Итак, получен циркуляр строго следить, чтобы стипендии не присуждались таким, кто со временем может оказаться врагом отечества. Например, детям фабричных рабочих — ни в коем случае. Ну, а вы как немец... Боюсь, как бы вас не зачислили в число врагов отечества.
— Я — немец? Чудеса! Я же настоящий латыш! Послушайте, мой отец на фронте в Галиции...
И я взволнованно начал объяснять: латышские батальоны героически сражаются на берегах Даугавы... латышскую землю опустошила война... На улицах Витебска на каждом шагу можно встретить беженцев из Латвии...
Пузыкин насупился. И немцы и латыши по вероисповеданию лютеране. Разве «дамский комитет» будет углубляться во все подробности географии...
Стало так горько, я замолчал.
— Силенциум!—Делопроизводитель, казалось, о чем-то думал. — Дайте мне еще полтинник.
Я высыпал на стол всю мелочь.
— Было бы очень хорошо, если бы вы посещали уроки православного священника. Я тогда постарался бы вас прославить в высших гимназических сферах как большого патриота...
Я вскочил возмущенный:
— Верните мне обратно мои деньги!
— Хорошо, хорошо, я вижу, что вам это не по вкусу. Ничего, пусть деньги останутся у меня. Я напишу вам прошение... Потом добавите мне еще один рубль. Но я постараюсь все изобразить как на картинке. Нет ли у вашего отца георгиевского креста?
— Не знаю... Вот уже много педель от отца нет писем. Может быть, заслужил деревянный крест.
— Э, кто там будет проверять! Напишу, что у отца два георгиевских креста и две медали.
Спустя три недели после разговора с Пузыкиным я получил извещение, что «дамский комитет» все-таки присудил мне пятьдесят рублей, так что предстоит достать самому пятнадцать рублей.
Где их взять? Кто мне их даст?Я снова ходил по улицам, глядя на всех злыми, голодными глазами, строил, разные планы, из которых ни один не был осуществлен.
Падал мокрый снежок; я шел, глубоко втянув голову в воротник; шел не глядя, только чтобы идти, так как не мог иначе справиться с мрачным настроением. Тут меня кто-то схватил за плечи и встряхнул. Дядя Давис! Я окинул его пытливым взглядом: у него на одной ноге был сапог, на другой калоша.
— Дядя Давис, — удивился я, — в твою черную бороду вплелись серебряные нити!
Дядя засмеялся:
— Если только несколько нитей — так это пустяки. Она могла совсем поседеть.
Тут я узнал, что он накануне вернулся с фронта, с рытья траншей, куда его так неожиданно отправили.
— Мое бегство — это пустяки!—усмехнулся дядя.— Измучили они меня, дьяволы, ни за что ни про что. А вот люди с фронта начинают бежать, притом с винтовкой в руках... Ничего, наши бороды скоро перестанут седеть, но зато у богачей они побелеют до единого волоска!
Я рассказал ему о моих бедах и о переменах в собачьем царстве.
Давис рассердился:
— Жаль, что мне так напакостили этими траншеями! А то летом поступил бы хоть на неделю к этой сумасшедшей старухе, к Чибур-Золотоухиной. Спас бы мамзель Фифи... не пришлось бы тебе ломать голову.
— То есть как это — спас бы? — спросил я недоверчиво. — Разве у этой госпожи все собаки обязательно падают в яму?
Дядя громко и весело рассмеялся:
— Ты думаешь, Бобик сам решил утопиться? Как же, дожидайся... Его нелегко было дотащить до края стока.
С большим изумлением слушал я рассказ дяди Дависа. Его злило, что этому собачьему выродку Бобику, который даже разучился лаять, постоянно готовя?
завтраки и обеды по специальным рецептам. Однажды этот дармоед попал под руку — дядя схватил его за Шиворот и бросил в воду, так что по воде пошли круги. В этот момент старая помещица начала взволнованным голосом звать своего щенка. Дядя вытащил его — не то госпожу хватил бы удар: кто тогда заплатил бы за работу?
