Как-то вечером на меня навалилась черная тоска... Что за напасть! От мимолетной грусти, пожалуй, никто не застрахован — даже весной, даже будучи не в меру сытым и всем довольным. По не мне тосковать и по-пустому тратить своп силенки!
Я забился в самый дальний угол, прикорнул за гробами, на стружках, авось успокоюсь. И правда. Даже порядком улечься не успел, как уснул... Сон всегда укреплял и освежал меня, да вот беда: кто же будет уроки готовить и панычам сочинения писать?
Проснулся я внезапно. Что такое? Шорох... Неразборчивый шепот... Осторожно приподнялся на локтях.
Гм, Яцкин и с ним еще кто-то. Чужак зажег свечку, хо-зяин запер дверь, оставил ключ в замочной скважине, осмотрел ставни, маленькую щелку завесил пальто... и тогда вытащил листок, запрятанный в сапог. Чужак упрекнул:
— Эх, братец, как погляжу: трус из трусов! Яцкин зашикал:
— Тш!..
Затем оба склонились над листочком... Хотелось мне вскочить на ноги... ах, как хотелось! Удержался с трудом: перепугать-то перепугаю, а сам тоже останусь в дураках. Гробовщик полагает, что меня нет дома. Ну и пусть! Уловил я только несколько несвязных слов. Прочитав листочек, Яцкин сунул его куда-то в доски...
Они ушли, а я бросился к доскам. Любопытство сжигало меня. Что за таинственность, почему такой страх? Я считал любопытство большим пороком. Но тут сама нечистая сила попутала меня. Куда же, куда запрятал гробовщик злосчастный листок?
Наконец-таки вот он! Измятый, зачитанный. Но, помилуйте, в нем же ничего особенного ... ей-ей, ничего таинственного, опасного. Говорится, что нужно бороться за восьмичасовой рабочий день, против самоуправства предпринимателей, за увеличение заработной платы, против штрафов. Что же здесь страшного? Разве рабочие не имеют права высказаться о своих нуждах, обсудить свои дела?
В ту пору еще многого не понимал я; по крайней мере, не понимал, почему так тщательно прячут этот махонький листочек.
Пока я размышлял, кто-то завозился с ключом у двери. В растерянности я бросился к доскам и, не дочитав, сунул листок на старое место. Как жаль! Дальше говорилось в нем о войне...
Глава XXVII
Просьба Оли. — Ценитель поэзии. — «Остерегайся богатых свиней, причастных к. культуре».
А в гимназии тем временем все шло своим чередом.
— Ты умеешь танцевать? —однажды спросил меня мимоходом Коля Фертиков.
Нет, где мне было учиться танцам! На следующей перемене я услыхал: Фертиков устраивает у себя вечеринку. Его отец очень выгодно продал военным учреждениям четыреста десятин леса и на радостях дал сыну кучу денег — пусть повеселится. Коля теперь часто устраивал вечеринки, и я слыхал разговор двух гимназистов: что было бы, если бы гимназическое начальство поймало всех на месте преступления!
— Будь это до войны — некоторых исключили бы из гимназии... Из казенной гимназии и сейчас бы исключили.
— Вряд ли... В кондуит — это еще может быть. Ну, а наш директор только нахмурился бы И отвернулся, Это золотой человек.
— Да, насквозь либерал.
Когда я выходил из гимназии, кто-то меня окликнул:
— Роберт!
Я вздрогнул. Оля Ранцевич, ухвати и меня за руку, защебетала:
— Какой ты интересный, Роберт! Лицо, как у мученика, а глаза сверкают, словно угли... Послушай, мой Ломоносов, ты еще ничего не написал мне в альбом. Но ты напишешь, не правда ли? Может быть, посвятишь мне одно из твоих стихотворений? Послушан, ты обязательно сфотографируйся и подари мне твое фото, только непременно с какой-нибудь милой и остроумной надписью. Когда тебя все признают вторым Ломоносовым, я напишу воспоминания. Это будет оригинально! Восхитительно! Послушай, о чем ты сейчас думаешь?
— Оля, ты мне друг?
— И ты еще сомневаешься? — Быстро оглянувшись, девушка вдруг чмокнула меня в щеку. — Теперь веришь?
— Оля, у тебя широкий круг знакомых... Достань мне какую-нибудь работу...
— Эх, Ломоносов... — разочарованно протянула девушка. — Неужели у тебя не нашлось более интересной темы для разговора? — Но она все-таки пообещала: — У моего отца много друзей, я поговорю с кем-нибудь...
Оля упорхнула, а я долго проторчал под липами у Сенной площади, где когда-то футбол лишил меня ботинок. Зачем я здесь застыл, как нескладный чурбан, как пень? Травы поблекли, деревья и кусты осыпались... 06-
жег ли меня поцелуй красивой девушки? Да разве это поцелуй? Эх, Букашка, кто тебя по-настоящему поцелует! То был просто чмок... Нет-нет, забудем о нем, и чем скорее, тем лучше. Ласкают и собачек...
А все-таки Оля — славная, ей-богу, славная! Что обещала, то и сделает. Она настойчивая... впрочем, тут и настойчивость не нужна. Не деньги же я прошу, а работу. У нее друзей много. Погрозит кому-нибудь розовым пальчиком: «Послушайте-ка, обращаю ваше внимание на удивительно честного, трудолюбивого гимназиста. Пристройте его куда-нибудь. Не пожалеете. Это будущий Ломоносов».
Оля уже не раз просила написать ей в альбом стихи. Я все отнекивался... Поэт — это, как-никак, существо особенное, род человеческий гордится поэтами. А я, быть может, только жалкий мечтатель, бумагомаратель, достойный презрения... В гимназии я то молчал, то шутил, то огрызался, но никому и никогда не заикнулся, что у меня пухнет... ну, не пухнет, а помаленьку растет тетрадь со стихами. Впрочем, чуточку лукавлю. Один-единственный человек просмотрел ее. Но как было не открыть другу, что я породнился с поэзией!
