Тетер куда щедрее прежних хозяев. Конечно, ему от Лапиня своя польза...
— Хм, интересно было бы взглянуть, — вставил я,— как обошелся бы Тетер с двоюродным братцем, будь тот не кузнец, а немощный старец с седой бородой?
Лапинь продолжал рассказывать. Ссора произошла из-за Инты. Сын Тетера Франц подарил девушке губную помаду, пинцет для выщипывания бровей, ножнички и пилки для ногтей. Приезжая из гимназии, он каждый раз убеждал двоюродную сестру не быть деревенской простушкой. .. упаси бог, наделать глупостей! Пусть держится подальше от простых парней. Из-за нее, дескать, офицеры станут стреляться, помещики — терять головы, дельцы — разбрасывать тысячи.
— Удивляюсь только одному: как вы можете об этом спокойно рассказывать! — возмущенно воскликнул я.— Какая невиданная гнусность!
— Видите ли, Франц Тетер — серый барон. Чего можно от него ждать? Разве вы были бы лучше на его месте?
Я вскочил и запальчиво начал:
— Ну, знаете ли...
— Если бы у вашего отца были четыре лошади я двадцать коров...
— И тогда я был бы тем же Робертом Заланом!
— Мало вероятности. Видите ли, будь вы сыном фаньковского помещика...
— Уверяю вас, я был бы таким же, как сейчас. Понятно, лучше одезался бы, мог бы сидеть над книгами с утра до вечера... — Взволнованный ходил я по клети, твердя: — Так или иначе, но подлецом я бы никогда не был!
— Кто знает! — проворчал кузнец. — Может, и нет, а скорее всего, были бы. Недаром говорят: у князя-дармоеда и княжата паразиты, у волков-разбойников и волчата с клыками...
Летели дни. Иногда лошадь удавалось достать Лапи-ням, иногда нам. Глинистые участки засеяли овсом, на песчаных — посадили картошку.
Я не расставался с книгой, даже выходя в поле. Не станешь же гнать лошадей без передышки! Пока лошадь отдыхает, можно и в книгу заглянуть. Хоть далеко не продвинешься, по крайней мере пройденного не забудешь. Книгу, обернутую в старую тетрадную обложку, я засовывал за пояс.
Бабушке такое чрезмерное усердие не нравилось:
— Парень, из-за книг у тебя поясница словно вспухла! Могут подумать — какая-нибудь болезнь. В нашем доме теперь живет красивая девушка, — встряхнись!
— Что мне до девушек, у меня своя дорога, — ворчливо отзывался я.
Однажды вечером, уже лежа в постели, кузнец вспоминал о событиях 1905 года в Сунаксте и в соседних волостях.
Я задал неожиданный вопрос:
— Вот вы пели революционные песни, согнали пастора с церковной кафедры, вступили в отряд «Лесных братьев», вместе с ними разоряли имения баронов и казнили карателей. А теперь? Почему вы теперь спокойно живете в Рогайне?
В ответе Лапиня прозвучало неожиданное смятение:
- Видите ли, Роб, я и сам себя не могу понять... Может, старость...
Попробуй усни после такого разговора! В мозгу сверлит. Лапинь не старик. И разве старость может заставить человека свернуть с избранного пути? Скажем, вот я выбиваюсь из сил: учиться, учиться! Разве я когда-нибудь откажусь от книг? Или когда-нибудь заявлю Соне: «Вы там действуйте, а я подожду»? Нет! М-да... может, я еще невежда... Но, если за что ухвачусь всем сердцем, — не отступлюсь... Пальцы отрубите? Попробуйте. Пальцы-то можно отрубить, но сердце не оторвать от того, что навеки завладело им.
Глава XXI
Меня зовут в Витебск. — Куда девалась борода дяди Дависа?
Зента возвратилась из Богушевска и шутливо-торжественно подала мне письмо:
— Пахнет вкусно! Если там внутри конфеты, оставь и нам с Интой.