Мы с ним посмеялись и разошлись. Но не успел я свернуть в переулок, как за моей спиной снова послышались шаги.
— Роберт, я забыл тебе пожать руку.,, Сам знаешь за что. Альма здорово учится. Зайди к нам когда-нибудь...— И тихо добавил: — Возможно, через некоторое время я смогу тебе помочь. По не так-то скоро... Видишь, на мне обувь, как у клоуна.
Глава XXIX
Рождественские каникулы. — В кармане двСЯТЬ копеек. — Часы Шостак-Мусницкого. - Дружеская поддержка.
Наступили рождественские каникулы. У гимназистов невыразимо радостные лица, даже Исаи Исаевич поминутно улыбается. Но меня гложет тоска. Болеслав Шостак-Мусницкий давно обещал мне рубль — понятно, не за прекрасные глаза. Я его так часто выручал по математике... Теперь же оказалось, что слово панского отпрыска — пустой лай щенка. На мое напоминание о долге Болеслав промычал: «Л'адно, подождешь, пока вернусь из имения».
Мне так хотелось побывать дома! Война... Кто предскажет, что может случиться!
Домой, домой! Но как? На билет не хватает.., Добраться до Богушевска товарным поездом? Рискованно, слишком рискованно. Теперь война, попадешь в поезд с военными грузами — беда! А тут еще свистит, завывает холодный ветер, грянули рождественские морозы... Где же достать денег? Ох, псе мои водоемы, из которых изредка удавалось выудить по гривеннику, покрылись толстым льдом... Терпи, Букашка! Будь ежом, волчонком, кем угодно, но не слизняком...
Потянулись серые, томительные дни, похожие один на другой, как капли воды. Наконец кончились зимние
каникулы. Пошел в гимназию. Рука поневоле залезла в карман: в кармане десять копеек. О небо, за эти копейки можно купить три тетрадки! Но керосин-то нужен? Нужен. Хозяйка требует за квартиру? Требует. Перекусить хоть что-нибудь надо? Надо. А у меня только три медных монетки...
В гимназии шум и, смех. Ну еще бы! Все вернулись румяные. Развеселых рассказов не счесть: тот объелся, этот без конца танцевал, а кто даже на охоту ходил. Улыбался и я, но на вопросы, как провел каникулы, загадочно отвечал: «Это тайна».
Явился Болеслав Шостак-Мусницкий, будь он трижды проклят! Вытащил массивные золотые часы и давай совать всем под нос: полюбуйтесь, папа подарил, стоят семьдесят пять рублей.
Семьдесят пять рублей! Это почти четыре коровы. Кое-кто восхищался, кое-кто недоверчиво бурчал. Но был у нас сын ювелира Ливянт, и он подтвердил: нет, Болеслав не врет—часы того стоят.
Ах ты дрянь! А для меня и рубля, заработанного рубля, не нашлось!.
Паныч и меня не обошел: сунул мне часы под нос. Честное слово, до сих пор точно не помню, как это случилось. То ли я читал о чьей-то подобной проделке, то ли меня, ей-ей, осенило, но я презрительно воскликнул:
— Велика важность! Ручаюсь, ты десять раз подряд не скажешь «мои часы» в ответ на десять моих вопросов.
У паныча перекосилось лицо:
— Как так — не скажу? Подумаешь, трудная задача!
— Посмотрим.
— Давай на пари! — бахвалился Болеслав, не догадываясь о подвохе.
В другое время я воздержался бы. Что за пари? Зачем? Но во мне кипела злоба, и я насмешливо сказал:
— На десять копеек?
— Фи, гроши! Давай на трешку!—Явно Шостак-Мусницкий хотел меня унизить перед товарищами.
— Отлично! — вырвалось у меня.
