единственное, что я мог сделать, — обернуть их в старые газеты, да и те раздобывал не без труда. У господских детей никто не накрывал тетрадями горшки с супом. На их тетради не покушались крысы и мыши.
Разумеется, гимназисты вроде Толи Радкевича не очень-то заботились о книгах и тетрадях. Они довольствовались тройками и не считались с особенностями характера Барбовича. Но мне нужны были пятерки, чтобы «дамский комитет» раскошелился.И вот я стоял, остолбенев, перед сундучком. Какой толк от того, что я лучше всех решаю задачи? Если сдам такие тетради — получу единицу. По устному — пять, по письменному — единица; в результате — три за четверть. Нет-нет, только не это! Придется вес переписать. Тетради, на которых будет стоять моя фамилия, должны быть такими, словно их только что доставили с фабрики.
Сел за столик и взялся за перо. Счастье еще, что Сергей Николаевич отпустил меня с уроков — все-таки немного отдохнул. Я писал весь вечер п еще далеко за полночь. Хорошо, что в этот вечер к портному не пришел никто из собутыльников. Зато поздно ночью, шатаясь, вернулся домой он сам и, повалившись на кровать, тут же захрапел.
Я проработал почти всю ночь и, совершенно одурев, сделал ошибки в двух местах. Эти страницы пришлось вынуть — не вырвать, а именно вынуть, и па их место вложить новые из другой тетради. Кто мог поручиться, что Барбович не пересчитает страницы? А в каждой те» тради 16 листов — 32 страницы, так как они специально куплены в магазине Дрейцера.
Воспитанники гимназии Неруша должны были покупать тетради только у Дрейцера—так распорядился директор. Для немецкого языка — в розовых обложках, для французского — в серых, для арифметики и алгеб1 ры — в синих и т. д., и все со специальными этикетками, на которых напечатана фамилия Неруша. Гимназисты ехидничали, что торговец книгами и письменными принадлежностями Дрейцер подарил нашему директору пегую охотничью собаку, и тот решил его за это отблагодарить.
Кто знает, в охотничьей ли собаке тут дело, но.гимназисты Неруша приносили Дрейцеру прибыль.
Под утро я заснул и спал очень тревожно. Мне снились мыши, крысы, тигры и крокодилы.
Когда пришел в гимназию, кружилась голова и по» ташнивало. Дождавшись урока арифметики, попросил Барбовича отпустить меня домой. Он, минуту подумав, спросил:
— Вы живете у родителей или снимаете комнату?
Услышав, что снимаю комнату, учитель пожал пле-чами:
— В таком случае, кто поручится, что вы сейчас пойдете именно домой? Если принесете удостоверение от врача — тогда, пожалуйста, идите.
Какой врач выдаст мне даром удостоверение? Я начал корчить всяческие гримасы и несколько раз застонал. Тогда он наконец отпустил меня, сказав:
— Запомните, что это очень подозрительно, когда гимназист уходит с уроков. Если бы вы совсем не пришли с самого утра, то ваша болезнь была бы куда правдоподобней.
На этом неприятности не кончились. Я отправился домой по улице, где редко показывались извозчики. Поэтому спокойно переходил через дорогу, не оглядываясь по сторонам. Вдруг из какого-то переулка вылетела карета, запряженная парой лошадей. Я едва отскочил— колесо кареты успело задеть носок моего левого ботинка. Тьфу ты, нечистая сила! Это дочь самого губернатора, которая учится в женской гимназии императрицы Марии и, должно быть, сейчас едет в гимназию. Я уже слыхал об этой барышне из высшего общества. Она часто нарочно мчится по переулкам, пугая рассеянных прохожих. Однажды оглоблей ее саней задело маленького гимназиста — тот свалился как сноп, но кучер соскочил с козел и закричал городовому: гимназист хотел напугать губернаторских лошадей, чтобы дочь губернатора разбилась! Пострадавший малыш попал в кондуит и получил по поведению четыре. Не раз гимназисты, увидев губернаторских лошадей, цедили сквозь зубы:
«Ведьма едет!»
Я проходил мимо Могилевского рынка. Там каждый предлагал свой товар: кто — поросят, овец, гусей, кто — сено, овес, лен, а кто — дрова, картофель, яблоки... Стоял такой шум, что в ушах звенело. Внезапно услыхал за спиной:
— Букашка!
Быстро обернулся — вот так радость! Алеша Зайцев! Он все еще работал у Шуманов не то пастухом, не то батраком: жалованье как у пастуха, а работы как у батрака.
Когда первая радость прошла, Алеша угостил меня изюмом и хвалился: хозяин в городе подобрел. По Дороге у Алеши два раза распряглась лошадь. Шуман бранился, грозил отстегать такого возницу вожжами. А в Витебске все же дал гривенник на лакомства. Алеша собрался было купить конфеты, но спохватился: много ли купишь — две-три штуки, и всё. И вот взял изюм — да такой мелкий, что надолго хватит.
