не смел ходить к Шуманам. У них была злая собака, и к тому же Альфонс Шуман, большой и толстый мальчишка, бывало, как увидит меня, тут же высунет язык. И вот я несколько дней пас скот у межи, отделявшей пашу землю от земли Шуманов, хотя Зиедаля и Толэ — так звали нашу телку — всё норовили пробраться туда, где побольше травы. Раза два мне дома выговаривали, что Зиедаля стала давать меньше молока. Отец даже начал сомневаться в моем до сих пор неоспоримом пастушьем таланте. Я стоял на своем: нужно пасти в этих местах, пока Шуманы не убрали пшеницу; иначе их скотина сожрет траву по обеим сторонам межи.
А Егор все не показывался. Мои замыслы рушились. Я был уже близок к отчаянию, когда наконец заметил долгожданного старика. Он тащил домой прутья, срезанные в лесочке.
Мы обменялись несколькими словами о том, где лучше трава, скоро ли можно гнать скотину домой, потом я заговорил о деле. Егор пообещал мне помочь. Но он был страстным курильщиком и намекнул, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу на цигарки: все равно рано или поздно их сгрызут крысы. Я был гораздо лучшего мнения о прочности наших сундучков, но больше нечем было расплачиваться. А что за ученик без пенала? Может быть, таких даже и в класс не пускают...
Всю ночь я бредил, часто просыпался. Мысленно перебирал все старые календари, но не находил такого, которым не жалко пожертвовать. На следующее утро я все же взял один из них, благоговейно заучил наизусть название: «Курземский календарь 1897 года» — и отдал его Егору. «Ясное цело,— говорил я про себя, — как только кончу учение и вырасту большой, обязательно куплю точно такой же и положу его обратно, так что отец никогда не узнаёт о моем проступке».
Егор действительно сделал красивый пенал, даже слишком красивый.
Я готовился к школе, и голова моя постоянно была набита важными вопросами. Неудивительно поэтому, что однажды на пастбище я заметит дядю Дависа, только когда он подошел вплотную. Не придумав ничего лучшего, я раза два перекувырнулся в его честь.
Дядя Давис сел на землю и прислонился к стволу ясеня, как будто его голова не держалась на плечах. Затем он приказал:
— Почитай!
У меня в кармане постоянно было что-нибудь для чтения. Я присел рядом с дядей и начал читать. Речь моя текла, как ручеек, фразы неслись одна за другой, как рассыпанные по волнам листья. Но только начал я распаляться, как дядя с большим трудом остановил меня, встал и, смотря куда-то вдаль, проронил:
— Слышал сейчас, как читает Альфонс Шуман, и нарочно подошел к тебе.
Я помрачнел: понятно, по сравнению с Альфонсом выгляжу, как простой цеп рядом с молотилкой. Поэтому у меня захватило дух, когда дядя Давис сказал, что Альфонс не читал, а давился, будто поперхнулся костью. А ведь он проучился в школе два года и пойдет в третье отделение. Я же читаю, как настоящий студент.
— Постой-ка, нельзя ли определить тебя во второе отделение... Что тебе делать с теми, кто начинает учиться читать?
Дядя ушел. Я вытащил из-за пазухи маленькую синюю жестяную дудку, на которой играл, когда никто не слышал. Меня охватила неописуемая радость, точно я уже сижу во втором отделении. Удивленные овцы столпились вокруг меня, а я все играл и играл... Мое занятие прервал дедушка, крикнув издали, что оба поросенка забрались в картофель.
Понятно, я не мог удержаться, чтобы за обедом не сообщить домашним о своей .радости. Но они с поразительным равнодушием смотрели в свои миски, а отец махнул рукой, точно отгоняя назойливую муху:
— Ты умеешь читать по-латышски, а в школе нужно по-русски.
Лучше бы вылил он мне на голову ушат холодной полы! Куда годилось мое умение читать по-латышски, если мы жили в России, где все должны читать по-русски!
— Дай мальчику русскую азбуку! — поспешила мне на помощь бабушка.
— А где ее взять?
— Попроси у Шуманов — может быть, Альфонсу больше не нужна.
— Если кто-нибудь из соседей поедет в Витебск — попрошу купить А с Шуманами не хочу связываться: опять заставят отрабатывать!
Дня три я не отставал от отца.Что делать? Неужели из-за какой-то несчастной азбуки придется целую зиму сидеть на одной скамье с начинающими? Случайно встретившись с дядей Дави-сом, я пожаловался ему на новое несчастье. Он задумчиво уставился себе под ноги:
— Вот видишь, братец, мы с тобой совсем забыли про русский язык...
И вдруг он так вскинул голову, что я невольно вздрогнул.
— А как с таблицей умножения? Знаешь?
Цифры я знал: знал, сколько нулей в тысяче, в миллионе и даже в миллиарде. Но умножать по-настоящему, так, чтобы ответить учителю, не умел, не был еще настолько учен.
На следующий день дядя прислал мне обложку от старой тетради, на ней была напечатана таблица умножения. Я читал столбик за столбиком, закрывал глаза и пробовал про себя повторять. День был прохладный. Зиедаля и Толэ больше лежали, чем паслись. Но серый
барашек Микуцис все норовил пробраться куда не следует. Чтобы заставить его образумиться, я встал перед ним и грозно спросил:
— Сколько будет восемью восемь?