Гимназисты повернулись в нашу сторону. В дверях класса стоял Толя Радкевнч. Все оживились. Кто-то крикнул:
— Пусть судит Радкевич!
В те времена были своеобразные понятия о чести. Барин мог годами не платить долги, не платить слугам, портному, сапожнику, лавочнику... и все же он оставался почтенным, уважаемым лицом. Но если проигрался в карты и не можешь немедленно уплатить — застрелись. То же, если проиграл пари... Не уплатил — вон из общества!
У меня в кармане десять копеек... Радкевич вошел в класс, внимательно посмотрел мне в глаза и начал перешептываться с некоторыми гимназистами...
Помню и сейчас, как стучало в висках. Шостак-Мус-ницкий ядовито наступал:
— Ну что, зелен виноград? Полез со свиным рылом в калашный ряд!
Потемнело в глазах... Как во сне я заметил, что раскрылись кошельки, зазвенели монеты. Кто-то мне преподнес — кажется, Ливянт — деньги:
— Получай, Роб, тут ровно три рубля. — Затем он обратился к нам обоим: — Господа, сдайте деньги судье, повторите условия пари — и по рукам!
Вокруг нас столпились гимназисты. Все замерли. Я стал задавать вопросы, самые дурацкие. Шостак-Мус-ницкий с насмешливой миной, как дятел, отстукивал: «Мои часы».Восемь нелепых вопросов. Наконец последовал девятый:
— Какая вещь уже не твоя?
Словно электрический ток ударил всех. У Болеслава побледнели губы, однако он прошептал:
— Мои часы.
Десятый вопрос был длинен. Я спрашивал, что отдает гимназист Шостак-Мусницкий при свидетелях Роберту Залану на веки вечные, отдает в собственность и не будет сердиться и не станет жаловаться...
Гробовое молчание. Напряжение достигло высшего предела. Глаза всех устремились на Шостак-Мусниц-кого. Он то краснел, то бледнел. Постепенно на лицах многих гимназистов заиграла усмешка. Раздались возгласы:
— Почему прикусил язык?
Паныч махнул рукой, резко отвернулся и двинулся к своей парте. Сев, он злобно сморщился и пробормотал по моему адресу что-то оскорбительное.
Кругом загалдели. Толя Радкевич торжественно вручил мне три рубля и, обернувшись, бросил Шостак-Мус-ницкому:
— А ты заработал по шее — вести себя среди порядочных людей не умеешь!
Болеслав действительно получил затрещину — гимназия жила своими законами. После этого события Шостак-Мусницкий два дня не являлся в класс. Что ж, он вообще мог не учиться. У папаши около двух тысяч десятин земли — хватит сынку не только на жизнь, но и на птичье молоко.
Глава XXX
Когда мир становится зловонным. — Слезы и проклятия.
«Пятнадцать рублей... Пятнадцать рублей...» С этой мыслью я засыпал, просыпался и каждый день ждал, что Пузыкин сообщит мне: «Если вы завтра не внесете пятнадцать рублей, то будьте так добры не являйтесь на занятия».
И вот однажды, придя домой, я нашел письмо: в большом конверте маленький листок и на нем несколько строк, написанных на пишущей машинке. Меня приглашали явиться в такое-то время в такое-то место. Я задрожал от радости: это письмо пришло благодаря Оле — прокурорская дочь все же меня не забыла. Несомненно, предлагают работу.
В кабинете, обставленном просто, но со вкусом, меня встретил офицер. Гостеприимно попросил присесть и, подписав какие-то бумаги, заговорил.
Ольга Георгиевна Ранцевич ему рассказывала, что я одаренный юноша, который, к сожалению, находится в тяжелых материальных условиях... Да, он может предложить мне работу... довольно интересную и легкую. .. на плату мне не придется жаловаться. Смогу без труда окончить гимназию и со временем стать известным ученым. Тогда у меня будет великолепная квартира с дорогими коврами и роскошными вазами... Да-да, Ольга Георгиевна с воодушевлением рассказывала, что и могу оказаться вторым Ломоносовым...
