Количество ошибок все возрастало: 11, 14, 19, 22... Я с ужасом увидел, что моя тетрадь лежит в самом низу, и уже приготовился терпеливо молчать, пока учитель будет драть меня за уши, так как волосы у меня были коротко острижены.
Когда он наконец добрался до моей тетради, я был весь в поту. Оказалось, что мою диктовку вообще нельзя исправить. Митрофан Елисеевич просто перечеркнул ее красными чернилами. Удивляться тут нечему: я учился писать по квитанциям, выданным волостным старшиной и урядником.
Я зажмурился и покорно, как ягненок, подставил свою голову: разве запретишь грому грянуть? Однако догадался приподняться как можно выше: ведь учитель не станет нагибаться, а потянет меня к себе.
И все-таки я, видимо, родился под счастливой звездой: не успел Митрофан Елисеевич дернуть меня за ухо раза два, как на улице поднялся шум. Все головы, в том числе и голова учителя, повернулись к окнам. Оказалось, воз с сеном опрокинулся в большую грязную лужу, и люди всячески старались его поднять. Ученики развеселились. По адресу возницы посыпались разные, замечания, вроде того, что он, должно быть, всю жизнь ездил па коровах и впервые запряг лошадей. Однако чужая беда пошла мне на пользу. Когда все успокоились, учитель не то забыл, что я понес слишком легкое наказание, а может, у него изменилось настроение, только он меня больше не трогал.
Одна опасность миновала — вторая уж тут как тут. Покачав головой, Митрофан Елисеевич сказал:
— Что тебе делать во втором отделении? Теперь никакие зайцы не помогут. Придется перевести в первое. Ну, посмотрим, как ты читаешь.
С этими словами он указал в книге для чтения рассказик про лису и козла. Да будут благословенны стенные календари Шуманов! Я по ним научился довольно бегло читать по-русски. Кроме того, когда хорошо читаешь на одном языке, то и на другом легче. К счастью, я прочитал этот рассказик накануне, отдыхая' на березовом пне. Мне так понравился упрямый козел, что я еще раз перечитал утром перед уроком. Многие от страха цепенеют, не могут шевельнуться, у них заплетается язык, а мне, наоборот, страх придает силы. Учиться в первом или во втором отделении — это было для меня вопросом жизни и смерти! По крайней мере, я так думал, когда начал читать. Одним духом отмахал два предложения, слова сыпались как горох, да еще как звонко! Все подняли головы.
Митрофан Елисеевич был так поражен, что даже забыл меня похвалить и молча вернулся к столу.
С этой минуты я никогда не слыхал, что не гожусь во второе отделение. Зато моим ушам доставалось вдвойне —учитель имел основание говорить: «Читать умеешь, а писать выучиться лень! Ну, так вот тебе!»
Неприятности первых дней запугали меня, я все время со страхом думал: «Что принесет мне следующий урок?» О том, что может принести перемена, не приходилось задумываться: я не был драчуном, держался и стороне — куда уж Букашке! Но с того злополучного дня и перемены стали приносить всякие неприятности.
Как только Митрофан Елисеевич вышел, ко мне с криком подбежал Альфонс Шуман:
— Ребята, где ж на свете справедливость?
— Какая справедливость?
— У всех за диктовку красные уши, а о Букашке учитель позабыл. Ур-ра, сейчас мы ему покажем! — И Альфонс ударил меня.
Хорошо еще, что никто его не поддержал, хотя все смеялись. Я был ошеломлен. Однако тут не случилось ничего необыкновенного. Мне, Букашке, согласно всем законам природы, не стоило сопротивляться. Альфонс на голову выше и раза в два толще. Мне следовало смиренно просить прощения и сказать, что впредь не буду так поступать и обязуюсь напоминать учителю, чтобы он меня побольше драл. Да, хороший мальчик должен был это сделать, — так меня наставляла мать. Но я почему-то не захотел стать хорошим мальчиком и бросился на обидчика. Не полагаясь на свои силы, я схватил ручку и принялся ею размахивать.
То ли мой противник подумал, что это нож, а если и не нож, то, во всяком случае, какое-нибудь опасное орудие, а может, по какой-то другой причине, только храбрец пустился наутек. Симпатии зрителей перекинулись на мою сторону, и они проводили Альфонса насмешливыми возгласами:
— Маленький победил этакого толстяка!..
Я понимал, что диктовки и в будущем не принесут мне ничего хорошего. Ну что ж, надо научиться правильно писать. Но как это сделать? Кого попросить помочь мне? К кому обратиться? Я выбрал ученика третьего отделения Андрюшу Добролюбова. Это был спокойный и тихий мальчик.
Во время большой перемены, когда все завтракали, я отозвал Андрюшу в сторону: так, мол, и так, у тебя мозги хорошо работают, не поможешь ли мне спасти мои уши?
