К тому же реалист избрал меня мишенью для своих не особенно тонких острот. Они звучали примерно так: «Оля, если бы я был таким молчальником, как наш новый знакомый Вильгельм Робертович... — пардон, Роберт Вильгельмович? .. Но, может быть, я опять ошибся?— то сел бы у того столика и писал все время: Оля, Зина... Оля, Зина... А исписав весь блокнот, подошел бы к тем запотевшим окнам и на стеклах все писал бы: Оля, Зина, Оля... Но если бы у меня была такая чистая душа, как у Вильгельма Робертовича... пардон, я, кажется, ошибся?»
Вскоре я понял: Халепский просто не мог отразить глупых шуток реалиста и пригласил меня в качестве громоотвода. Он тоже вставлял по словечку, по так называемой остроте, искры которой летели в мою сторону.
Я покосился на девочек: Зина похожа на осыпанного мукой кудрявого барашка, заносчивого и капризного. Но Оля. ...она показалась мне прекрасной. У меня словно первый раз в жизни открылись глаза: как красивы бывают девочки! И еше я заметил: о чем бы ни болтали Шестаков и Халепский, что бы ни хвалили, что бьг ни бранили, все это предназначалось для Оли, для Оли, для Оли.
«Эх, — я тряхнул головой, — чего мне тут стесняться? Если уж вовлекли меня в свое общество — пожалуйста, послушайте и меня».
И я начал рассказывать анекдоты. О, я был хороший рассказчик!
Оля захлопала в ладоши:
— Еще, еще! Роберт Вильгельмович, еще!
Я бросил на реалиста победоносный взгляд:
— Мне кажется, в нашем обществе есть один человек, которому не нравится смех. Может быть, я ошибаюсь? Но отчего он так скис... пардон, может быть, я ошибаюсь? Может быть, этот кислый вид у некоторых означает улыбку?
Оля прижалась к моему рукаву. Реалист начал рассказывать что-то длинное и путаное; я бесцеремонно прервал его в самой середине рассказа: следовал новый анекдот,
Скоро должен был начаться сеанс. Халепский отозвал меня в сторонку:
— У тебя билет во вторые или в первые места?
Увидев мой желтый билетик, он вытаращил глаза: как, в третьи места? Ошалел, что ли? Там сидят только уличные мальчишки и вообще всякий сброд. Если бы он мог подумать, ни за что не познакомил бы меня с гимназистками. Знаю ли я, кто такая Оля? Это дочь прокурора окружного суда Ранцевича! Какой позор! Они никогда не простят Халепскому знакомства с таким субъектом.
Я отрезал, что не успел еще никого обокрасть или ограбить, чтобы купить билет подороже.Мои слова отрезвили Антошу Халепского. Немного подумав, он быстро сунул мне свой билет и наказал держать язык за зубами. Могу поручиться, мой новоиспеченный друг подумал: «Ну, этот паренек займет их ненадолго. Простая, грубая шинель... даже калош нет. На голове не фуражка, а гриб...» Халепский распрощался с нами, сказав, что должен бежать к телефону... срочные дела...
Сеня Шестаков совсем помрачнел: во время сеанса Олю смешил не он, а я.
В отместку Сеня решил меня уничтожить иным способом: после сеанса пригласил всех зайти в кондитерскую. Разумеется, он понимал, что в моих карманах пусто.
— Вы нас угостите какао, не правда ли?
Черт возьми, у меня было с собой шестьдесят четыре копейки, я чувствовал себя Крезом! Сколько может стоить какао? Ведь не дороже денег? По тут я пришел в себя: на эти деньги можно несколько раз сходить в кино и зачем мне их проматывать? Поэтому я повернулся и сказал: мне пора домой.
— Вероятно, кошелек позабыл в старых брюках,— насмехался.Сеня.
— Подождите же... не бегите... Вы проводите меня... — Оля подбежала ко мне, схватила за руку и пошла рядом.
Я оттаял, словно обогретый горячими солнечными лучами. Смело распахнул двери перед Олей в первую же попавшуюся кондитерскую. Пусть видит — мне для нее ничего не жаль! В кармане у меня шестьдесят четыре копейки — это два фунта масла, это три пуда картофеля... Э, да разве я не могу ее угостить?
— Роберт, оставьте, — прошептала Оля. — Роберт, я ведь понимаю...
И, пока я еще пытался упорствовать, она заплатила за две чашки шоколада.
Глава XV
Неудачи сказочного мальчика с пальчик.
Наступили двухнедельные зимние каникулы, пора было ехать домой. Перед отъездом завернул на Полоцкий рынок к букинисту и купил стихи Некрасова; поэтому мне не хватило денег на билет. Я узнал, что детский билет до Богушевска стоит всего пятнадцать копеек. По моей просьбе хозяин, портной Ипполитов, купил для меня в железнодорожной кассе детский билет. Забравшись в вагон, я разыскал уголок потемнее и залез туда.
Мне приходилось слышать, что иногда можно проехать несколько сот верст и никто тебя не потревожит. А тут едва мы переехали большой мост через Двину, как в вагоне появился человек, ловко «прокусывавший» щипчиками билет за билетом.