Я слушал его и терялся в догадках: что он мне предложит? Письменные работы в какой-нибудь канцелярии? Может быть, у него есть ленивый родственник, которому нужен хороший репетитор?
— Послушайте, молодой человек... — Офицер заглянул мне в глаза. — Вы знаете, наша могущественная родина переживает сейчас тяжелые времена. Наш долг по мере наших сил помочь ей. Да... Офицер бросил в пепельницу потухшую папиросу. Но есть негодяи, которые тайком разрушают неприкосновенные основы государства. И вот вам следовало бы... Он понизил голос. — Вы латыш. В настоящее Время у нас в Витебске много латышей... Их затронула жестокая буря войны; они жаждут отомстить варварским ордам гуннов. Но вы ведь знаете поговорку: «В семье не без урода». И среди латышей есть свои Иуды... Вы сейчас очень далеки от латышского общества... Вам следует сдружиться со своими соотечественниками. Тогда ВЫ смогли бы нам сообщать иногда, что они думают и говорят...
— Господин офицер, вы хотите, чтобы я стал шпиком?
— Молодой человек, вы уже взрослый... вы гимназист и быстро усвоите, что именно нас интересует. Вам больше не придется бегать по городу, чтобы заработать нищенские гроши...
— Никогда!—закричал я. Мне казалось, что передо мной раскрылся черный омут. — Шпионить? Нет, никогда, никогда!..
Схватив фуражку, я хотел выбежать на улицу, но офицер преградил мне путь:
— Ах, вот как, господин рыцарь? Об этом вы еще пожалеете... А сейчас распишитесь.
Он поднес мне бумажку. Я быстро пробежал строки о том, что Нижеподписавшийся такой-то будет строго хранить в тайне то обстоятельство, что его приглашали на службу в тайную полицию. В противном случае ему угрожает то-то и то-то в соответствии с параграфами такими-то и такими-то.
Я бежал по улице как сумасшедший. Ах, вот какова дружба и любовь прокурорской дочки? «Эксцентрично, оригинально!»
Жизнь мне внезапно опротивела. Дома я завалился на кровать и закрыл глаза: заснуть навеки, забыться, не видеть больше никогда этот проклятый, лживый, зловонный мир!
То были минуты необычайного малодушия, и я стыжусь и краснею, вспоминая о них. Никогда — ни до этого дня, ни после — я не поддавался такому малодушию.
Вскоре я уснул и сквозь сон услыхал стук в дверь. Вскочил на ноги. Пришел почтальон.
— Вам письмо, молодой человек. Без марки — нужно доплатить четырнадцать копеек.
Спросонок, все еще плохо соображая, я неподвижно сидел на краю кровати. Почтальон помахал письмом перед моими глазами.
С меня мгновенно слетел сон. Какой знакомый почерк! У меня задрожали руки: это письмо от матери. Она не умела писать по-русски, но я послал ей свой адрес, написанный большими буквами, и теперь она механически воспроизвела их на конверте. Она никогда не посылала мне писем без марок, хорошо зная, что получатель должен платить штраф. Если мать бросила в почтовый ящик письмо без марки, значит, дело плохо. Плохо, что она считает сына богачом...
Предчувствие не обмануло меня: в письме было столько жалоб и горя, что я не смог сразу прочесть его до конца. Прошел час, прежде чем добрался до последних слов.
Реквизировали лошадей, все Рогайне взволновано: реквизиция проведена несправедливо, и сейчас еще, спустя семь дней, люди проклинают тех, кто отнял у них лошадей. Наш старый, дряхлый Ионатан зачислен в обозные лошади второго разряда. И кто им распоряжается? Тетер! Да, Тетер корчит из себя невесть какого господина, напялил шинель из тонкого офицерского сукна — ну прямо-таки настоящий начальник!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56