Едва я вышел и начал размышлять над этой странной проверкой знаний, в классе поднялись крик и суматоха.
Через некоторое время меня ввели обратно. Тихон дал маленький кусочек мела, наказал сильно не нажимать, так как если мела не хватит, то будет считаться, что я провалился. Как только я взял мел, Яша закричал:
— Не пиши! Обман!
Я бросил мел и повернулся к Яше, которому несколько ребят пытались зажать ладонями рот. Что же здесь произошло?
Оказывается, Тихон Бобров продиктовал Яше Хода су:
«Что ты мнешься, лей быстрей! Клянусь раз, клянусь два: не в обиде буду я».
Когда Яша дописал эту фразу, ему тут же вылили за ворот кружку холодной воды. Он, видите ли, сам просил и честь честью расписался в этом, а Тихон не из тех, кто не выполняет просьбы!
Меня не спас Яшин предостерегающий возглас. Тихону нужно было опустошить кружку, и он не нашел более удобного места, чем моя голова. А Яша понес наказание за плохое поведение. Тихон где-то раздобыл книгу в твердом переплете, подошел к моему защитнику, сказал ему, что переплет книги очень хорошо пахнет, и предложил понюхать. Яша съежился, не ожидая от этой затеи ничего хорошего. Однако, взглянув в лицо Тихону, не посмел ослушаться и нагнулся. А Тихон провел острым краем книги у него под носом. Нос сразу побагровел Яша вскрикнул от боли, кинулся на обидчика и вцепился ему в волосы. Никто этого не ожидал. Разумеется, Тихон легко мог сам справиться с напавшим на него малышом, но, так как он был в школе вожаком, двое ребят услужливо бросились на помощь. Разведи они драчунов, ни один судья не возразил бы. Но они схватили маленького Яшу за ноги, и он чуть не упал. Я не мог этого допустить. Меня не так легко расшевелить, но если рассержусь — не обуздаешь! Это не раз испытывала на себе озорная, вороватая Толэ, когда Я нас ее.
Забыты были полученные дома наставления вести себя примерно, ибо от этого зависит будущее если не всей нашей колонии Рогайне, то по крайней мере жизнь дяди Дависа и моих домашних. Сорвав с головы
шапчонку и размахивая ею, как мечом, я бросился на нашего обидчика.Такие дела вообще трудно описывать. Знаю только, что шум становился все громче — одни кричали, другие смеялись, и скоро я почувствовал себя втянутым в какой-то водоворот. Еще мгновение — и я больше уже ничего не соображал; помню лишь, что вцепился ногтями в Тихона Боброва и щипал его изо всех сил. Я не заметил, как в классе стало внезапно тихо-тихо...
Вошел учитель — Митрофан Елисеевич Воробьев, которого ученики первого и второго отделений должны были величать господином учителем. Только ученикам третьего отделения и некоторым избранникам из второго разрешалось звать его Митрофаном Елисеевичем. Все замерли, а мы трое — я, Яша и Тихон — продолжали барахтаться на полу.
Учитель был молодой человек, лет тридцати. Одной рукой он взял за ухо Яшу, другой меня и, толкнув нас в угол, пригнул к земле.
Было очень больно, к тому же мы не знали, что от нас требуется.
Спасибо господину учителю: он отпустил в конце концов наши уши и коротко скомандовал:
— На колени! Стать на колени — это мы умели. Но, должно быть, мы стояли не по правилам, так как сейчас же получили приказ выпрямить спины. Митрофан Елисеевич подозвал еще какого-то паренька:
— Алексей Зайцев, стань рядом и поучи этих двух дикарей...
Зайцев попытался возразить, что ему, совершенно неповинному, не доставляет никакого удовольствия стоять на коленях и, что самое главное, он первый раз надел новые брюки. Но учитель ответил: это будет принято во внимание и зачтется в будущем.
«Почему же с нами рядом не поставили Тихона Боброва? — думал я. — Ведь мы были виноваты все трое, к тому же Тихон—такой большой и, очевидно, знает, как нужно стоять на коленях». Но это надо долго доказывать, а я не был очень силен в русском языке. Пришлось махнуть рукой, и Зайцев стал между нами. Я жалел его новые штаны, быть может, даже больше,
чем он сам. Мы с Яшей немного выпрямились, устрои-лись на коленях поудобнее и замерли. Господин учитель не сделал больше ни одного замечания. Так началось мое учение в школе.
Глава VI
Молитва и крестики. — Купленное место. — Теперь я прозываюсь Букашкой. — Радость пропала.
Учитель поручил одному из старших учеников прочесть молитву. Я ничего не понял, и, надо полагать, остальные тоже поняли не больше меня, так как молитву читали на церковнославянском языке. Стоя на коленях, я думал: плохо, что богородица не знает русского языка, и неизвестно, знает ли латышский. Как же ей молиться? Должно быть, богородица внимает только молитвам учи-теля и других умных людей и, видно, им дарит всякие милости.
Понимали ли ребята что-нибудь или нет, но крестились они усердно. Учитель крестил главным образом лоб, притом ловко и быстро, а ученики осеняли себя широкими, большими крестами, от чуба до самого живота.
Наша школьная жизнь началась. Учитель осведомился, все ли носят нательные крестики, и велел одному из старших учеников проверить. Ученики расстегнули рубашки и вытащили привязанные к шнурочкам медные крестики. Оба моих товарища по несчастью тоже вытащили из-за пазухи потные медные крестики. Я страшно испугался: у меня крестика не было.
После проверки Андрюша Добролюбов сообщил, что крестиков не носят четыре человека. Митрофан Елисеевич бросил презрительный взгляд на меня и еще на двух и проворчал: «Ну, эти лютеране и католики...» Его слова звучали примерно так: «Ну, эти обезьяны...»