Бедный Алеша! Мне вдруг стало невыразимо жаль его. Я обнял своего дорогого друга, как родного брата, которого годами не видал.— Господин гимназист, фи! Как не стыдно! Нашли с кем нежничать! — неожиданно пропищал женский
голос.Я увидел какую-то важную даму в меховой шубе. Возможно, это была одна из главных персон «дамского комитета».
От этого писклявого голоса у меня по всему телу, как волны, прокатились и холод и жар. Алеша покраснел, отскочил в сторону — вот-вот он исчезнет в толпе... Я двинулся за ним.
— Что слышно о школе, о ребятах? О Митрофане Елисеевиче?
— Эх, браток, живу я как в арестантских ротах! В праздники и не думай отлучиться. Ну, говорят, Ми-трофан Елисеевич редко таскает за вихры... Наверное, жениться собирается. Теперь и я мог бы учиться...
— Так учись!
— Кишка тонка! — Видя, что я не понял ответа, Алеша рассмеялся. — Только ангелы живут воздухом, мы же без хлебушка ни шагу... А хлебушко растет на чужих полях! — поучал он меня, как старик несмышленого ребенка.
Глава XIII
Наставления Пузыкина. — О тонких манерах и прошениях.
О присуждении стипендии сказал мне делопроизводитель гимназии Пузыкин. Гимназисты относились к нему пренебрежительно, а старшеклассники с ним почти не здоровались. В прежние годы он пытался играть роль воспитателя: на переменах, шаркая ногами, шнырял по
залам и коридорам, высматривал и вынюхивал всякие незаконности. В то время з седьмом классе учились удалые парни, и они решили, что если уж канцелярский писарь начнет совать свой нос в гимназические дела, то им плохо придется. Раза два в темноте спустили его с лестницы, да так, что он еле убрался, волоча ноги, прихрамывая и кряхтя. Потом в квартире, где он жил, выбили рогатками все стекла и так отлупили его двух сынков, что хоть беги из Витебска.
В мое время Пузыкин не слонялся возле классов, поняв, что роль доносчика ему не по плечу. В конце концов Пузыкин убедился, что в стенах гимназии он тоже низшее существо, и целыми днями сидел в своей канцелярии, скрипя пером по бумаге.
И вот этот Пузыкин, вызвав меня в канцелярию, сообщил большую радость... Я поблагодарил, хотел поклониться и уйти. Но, должно быть, у Пузыкина в этот день было мало работы или в нем проснулся непризнанный педагог и воспитатель. Как бы там ни было, он начал меня поучать.
Почему я так спешу? Никогда не вредно поговорить со старшими интеллигентными людьми. Он уже давно обратил внимание —мне не хватает тонких манер: сразу видно, стипендиат «Комитета помощи нуждающимся ученикам». Мою неловкость и неуклюжесть когда-нибудь могут истолковать как неуважение и грубость — такого мнения надо остерегаться. Пузыкин подергал меня за ремень: куда это годится — совсем не затянут! И, как я ни беден, все же должен отложить несколько копеек на помаду для волос. Умею ли я изящно кланяться? Тут Пузыкин отставил ногу немного в сторону и браво щелкнул каблуками. Если какая-нибудь благодетельница позовет меня к себе, я должен сделать точь-в-точь как он сейчас. Целовать руку еще рано — во всяком случае, пока не переведут в пятый класс, а уж потом — обязательно.
Таким образом, до целования рук благородным дамам оставалось почти два года, но тем не менее Пузыкин поторопился показать мне и это, словно опасаясь, что до того времени он умрет или Иван Романович Неруш его уволит. Еще звонче стукнув каблуками, делопроизводитель схватил со стола промокательную бума-
гу — она должна была изображать дамскую руку — и, блаженно зажмурив глаза, нагнулся к бумаге, причем сложил губы сердечком. Видно, он не надеялся, что я с первого раза овладею этой наукой, и посоветовал: лучше всего изредка задерживаться у двери учительской гардеробной и там присматриваться. Па всех учителей не стоит обращать внимания — многие из них сами не большие знатоки хороших манер, и редко кто имеет обыкновение целовать дамам руку. Но он, Пузыкин, а также уважаемый Исай Исаевич Остроухов — настоящие художники в обхождении с дамами.
Пузыкин вдруг переменил тему разговора: он вообще удивлен, что мне присудили стипендию — мое прошение написано неверно. Тут я не утерпел: как так неверно? Мне его писал сам Сергей Николаевич Уральский. Делопроизводитель захихикал: да, правда, ни одной ошибки не было. Но каков дух этого прошения? Нет-нет, впредь я не должен так рисковать. Если я дам ему рубль, он напишет такое прошение, что все дамы заплачут! А короткими и сухо написанными прошениями трудно добиться успеха. Он, Пузыкин, напишет с цитатами из Пушкина и Лермонтова, с воодушевлением и так выразительно, что у всех дам растают сердца и они еще долго будут говорить о прошении Залана.