Инта передернула плечами, сдерживая смех.Я повертел письмо в руках, осмотрел печать. Вот как! Брошено в почтовый вагон поезда Витебск — Жлобин. Возможно, здесь, в Богушевске. Почерк незнакомый, еще не установившийся, круглый почерк школьника. Может быть, Инта или Зента решили надо мной подшутить?
Распечатал письмо, быстро пробежал скупые строчки: «Если можешь, приезжай. Твой дядя был тяжело болен. Сейчас поправляется. Живет на Караваевской, в доме Маркова, как идти к Двине — в конце улицы направо». Затем шли приветы Заланам и некоторым соседям.
Передо мной проносились картина за картиной. Вот дядя добивается, чтобы малыша-племянника приняли в аничковскую школу, вот он несет мальчика, упавшего в грязь, от сарая ЗудрагоЕ до дома Заланов. Вытаскивает из ямы собачонку Помещицы, и племянник поступает в гимназию... В голове мелькнуло: а зачем зовут меня? Кто знает... Соня же сама не напишет.
Ужинали во дворе под липой. Выслушав мой сбивчивый рассказ о письме, которое, должно быть, написала Альма, бабушка громко крикнула в открытую дверь клети:
— Лапинь, ау!.. Иди сюда!
Кузнец, пощипывая усы, вышел во двор.
— Лапинь, ведь ты собирался в Витебск?
— Да, Зильвестриха давно обещает лошадь. Только вот попутчика нет, а так мсжно хоть завтра.
— Ну и хорошо. Значит, договорились — послезавтра.
— Погоди, бабушка... — возразил было я.
— А чего там годить! Посеять уже все посеяли, убирать еще не скоро. Завтра испечем лепешек, приготовим гостинец. Зента сбегает в Богущевск — мать, наверное, тоже чего-нибудь наскребет. Поедешь с Лапинем — дешевле выйдет, чем поездом.
— Может быть, я не скоро вернусь... — пробормотал я.
— Тем лучше, — улыбнулся кузнец. — Похожу по скобяным лавчонкам, поищу старую железную рухлядь. Телега и без вас будет полна...
В Витебске я нашел дом по указанному в письме адресу и постучал. Никто не отозвался. Постучал еще раз. Тишина. Неужели все ушли? Жди теперь до сумерек, пока возвратятся...
Присел на ступеньки и не заметил, как дверь тихонько приоткрылась. Шаркнул башмак.
В дверях стоял сухонький человек с нависшими бровями, на первый взгляд — очень строгий.
— Извините, здесь живет Давис Каулинь?
— Сейчас спрошу... — Человек повернулся. В узком коридорчике за ним мелькнули девчоночьи косички.
— Кто это там? — спросил женский голос.
— Здесь один паренек спрашивает Дависа Каули-ня... — Человек громко засмеялся: — Разве я виноват, что он не узнает меня?
В самом деле, без бороды дядю трудно было узнать. С бородой он казался моложе и добродушнее. Теперь лицо его стало мрачней; когда он сжимал челюсти, на скулах прыгали желваки. Наконец я опомнился.
— Сама тетя Лиепе едва ли узнала тебя после того, как ты изуродовал себя ножницами и бритвой! — пошутил я.
— Это правда. Потому и прощаю Букашке.
— Жаль все-таки, дядя! Когда-то я с завистью поглядывал на твою бороду.
— Эх!—Давис Каулинь отмахнулся.— Заходи в дом, а то мы дальше бороды так и не двинемся. Посмотри, как выросла твоя сестричка Альма.
Поздоровавшись со всеми, я остановился у окна. За окном шелестел сад, в нем росли яблони, вишни, сливы. Конечно, сад принадлежал хозяйке дома, но было приятно, по крайней мере, что Каулини живут возле сада, и перед их глазами не голый, похожий на свалку двор, как на прежней квартире.
Вскоре дядя Давис ушел куда-то, взяв с собой Альму.