И все же у меня отлегло от сердца: я боялся, как бы из-за трехкопеечного крестика меня не выгнали из школы. Но четвертому, Тихону Боброву, к моей радости, креппко досталось. Учитель обозвал его грязным поросенком, которого черт подкарауливает на каждом шагу, чтобы совлечь с пути истинного. Затем громким голо-
сом приказал впредь не являться в школу без крестика. Через несколько дней приедет батюшка Онуфрий, и у кого не будет креста, тот узнает, где раки зимуют.С непривычки было очень трудно стоять на коленях, и мы уже почти сидели. К счастью, окончив речь о крестиках, учитель крикнул нам, чтобы мы встали. Я так утомился, что, поднимаясь, шатался как пьяный.
Предстояло занять места в классе. Учитель предупредил:
— С правой стороны — парты для третьего отделения, посредине — для второго, для первого — вся левая сторона.
Снова поднялся шум. Я, разумеется, направился ко второму отделению. Но я был слабее остальных, меня оттеснили. Все скамьи второго отделения оказались занятыми, и я с грустью смотрел на оставшееся местечко, которое было так мало, что даже кошка едва ли поместилась бы.
— Куда лезешь? — оттолкнул меня кто-то. — Не видишь, где первое отделение?
— Мне нужно второе...
Учитель заметил наше препирательство:
— Почему занимаешь не свое месте? Осел, я ведь указал, где первое отделение.
Я не знал, как бы поделикатнее объяснить ему, что дядя Давис купил мне место во втором отделении. Ведь не скажешь же во всеуслышание, перед всеми учениками, о трех фунтах масла, мохнатом зайце и полтиннике. — Мой дядя... Ну, мой дядя...
— При чем тут твой дядя?
— Он недавно был... был у вас... в гостях... — нашел я более или менее подходящие слова.
— А, тот, что принес мне масло?—спросил учитель, нимало не смущаясь, в то время как я покраснел до корней волос.
— И полтинник! — вырвалось у меня, несмотря на краску стыда. Если уж учитель не стесняется таких вещей, так чего мне робеть?
Теперь и для меня нашлось место. Но, как и всем сидевшим с краю, мне больше приходилось думать о том, чтобы не свалиться на пол, чем о происходящем в классе.
Учитель, взял большую книгу (как я позже узнал, это был школьный журнал), раскрыл ее и называл имена, а мы должны были откликаться и вставать. Митрофан Елисеевич поднимал на каждого свои серые глаза и не-известно почему морщился. Начал он с новичков и многим сразу дал прозвища, например: «Куриный вор», «Балалайка», «Шило»...
Ученики третьего отделения сопровождали слова учителя смешками, украдкой тыча пальцами в новеньких, как будто те действительно были куриными ворами и балалайками. С беспокойством ждал я своей очереди. Где-то таилась надежда: а вдруг дядин полтинник поможет и я спасусь от нелепого прозвища! Напрасно! Когда пришла моя очередь, учитель не сверлил меня глазами, он просто, как будто мы были уже давними знакомыми, сказал:
— Букашка!
Букашка... Да, учитель попал в точку. Роберт Задан — так я значился только в журналах и на обложках тетрадей. В повседневной жизни я стал Букашкой. Должно быть, это имя мне особенно подходило, так как пролетали недели и месяцы, у других учеников сменилось чуть не по дюжине различных прозвищ и кличек, а я все оставался Букашкой...
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли! Ушел в школу в новой шапке, а вернулся со старым грибом на голове. Что делать? Не тратить же попусту время... Я отломал ветку орешника и, выбрав место, где земля порыхлее, стал писать. Писал разные русские буквы, пока не натолкнулся на злополучное «е».
Как только написал «е», мне пришло в голову «еда». И сразу невыносимо захотелось есть. У меня был с собой тонкий ломтик хлеба, но я съел его, еще когда шел по дороге.
Не поискать ли в лесу чего-нибудь съедобного? Искал довольно долго, а нашел только два ореха да еловые шишки.
Когда совсем стемнело, я отправился домой, храбро размахивая срезанной в лесу палкой.
Явился как раз в такое время, когда лампу еще не зажигали, а уставшие за день люди отдыхали на своих постелях. Поскорей сорвал с головы шапку и засунул ее подальше.
— Ну, парень, мы уже думали, ты пропал. Заблудился, что ли?
— Вот еще — заблудился. Чай, не маленький.
— Разве в школе сегодня учились?
— Как же...
— Эге! А Альфонс Шуман все еще дома слоняется, — поспешил сообщить дед. — Говорит, что в первый день ничего особенного не бывает. И Зильвестры своих парней не возили. Может, и тебе не следовало сегодня ехать: лучше бы помог матери...
— Что ты, отец, беспокоишься! — недовольно возразила мать. (Я понял, что дома был спор из-за меня.) — Богатый делает как хочет, бедный — как может, — печально вздохнула она. — Пойди Роб завтра — так, может, для него и места не нашлось бы в школе... Кушать хочешь?
Глава VIII
Жить или умереть. — Неожиданное нападение. — И мерзнем, а все же учимся.
Альфонс Шуман явился в школу только на третий день. С его приходом меня охватило тревожное предчувствие, что я недолго продержусь в школе.
К тому же в этот день Митрофан Елисеевич принес исправленные тетради с диктовками. Раздавать начал с лучших работ, хотя похвалы никто не заслужил. Вскоре пошли работы похуже; тех, кто их написал, учитель драл за уши или за волосы — как ему было удобнее. Чем ближе к концу, тем больше и больше обрабатывал учитель виновных, повторяя при этом некоторые правила правописания, о которых я понятия не имел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56