Пузыкин был прав. Позже я слышал и от дяди Да-виса, что Вера Константиновна Чибур-Золотоухина сказала: прошение его племянника было слишком высокомерно — таким ключом трудно отомкнуть мягкие сердца.
Глава XIV
В гостях у Каулиней. — Гоголь. — Первый раз в кинематографе. — Люди незнакомого мне мира. — Оля.
Наконец мне удалось свободнее вздохнуть: домашние, прислали несколько рублей.Так-так, теперь я богач... Могу не только глазеть в окна магазинов, по даже войти... Впрочем, на кой черт мне магазины с роскошными вывесками и витринами! Но кто помешает потоптаться в лавочках, торгующих мелочью?
Вдруг как обухом хватило по голове: ты же давно, не был у Каулиней! Позор! А в гости с пустыми руками не ходят.
В воскресенье я двинулся к домику на окраине...
Тетя Лиене воскликнула:
— Ты что, ошалел? Притащил с собой целый воз...
— Ну и воз... Две булки с изюмом и краковская колбаса.
Тетя молча опустилась на стул. Мне скова попало от нее. Оказывается, я не смею тратить деньги на такие лакомства. Даже для дяди Дависа. Потом она спросила сдавленным голосом:
— А ты покупал себе в Витебске белый хлеб? — Не ожидая ответа, она вздохнула и примирительно покачала головой: — Что ж, пожалуй, тот день очень счастливый, когда неимущий угощает неимущего.
У меня защемило сердце. Ни с того ни с сего неожиданно брякнул:
— А на вишневку пожалел денег...
- Дурачина! — Тетя обняла меня за плечи. —Что на свете вкуснее кофе? Ничего! Да только и кофе нам приходится пить с оглядкой.
Я хотел было проститься. Тут уж тетя рассердилась:
— Как же ты уйдешь, не повидав сестренок и Дависа? Оставайся — полюбуешься, как они будут за обе щеки уписывать твой гостинец.
Через час мы весело болтали за столом. В чашках благоухал горячий кофе. На следующий день я отправился в большой магазин Екаба Фрейвальда, где, как я слышал от дяди, бывают книги на латышском языке. Я почти не знал латышской литературы, за исключением стихов Вейденбаума. У отца с незапамятных времен хранилась толстая тетрадь, куда он переписывал песенки, среди которых были и некоторые стихотворения Вейденбаума. Да в календарях случалось встретить несколько отрывков из Блаумана и Порука. Вот и все прочитанные мною произведения латышских писателей.
Зашел в магазин. Приказчик выложил передо мной стопку календарей, несколько тоненьких детских книжек и лубочные издания книг об английских и американских сыщиках.
- Неужели у вас нет: чего-нибудь получше?
Приказчик вежливо объяснил:
— Мы не можем вкладывать большие средства в книги. Господин Фрейвальд, идя навстречу соотечественникам, выписывает лишь то, без чего латыш не может обойтись, как без хлеба и воды. Вы же знаете: латыши любят календари...
Я вышел из магазина с пустыми руками. Зачем мне календари — ими полны заветные сундучки в Рогайне.
У букиниста я достал собрание сочинений Гоголя. Книга была толстая, но с потрепанными углами и пожелтевшими страницами. Зато она стоила всего восемьдесят копеек. Я осторожно стер со страниц многочисленные надписи чернилами и карандашом. Тщательно приклеил оторвавшиеся страницы и стал обладателем хорошей и красивой книги. Затем пошел в кинематограф — впервые в жизни — и купил самый дешевый билет за десять копеек. Большие яркие афиши соблазняли меня всю осень. Да разве мало было в городе всяких искушений! Однако на это требовались деньги.
В Витебске в то время было три кинематографа; но только один кз них —«Иллюзион» — гимназисты имели право посещать без разрешения классного руководителя. Гимназисты втихомолку посмеивались; хозяин «Иллюзиона» подарил жене директора красивую шляпу — отсюда такое распоряжение.
Я уже знал неписаное правило ничему открыто не удивляться, все принимать с равнодушным или даже скучающим видом. Прогуливаясь в фойе, заметил гимназиста четвертого класса Антошу Халепского в обществе какого-то реалиста и двух гимназисток. Пробовал пройти мимо них незамеченным, но Халепский, увидев меня, радостно воскликнул:
— А, мой друг, гимназист четвертого класса Роберт Вильгельмович Друкер! Разрешите познакомить...
Вот тебе и раз! Какой он мне друг, если не знает толком моей фамилии и что моего отца зовут Петером! «Четвертому классу» и всему остальному я особенно не удивился: прибавлять годы и выдавать себя за старшеклассника у гимназистов считалось особым шиком. Но в приветливости Халепского что-то кроется... Как бы от них улизнуть?
Реалиста звали Сеня Шеетаков. А девочек —Оля и Зина.
Это были люди из неизвестного мне мира. В, другое время я бы не возражал против такого знакомства, но мне хотелось осмотреть пестро разрисованные стены фойе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56