Около меня он задержался подольше: я вовсе не кажусь такой куколкой, какой хочу казаться, заявил он. Я ответил, что учусь в приготовительном классе.
Железнодорожник потребовал гимназическое удостоверение. Я не решился его показать: кто знает, к каким осложнениям это могло привести...
Он принялся ругать меня: как, мол, гимназисту не стыдно обманывать царскую казну. Потом, убедившись, что никто не прислушивается к нашему спору, железнодорожник вдруг шепнул: если заплачу ему тридцать копеек, то смогу ехать хоть до самого ада.
Видя, что от этого человека добром не избавиться, я. сказал, что мне эти тридцать копеек придется наскребать по всем карманам. Поезд замедлил ход, и железнодорожник повернулся к дверям. Мое положение было довольно затруднительным в кошельке всего восемь копеек. Я быстро пробежал по коридору в другой конец вагона и, когда поезд остановился, соскочил через буфер на землю.
Мы проехали только десять верст. Я рассчитывал добраться до Богушевска на тормозной площадке какого-нибудь товарного вагона. Действительно, скоро показались яркие огни, но товарный поезд не остановился на маленьком полустанке. Прыгать в движущийся поезд я не решился: еще останешься без ног.
Это была страшно холодная ночь. На небе загорелись большие яркие звезды, которые только в песнях мерцают ласково и красиво. Мне же казалось, что из них льется леденящий холод. Маленькое станционное здание было все в щелях. Я зяб в вокзале, мерз, стоя на платформе, и боялся отойти подальше. Полы моей тонкой шинели обледенели и при каждом движении шуршали.
Примерно в версте от станции виднелись неясные, туманные огоньки. Наверное, там была деревня, где можно обогреться. Но какой в этом толк? Все равно потом пришлось бы тащиться обратно и ждать. Кроме того, кто знает, когда появится поезд? Может, и пяти шагов не отойдешь, а у платформы, пыхтя, остановится на мгновение паровой конь...
Вдруг от радости запрыгало сердце, во мне снова ожила воля и энергия дяди Дависа: где-то вдали заре вел паровоз. Вскоре послышалось шипение. Зубы у меня стучали в такт колесам поезда, но это пустяки — сейчас буду спасен. Представьте себе мое разочарование: это действительно был товарный поезд и он действительно остановился на маленьком полустанке, только беда в том, что он шел из Орши в Витебск.
Вдруг я оцепенел, словно стоящий у станции ясень. Экий олух! Ведь Мог этим поездом вернуться в Витебск и затем, отогревшись, снова ринуться в путь. Вот дурень— такому поделом тут замерзнуть!
Прошел еще мучительный час... И тогда послышался страшный грохот; через мгновение мимо меня, шипя, промчался скорый поезд. Промелькнули неясные контуры в освещенных окнах, снежный вихрь окутал меня С головы до ног.
Скорый,.. В нем, вероятно, ехали многие наши гимназисты и, может быть, сынок Доморацкого— владельца Фанькова, из-за которого мне пришлось перебраться на другую, худшую квартиру, стоившую тем не менее на тридцать копеек дороже.
Так прошла ночь. Наконец, когда звезды уже начали меркнуть, на полустанке остановился товарный состав... Охая от боли, я карабкался и падал и никак не мог подняться на ступеньки вагона — настолько окоченели мои руки. Только когда паровоз загудел, я сделал нечеловеческое усилие, взобрался на тормозную площадку и растянулся — то ли от бессилия, то ли поскользнулся в обледенелых ботинках.
На этом мои злоключения не кончились. Локомотив свистел и ревел, а вагоны не двигались, резкий северный ветер беспрепятственно дул мне в лицо. На платформе я, по крайней мере, прижимался к стене или прятался за штабели дров, но как спрятаться от ветра на открытой тормозной площадке?
Уже потухла Большая Медведица и Плеяды, когда поезд наконец тронулся. С обеих сторон поднимались снежные вихри, осыпая меня острыми, как иглы, снежинками... Преодолев усталость и слабость, я начал прыгать и скакать, чтобы согреться.
До Замосточья, то есть до середины пути, добрались сравнительно быстро. Громко загудев, поезд снова остановился. Было уже совсем светло, вдали дымили трубы— в домах люди, выспавшись в теплых постелях, варили завтрак.
— Эй, кто там?
Я повернул голову и увидел человека с зеленым фонариком.
— Чего молчишь? Тумака хочешь? — Пассажир. Озябшее существо.
— Озяб или замерз —это мне все равно, а билет есть?
Билет... на товарный поезд билет? Неслыханно...
Во мне поднялась злость:
— Вам жаль, что ли, если я прокачусь?
В ответ услышал: кататься можно в пассажирских поездах, а на этот никто меня не приглашал. До какой станции я намерен ехать?
Я назвал Стайки— станцию за Богушевском. Потом мы начали торговаться и наконец сошлись на пятнадцати копейках. Кондуктор хотел получить все деньги сразу, но я не поддался: когда доедем, тогда и заплачу. Он ни за что не соглашался. Наконец мы договорились: сейчас на месте плачу пять копеек, на середине пути, в Богушевске, — еще пять, а в Стайках — остальное.