Мальчуган улыбнулся, охотно согласился, но спросил, что я дам ему за это. У меня защемило сердце. Что можно дать, когда у самого ничего нет? Другие, я видел, платили перьями, огрызками карандашей, но ведь я только начинал учиться. Я поинтересовался, чего бы он хотел. Тогда Андрюша сказал, что хотел бы получить
полтинник — за полтинник он выучит меня лучше, чем сам учитель. Я приуныл: откуда взять такие деньги? Андрюша, как бы предвидя, что от меня ничего не получишь, грустно улыбнулся и объяснил мне: у его матери слабые глаза, фельдшер еще три года назад велел срочно купить очки. И вот до сих пор она так и не смогла раздобыть необходимый для этого полтинник. Мы оба были огорчены; в самом деле, где достать такую огромную сумму? Шмыгая носом, я молчал и грустно теребил полу своего пиджачка. Андрюша вдруг хлопнул меня по плечу: не грусти, мол, помогу, только научи говорить по-латышски. Ну и удивился я: зачем ему латышский язык? Андрюша покачал головой: в жизни все пригодится. Он уже научился у Станислава Янковского немного говорить по-польски.
Так был заключен договор, и целую неделю мы оставались после уроков в школе, пока нас не выгонял сторож Иван Иванович. Однажды Андрюша, пригорюнившись, подсел ко мне и, не объясняя причины, отказался заниматься. Разумеется, мне хотелось узнать, что случилось, чем я провинился, почему он так неожиданно решил меня покинуть. Пробормотав что-то не вполне вразумительное, Андрюша попытался увернуться, но от меня так легко не отделаешься. Я никак не мог отступиться. Наконец Андрюша велел мне побожиться и поклясться, что не проболтаюсь. Когда я дал все страшные клятвы, какие только знал, он рассказал: Альфонс Шуман предложил целый рубль только за то, чтобы Андрюша перестал со мной заниматься. Разумеется, ему трудно было отказаться от денег — ведь матери так нужны очки!
Мы раздумывали, как выйти из положения. Андрюша со слезами на глазах уверял, что он очень хочет мне помочь. Тогда я предложил забираться в какой-нибудь сарай на лугу и там учиться. Андрюша согласился.
В сарае мы занимались несколько дней. Но как мы мерзли в нашей плохонькой одежонке! Особенно я, потому что считал своим долгом снимать пальтишко, чтобы укрыть им колени своего маленького учителя. Наконец и сказал: «Довольно, теперь и один справлюсь». Андрюша не соглашался, он чувствовал себя виноватым за тот злополучный рубль, хотя, если говорить по
правде, виноват был только я один: когда наши занятия подходили к концу, мы оба так уставали, что было уже не до изучения латышского языка. Я кое-как отблагодарил своего друга зимой, когда отец где-то заработал яблоки. Треть их взял себе, а две трети отдал Андрюше. Но я забежал вперед.
Глава IX
Великан не дает покоя Букашке.
На следующий день после неудавшегося нападения Альфонса Шумана ко мне подошел во время перемены школьный силач Афонька Шмуратка, Быть может, он казался сильнее всех лишь оттого, что ему было семнадцать или даже восемнадцать лет. Но, как бы там ни было, нам он представлялся зверем, которого опасно дразнить. Только немногие смельчаки рисковали задевать его, да и то держась одной рукой за ручку двери. У Афоньки был узкий лоб, рот почти всегда полуоткрыт, а глаза сонные. Он не мог похвастать умом. Некоторые утверждали, что батюшка Онуфрий слишком много колотил его; другие, напротив, стояли на том, что никогда Афоньке от батюшки не влетало так, как он того заслуживает.
И вот Шмуратка равнодушно, не говоря ни слова, схватил меня.и начал сгибать в колесо, пригибая мою голову к ногам. Я заорал от боли диким голосом. Афонька отпустил меня, как будто удивляясь моим воплям, но тут же снова принялся за свою жестокую забаву... Я, как червяк, извивался в руках этого чудовища. Что думали мои товарищи— не знаю, но, конечно, никто не решался мне помочь.
Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы маленький Яша Ходас не закричал: «Учитель!» Шмуратка тотчас же отпустил меня и удрал на свое место. Удивительно, как проворно, словно белка, шмыгнул этот увалень. А Яша крикнул нарочно. На этой перемене Афонька больше ко мне не подходил. Маленькому Яше он потом задал трепку.
До самого окончания урока у меня ужасно болели руки и ноги, и я не слышал, что говорил учитель. Меня все время мучил вопрос: почему этот изверг напал на меня? Что станет со мной, если это еще раз повторится? И что делать, чтобы предотвратить беду? Вдруг на большой перемене у меня с глаз спала завеса: Шмуратка ел котлету. Я все понял: только у одного человека в школе были котлеты, и этот единственный — Альфонс Шуман!
Так вот откуда все время угрожала опасность! Но в чем моя вина? Что я ему сделал?
Куда б я ни кинулся, передо мной стоял смертельный, непобедимый враг — непобедимый потому, что у него была хорошая одежда, деньги и котлеты.
Глава X
Кому шутки, а кому слезы. — «Мартышка и Очки».
— Медовое дерево из-за границы. — «Я напущу на тебя привидения». —«Голодный» хлеб.