За чаем тетушка Лиене расспросила меня о домашних, о соседях, о деревенской жизни, о дороге. Чем дольше разговаривали, тем больше приходилось удивляться. Я не понимал, что случилось с тетушкой. Год назад она допытывалась бы, что ели на поминках деда, что пили, как были одеты гости. Теперь о таких мелочах и не упоминала, даже не поинтересовалась, женился ли кто в Ро-гайне. Зато подробно расспросила о стычках со Швен-дерами и Шуманами. Когда я упомянул, что видел, как в одном селе пахали на людях, тетушка забыла о своей чашке чая... Наконец я спросил:
— Почему дядя сбрил бороду? Зачем ему было уродовать себя...
Тетушка лукаво усмехнулась:
— Что поделаешь со взрослым человеком! Вбил себе в голову, что так лучше.
— Тебе же нравилась его борода?
— Нравилась.
— Нет, тетя Лиене, здесь что-то не так... Голод заставил?
— Ну, не голод... Заболел старый друг. Разве ты не продал бы последнюю рубашку ради спасения друга?
— Конечно. А кто купил бороду?
— Театральный парикмахер. Заплатил большие деньги.
Когда я подкрепился, тетушка предложила мне отдохнуть, пока не вернется Давис.
— Где он сейчас работает?
— Столяром на табачной фабрике.
— Наверное, с фабрики не берут на военную службу? Тетушка засмеялась:
— Не знаю. Давис плох стал... сердце у него больное с той поры, как гоняли в Двинск рыть траншеи.
Весной в самую распутицу пролежал две недели. Боялись, не встанет.
— Значит, не было бы счастья, да несчастье помогло,— понимающе сказал я.
— Что за счастье?
— На фронт не заберут.
— Ах, вот оно что!—Тетушка вздохнула. — Давис сам так и рвется в армию.
Я с недоверием взглянул на пес.
— Дядя хочет идти в армию? Мет, не верится. Ведь царское правительство обанкротилось...
— Чего там спорить! Снимай башмаки и ложись на дядюшкину кровать! — решительно предложила тетя.
— Тетушка Лиене, — замялся я, — не обижайся... Не удобно брать что-нибудь обратно из гостинца, но так уж вышло... Заверни в газету пару лепешек!
— В наше время самое приличное — разделить последний кусок с тем, у кого ничего нет. Куда пойдешь?
— На свою бывшую квартиру. Недалеко — в Двинском переулке. Там у меня кое-какой хлам. Перенесу сюда.
Провожая меня, тетушка сказала:
— Живем в такое время, что не каждого человека сразу впустишь в дом. Поди узнай, зачем он явился,..— Она запнулась.
— Понимаю.
— Стукни два раза,вон в то окно, вот так... — Она постучала согнутым пальцем. — Тогда будем знать, что пришел свой. Не подумай чего плохого — время беспокойное.
Я вышел, радостно вдыхая знакомые запахи городской окраины.Во дворе Таракановых играли дети. Им посчастливилось найти моток проволоки. Теперь одни строили телеграф, другие делали гвоздики.
Внимательно вглядевшись в их лица, я заметил Франю. Она сосредоточенно втыкала в кучу песка кусок проволоки:
— Фаблицная тлуба!
Я хотел было направиться к ней, но меня схватили за рукав.
Обернулся —Глаша, девочка Таракановых.
— Роберт Петрович, уходите!
— Здравствуй, Глаша! Почему ты меня гонишь? Я хотел поговорить с Франей.
Глаше не было и двенадцати лет, но ее глаза смотрели с необычной серьезностью, как у взрослого человека. Без тени улыбки она потянула меня в сторону.
— Что случилось?
— Роберт Петрович, пани Ядвига умерла...
— Умерла?!
— Тс-с-с, тише! — заволновалась Глаша. — Она умерла, когда распускались листья на деревьях. Владека взяла к себе тетя-полька, а Франю — моя мама. Франя— моя сестричка. Она очень плакала. Мы боялись, что и она умрет. Теперь не плачет, начала играть. Не спрашивайте ее про Владека и про пани Ядвигу.
— Хорошо, хорошо! Я принес лепешки. Можно ей дать?