Мы приближались к Богушевску, в кармане у меня осталось три копейки. А этот кондуктор, ей-богу, не был настоящим рабочим человеком. Я заметил: рабочий не только не станет драть шкуру с окоченевшего мальчонки, а еще позовет к себе погреться.
Уже совсем рассвело; плотные облака заволокли все небо, в воздухе потеплело. Богушевск все ближе, а у меня только три копейки... У семафора поезд замедлил ход; я решил: надо прыгать, пока не поздно.
Проверив, хорошо ли держится мой заплечный мешок с книгами и другими пожитками, я нацелился и, когда поезд проходил по открытой снежной поляне, прыгнул.
Ну и прыжок! Открытая поляна ввела меня в заблуждение. Нырнув в глубоким ров, я потонул в нем и оказался словно в снежном мешке. Снег сыпался на голову, в рот, в глаза, а я барахтался, лез и лез, пока, наконец, не вздохнул полной грудью: все-таки выкарабкался из снежной западни.
Глава XVI
Поведение, недостойное гимназиста. — Старый учитель. — «Ну, мальчик, только не волнуйся».
Отдохнув и успокоившись, я пошел по шпалам в сторону Бргушевска. Вереница бурых товарных вагонов все еще стояла на станции, и у меня не было НИ малейшего желания встретиться с копл\ктором.
К счастью, паровоз прогудел и рваНул вагоны... Облегченно вздохнув, я вышел на перрон, надеясь немного отдохнуть в зале ожидания.
На платформе толпилось много народу. Я внимательно оглядел — нет ли знакомых. Неожиданно раздался повелительный возглас:
— Господин гимназист!
Передо мной стоял человек с кокардой, в меховой шубе и теплых пуховых перчатках.
— Что это за неряшливость? Попал в деревню и уже похож на свинопаса!
Быстро пробежал я пальцами по пуговицам — все на месте. Однако раз он читает нотацию, должно быть, что-то не в порядке.
Так и есть: мокрыми перчатками измазал лицо, и, главное, белые металлические веточки на фуражке согнулись и перевернулись — должно быть, когда барахтался в сугробе.
Я не смел спорить: ведь, как-никак, согрешил против гимназических правил. Хорошо все-таки, что успел сочинить красивую сказочку, пока он меня отчитывал. Сморщившись, словно пришел мой последний час, я начал объяснять.
Так и так: мы ехали на тройке в санях — я, моя бедная мать и кучер. Вдруг лошади понесли, сани опрокинулись, кучер без сознания, мать стонет... Пришлось поспешить к фельдшеру... Я показал суровому начальнику рукой куда-то через рельсы.
Это помогло. Может быть, не столько то, что мы перевернулись и срочно понадобился фельдшер, как то, что ехали в санях, запряженных тройкой лошадей. Человек с кокардой отступил, а я, насвистывая, зашагал домой.
Мой путь проходил мимо мелочных лавчонок. Вдруг из одной лавочки вышел человек. Он показался мне знакомым. .. Ба, да это мой аничковский учитель Митрофан Елисеевич Воробьев!
Увидев меня, он улыбнулся и тотчас же заговорил:
— А-а, Роберт! В гимназии? .. Отлично! У вас хорошая голова, я это давно говорил. Вы у меня так блестяще учились... Никогда не забуду слов инспектора: «Это Архимед!» Так вы поступили в гимназию? За мечательно! Знаете что, Роберт: не спешите, я вас подвезу.
По дороге Митрофан Елисеевич расспрашивал, кем я хочу быть. Без сомнения, профессором математики. Когда стану знаменитым, сказал: он, я не должен забывать своего старого учителя... Ведь Букашка — один из немногих, кто уже в детстве удивлял всех своим талантом... Митрофан Елисеевич печально вздохнул и продолжал: когда он будет стар и слаб, он смело постучится в мою дверь и совершенно уверен, что я его не выгоню. Я не из. таких, как Альфонс Шуман, который уже сейчас не хочет узнавать Митрофана Елисеевича. В его глазах блеснуло нечто похожее на слезу... Если бы ему удалось в жизни продвинуться, если бы ему выпал счастливый жребий, добавил Воробьев, он никогда не забыл бы своих старых учителей. Но что поделаешь—. судьба не улыбнулась.
С тяжелым сердцем соскочил я с саней. Учитель, правда, обещал довезти меня до самого дома, но я отказался: слишком слаба была его лошаденка. Должно быть, Митрофан Елисеевич взял ее у какого-нибудь бедного крестьянина копеек за двадцать. Ему не хватало денег разъезжать на хороших лошадях.
В Рогайне я пришел усталый, с трудом волоча ноги. Вот Варесское болото, где каждое лето горел торф и где в темноте мерцали красные язычки. Вот сарай Зудрагов, который все еще, словно огромный призрак, одиноко чернеет на лугу. А тут и рощица, где я зимой по утрам ожидал, пока проедет Егор, батрак Шуманов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56