В этот день отец долго не приходил домой. Я тоже поздно засиделся, учил наизусть басню Крылова про мартышку и очки.
Наконец явился отец; он был сердит и угрюм. Не говоря ни слова, со злостью швырнул на лежанку шапку и куртку. Мать позвала его ужинать; он нехотя сел за стол и как-то неестественно засопел.
— Чего глаза пялишь? — крикнул он, ударив кулаком по столу.
А я и не думал пялить глаза. Наоборот, я их зажмурил, чтобы лучше запомнить басню. «Отец, наверное, шутит», — мелькнуло у меня в голове. Он иногда имел обыкновение так шутить: сделает сердитое лицо, прикрикнет, а видя, что ты испугался, засмеется.
Но он не шутил:
— Я тебя спрашиваю: чего глаза пялишь?
— Что ты разошелся? — спросил дедушка, уже лежавший в кровати. — Выпил чарку на три копейки, а кричишь на рубль. Оставь ребенка в покое. Видишь, он учится!
— Хорош «ребенок»! — передразнил отец. — Этот ребенок сдирает с отца шкуру.
Все насторожились: что случилось? У меня басня вылетела из головы; я съежился, ожидая нового удара, какого до сих пор еще не получал,
— Зашел к Шуманам, — начал рассказывать отец,— поговорить о долге. Ведь через месяц мы должны им заплатить девятнадцать рублей сорок копеек. Прошу, нельзя ли отсрочить до Нового года, пока откормим Эрцога, вытреплем и продадим лен. Какое там! Только заговорил, Шуманиха сейчас же кричать: другие колонисты куда богаче и не посылают детей в школу. А мы воспитываем этакого озорника, учим его, тратим деньги— мало у нас долгов, что ли? Наш-то, оказывается, хотел заколоть их Альфонса; выхватил из кармана железный шкворень и бросился на него. Потом натравил какого-то русского парня, тот чуть не убил молодого Шуманенка.
Что за подлые люди эти Шуманы! Впервые в жизни я слышал такое бессовестное вранье. Кого я натравил на Альфонса? Что они придумали? Но я не только не был способен оправдываться — я не мог даже словечка вымолвить. А известно, молчание —знак согласия.
— Ну что ты молчишь, Букашка? Нечего сказать, а? Значит, отец уже знает, что меня прозвали Букашкой!
— Подожди, подожди... — взволновался дедушка.— Что за шкворень? Откуда ему взять такую штуку? Да и где ему напугать этакого бычка!
Мне бы рассказать все по порядку, по я был ошеломлен и испытывал такое ощущение, будто меня сунули в горячую печь вместо каравая хлеба. Поэтому я ни с того ни с сего выпалил:
— Я виноват только, что шапку испортил!
— Что за шапка?
Пришлось показать шапку и услышать от отца слова, из которых следовало, что мое место в тюрьме, с каторжниками. Даже у дедушки не хватило духу защитить меня.
Позднее, вспомнив обо всем, мне казалось, что он хотел заступиться, но его сразило известие о том, что Шуманы не отсрочили долга. Решение отца было скорым и твердым.
— Никуда больше не пойдешь, раз не умеешь вести себя как следует. С завтрашнего дня сиди дома за печкой.
Наступило утро, дождливое и хмурое. Я тихонько Поднялся и собрал свои книги. Отец еще спал — его работа в Фанькове закончилась. Боясь, как бы меня не задержали, я выскользнул за дверь и без завтрака, без кусочка хлеба в кармане пустился в путь.
Потом дедушка ругал меня за это. Может быть, он был прав, но разве я мог поступить иначе? Ведь я хотел учиться, хотел стать образованным человеком!
Я шел не обычной дорогой, которая петляла меж хуторов колонии Рогайне, а напрямик через поля и рощи, чтобы сберечь силы; шел по Варесскому болоту, где уже много недель горел торф и во тьме мерцали красные языки пламени. Я слышал, что даже взрослые избегают этих мест, где якобы блуждают злые духи. Я миновал сарай Зудрагов, который одиноко, как огромный призрак, темнел на голом лугу и о котором тоже ходила дурная слава. Прошел мимо Загожского кладбища, где даже летом в полдень, как говорили, слышатся странные песни и бродят великаны в белых саванах. Скрывать нечего, страх не раз закрадывался в мое сердце. Как я жалел, что ребята Зильвестров жили от нас далеко — на другой стороне Рогайне!
В пути решил повторить басню Крылова. Сначала про себя, а потом спохватился: ведь вслух можно основательнее заучить. Чем дальше шел, тем громче кричал. Это было выгодно вдвойне: во-первых, не так страшно и как будто теплее, а во-вторых, рот все время занят, о еде не думается.
Зато в школе меня ожидал большой успех, когда начали читать наизусть басню «Мартышка и Очки». Троих учеников учитель поставил на колени, еще троих отодрал за уши. А я звонко отбарабанил басню от начала до конца. Митрофан Елисеевич потирал руки от удовольствия и даже сказал, что я декламирую, как настоящий артист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56