Микуцис не знал, не знала и его мать — рыжеватая овца Барбаля. А я знал. И, закрыв ладонью угол обложки, где были напечатаны эти «восемью восемь», гордо ответил:
— Шестьдесят четыре.
Я почти испугался, когда добрался до последник чисел: десятью десять — сто. Мне доводилось слышать, что некоторые учат таблицу умножения месяцами и все не могут выучить. А я выучил ее за полдня. Сам себе не веря, я начал после обеда еще раз повторять таблицу умножения, но в этом не было необходимости.
Однажды вечером отец завернул к Шуманам и, придя домой, коротко сообщил:
— Разве они сохранят азбуку? Говорят, скормили сверчкам.
— Что же теперь делать?
— Получишь в школе.
Я привык уже к невзгодам — и большим и маленьким, а вот с этой никак не мог примириться. Как обойтись без азбуки? Опять погнал скот к хутору Шуманов в надежде встретить своего друга Егора. Он русский и, наверное, придумает, как достать азбуку. Должно быть, Егор понял, что нужен мне, и через некоторое время, увидев меня издали, подошел.
Нет, он не мог раздобыть азбуку; сам никогда не учился, и, если даже сверчки в хозяйском доме не тронули ее, он все равно не знал, какая она из себя.
— А нельзя научиться читать по листкам стенного календаря? — спросил Егор.—Хозяйский сын каждый день срывает их, и они валяются без дела, пока я не подберу себе на цигарки. Только смотри, чтобы хозяева не узнали, а то еще завопят, что Егор крадет их добро.
Должно быть, мало кто учился читать так, как я тогда, летом 1910 года Я сообразил, что слово, написанное крупными буквами посредине листка, обозначает день недели. Посмотрел в латышский календарь и нашел 29 июля — пятница. Значит, в русском под этим числом тоже «пятница». Затем следовали, «суббота»
И «воскресенье»... Я боялся спросить отца: пришлось бы Сознаться, каким путем добыты листки календаря, а ведь я дал Егору честное слово никому ничего не рассказывать. Изучив таким образом названия дней, взялся за другие слова. Тяжелая это была работа, и мне уже больше не приходило в голову хвастаться перед Мику-цисом, Барбалей и Толэ, что узнал новую букву. Впрочем, не грех было бы и похвастаться, так как каждую отвоеванную букву я, как клин, загонял в свою память, и она застревала там навсегда. И вот наступил день, когда я мог без запинки прочитать любое слово.
Тот день был для меня настоящим праздником, и я его отметил: нарвал своим подопечным целую охапку сочной травы, растущей по краям канавы, поросятам дал по десятку украдкой вырытых картофелин, а сам полакомился черникой, которую сберегал в лукошке из ольховой коры.
Научиться читать было трудно, а писать еще труднее. И по-латышски письмо не очень-то давалось, хотя у отца было несколько тетрадей, исписанных стихами и песенками, и я иногда их переписывал. Если бы кто-нибудь присылал мне письма, на которые нужно отвечать, я писал бы раз в пять лучше. Но письма из далекой Прибалтики приходили редко, да и то на имя отца, а он никогда не поручал мне отвечать на них.
О письменных принадлежностях я не сокрушался. Карандаш подлиннее подарил мне дядя Давис, другой, покороче, сам нашел. И бумаги собрал немного. Когда отец покупал фунт сахару или крупу, я припрятывал серую и синюю оберточную бумагу и кульки. Но письменные русские буквы? Где их достанешь?
В этом помогла мне бабушка. В работе и в других домашних делах главой был отец, но власти считали главным дедушку, и поэтому различные повестки, налоговые списки и квитанции присылались на его имя. Когда все ложились спать, бабушка открывала коричневую шкатулку, где хранились бумаги с печатью, на которой был изображен царский орел, и давала мне по одной, строго наказывая беречь, чтобы не пропала, а не то придется мне сесть в тюрьму. Не знаю, что тут было виною— страх ли перед тюрьмой или почерк разных писарей, но только я так и не научился правильно писать.
Глава IV
Предупреждение Егора. — Опасный циркуляр. — Масло, заяц и полтинник
Серые облака и резкий ветер возвещали приближение заветного дня, когда в сельских школах начинались занятия. Однажды под вечер ко мне неожиданно подошел Егор:
— Знаешь что, парень: наша хозяйка говорит, что у тебя все равно ничего не выйдет. Не видать, мол, тебе школы, как своих ушей.
— Как это —как своих ушей?
— Да уж так. Видишь ли, нужно заранее записаться. Хозяева посмеиваются: школа не корчма, где каждый пьяница — желанный гость. Скоро начнется учение— кто тогда примет парнишку, который вовремя не записался да к тому же и живет далеко?
В благодарность за это известие я протянул своему старому другу синюю жестяную дудочку. Но Егор не взял дудку. Он вдруг прижал мою голову к своей дырявой сермяге, как-то странно засопел и, уходя, пробормотал:
— Иди ты, дурачок, мне ничего не нужно... Теперь каждый раз, когда мы садились за стол, я, как дятел, долбил свое, надоедая отцу:
«Иди, запиши меня».
Но он спокойно чистил печеный картофель и даже не сердито, а как-то вяло, что было еще хуже, отвечал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56