— Потом. Идите в комнату, скоро мама вернется.
Я поднялся к Таракановым. Сердце сжала тоска. В ушах звучали молитвы пани Ядвиги...
Глава XXII
Человек — кремень, — Тайное собрание. — Чертик из коробочки. — «Так нужно».
Дядя Давис спокойно сел в лодку, широко раскинул ноги и добродушно улыбнулся:
— Ну, столкни-ка, молодец, кораблик с барином в воду... потом не сплошай: прыгай сам на палубу.
Я напружинился, надул щеки... вскоре с меня закапал пот. Лодка въелась в гравий — и ни с места. О да, я бы кряхтел, пыхтел, но проклятая лодка все-таки закачалась бы на волнах! Вдруг сильные руки обхватили меня сзади — когда только успел дядя выскочить на берег?— я заплясал ногами в воздухе и... медленно опустился в лодку. Затем толчок, рывок — прошуршал .гравий, булькнула вода, и дядя, забирая весла, рассмеялся.
— Воспитывали старика и голодом и холодом, однако уже третий раз выручает племянника.
— Если по-честному сосчитать, может быть, сотый... — Я краснел и заикался.
— Не спорь! Помню хорошо — только третий. Первый: когда ты с топором подпрыгивал над березовой плахой; второй: когда поздней осенью притащил тебя, обессиленного, на плечах домой. Теперь третий...
— Нет, ошибаешься! — возразил я запальчиво.— И плаху я бы расколол сам, и домой притащился бы, и лодку сдвинул... Нет, первый раз ты меня спас, уговорив родителей отдать в школу, второй раз...
— Как тебе нравится Даугава? — решительно прервал мои излияния дядя, сильными взмахами весел направляя лодку на середину реки. — Катался небось?
В городе неподалеку от моста через реку лодочники перевозили пассажиров — за копейку с человека. Как-то, разбогатев, я без особой надобности переезжал с одного берега на другой, пока не истратил целого гривенника. Очень уж заманчиво было прокатиться по серебристым волнам матушки Даугавы, как мы называли Двину. Однажды неожиданно затесался в компанию гимназистов и гимназисток. Поездка была чудесной; но кончилась для меня крахом. Путешественники пристали к берегу, невдалеке виднелся белый киоск. Гимназисты накупили угощения: пирожных, лимонада, мороженого... Из-за пустого кошелька пострадала моя голова: она внезапно и спешно была объявлена больной. Уф, трещит, как у турецкого султана Абдул-Гамида II, которого младотурки свергли с престола... Домой я вернулся пешком, страшно устав, проклиная все кондитерские на свете...
Дядя поднял весла. Течение было чуть заметно. Лодка едва покачивалась на воде, за спиной остались белокаменные стены монастыря и высокие трубы льнопрядильни «Двина». Слева виднелся большой железнодорожный мост линии Витебск — Жлобин. Витебчане считали чудом техники этот однопролетный мост. Впереди зеленел лиственный лес. Он напоминал узкую длинную тесьму зеленого бархата, пришитую к широкой Даугаве.
— Роб, — спросил дядя щурясь, — о чем ты сейчас думаешь?
— Во-первых, о том, что Давис Каулинь хвастун, именует себя стариком, а выказывает силу юноши. Во-вторых, не затем звал он меня, чтобы прокатиться по Даугаве. Нет, наверное, на том берегу реки нас что-то ждет.
Вместо ответа дядя достал кз кармана массивные, старомодные часы:
— Вот купил на толкучке. Неделю промучился, пока привел в порядок. Стучат, как веялка... за сутки на семь минут вперед убегают. Да-а, —протянул он, — времени, пожалуй, хватит... Зачем, спрашиваешь, вытащил тебя за город? Решил проверить, не совсем ли оброс мой племянник мохом у себя в Рогайне.
Что имел дядя в виду, я так и не узнал. Он только отшучивался. Я замолчал, поняв наконец простую истину: как ни хитри, ничего не выпытаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56