Ну да, Толе Радкевичу. Так уж получилось, что я ему доверился. Толя похвалил мои стихи, вероятно, по доброте душевной. А много ли он в стихах понимает? Сомневаюсь, ах, как сомневаюсь! Сам он мечтает стать строителем дорог и мостов.
Пора, пора отблагодарить Олю за ее душевность, за непонятную симпатию к пареньку из низшей породы. В ее альбом я должен выбрать наилучшее, самое яркое, чистое, искреннее, что скрыто в моих заветных листочках.
Дома я долго листал тетрадь со своими стихами и никак не мог решить, что же написать Оле в альбом. С кем посоветоваться? Может, с Анашкиным, общепризнанным гимназическим поэтом? Чем черт не шутит, — вдруг и ему понравятся мои стихи! Во всяком случае, на его совет можно положиться.
В те военные годы в гимназии Неруша поэзия не была В чести: юных аристократов больше привлекали секреты карточной игры, любовные похождения, переодевания ради того, чтобы не замеченным пробраться на пикант-
ный опереточный спектакль... Пожалуй, никто из нашего класса не собирался стать литератором, но о семикласснике Анашкине было известно, что тот отдает дань музам. Даже капризная дочь губернатора гордилась написанными в ее альбом стихотворениями Анашкина. На одном из гимназических вечеров он так продекламировал свои стихи, что заносчивая полуглухая графиня Ло-пухова протянула ему обе руки для поцелуя...
Собравшись с духом, я потихоньку сунул Анашкину толстую тетрадь в серой обложке:
— Маэстро, прошу мнения любимца богов!
Два дня не давало уснуть авторское самолюбие. На третий день после уроков Анашкин поманил меня пальцем:
— Эй, путешественник на Олимп, пошли в кафе!
Даже литературный совет, оказывается, нельзя получить даром! Ведь кафе^—это тебе не магазин, куда можно зайти, чтобы, измучив приказчика, выйти, ничего не купив. Я пробормотал что-то невнятное. Прославленный поэт, поломавшись, как барышня, избалованная поклонниками, разрешил проводить себя по улице.
— Овладеть техникой стиха нетрудно, — начал он.— У нас в имении старая нянька говорит только в рифму: «Милый барич, вы куда? Гости уж идут сюда», — и даже одна из овец блеет ритмично... ей-богу! — ехидно прищурился Анашкин. — Видишь ли, в смысле техники ты вполне достиг уровня старой няньки. А вот дух поэзии в твоих виршах и не ночевал. Ты слепой подражатель Некрасова. А кто не знает, что в прекрасный сад поэзии Некрасов явился в грязных лаптях! Юноша, поэзия — это прекраснейшая мечта немногих избранников. Поэзия — это дворец красоты. А ты пишешь как варвар, забредший в римский храм, пылая желанием все разрушить. Где в твоих виршах лунные ночи, любовь — эти вечные темы высокой поэзии? — с насмешливым видом он снял с меня фуражку. — Ну конечно, полосы стрижены под машинку, голова гладкая, как футбольный мяч. Куда же тебе восхищаться локонами и прядями! Ног посмотри, какая должна быть голова у поэта! — Элегантно приподняв фуражку, он осторожно поправил свои пышные, шелковистые волосы.
Потом Анашкин принялся экзаменовать меня: проводил ли я бессонные ночи в беседке или на балконе, обратив взор к звездам, напивался ли когда-нибудь до того, что чувствовал себя улетающим в бесконечность; сколько раз падал на колени перед красивой девушкой; ходил ли в церковь очиститься от земного праха, вдохнуть божественный аромат ладана...
Конечно, я не мог дать ни одного положительного ответа. Все же Анашкин, должно быть, в надежде, что его вопросы будут использованы в дальнейшем как программа поэтического творчества, прибавил к ним еще несколько поучений.
С презрительной усмешкой возвратив серенькую тетрадь, великий поэт посоветовал еще переплетать тетради со стихами в кожу.
— Если поэт не приготовится должным образом, его никогда не посетит вдохновение,— внушительно закончил свои наставления Анашкин.
— Но в газете встречаются стихотворения иного характера, — вставил я.
— Настоящий поэт плюет на газету! Только грошовый рифмоплет в погоне за копейкой суется на страницы газеты! А поэт, одаренный талантом, в юности пишет в дамских альбомах, а затем —в толстых журналах и альманахах.
Не такой представлялась мне беседа с ценителем поэзии. Хотелось поговорить подробно о некоторых стихотворениях. Да куда там! Все же я спросил:
— А «Человека с топором» прочли?
Это была поэма о безземельном крестьянине Климе. С топором исходил Клим всю землю, рубил деревья, колол дрова, строил дома... весь век для других. Топор был для Клима всем — собеседником, другом, братом, кормильцем... Вот у Клима уже глаза слезятся, руки и ноги трясутся. Верный топор оказывает ему последнюю услугу — срубает для него нищенскую клюку.
— Чушь... профанация искусства,— сквозь зубы процедил Анашкин.
На этом кончилась наша беседа. Я не посмел и заикнуться, какое стихотворение подходит в Олин альбом.
Анашкин высокомерно откланялся.
Спустя неделю-полторы Радкевич потянул меня в темный угол:
— Зря ты полез со своими стихами к Анашкину...
Я вздрогнул, в горле запершило. С трудом прошептал:
— Он проболтался? Насмехается? А я просил его молчать...
Толя вздохнул:
— Нет, Анашкину не до насмешек. Мне кажется, он даже немного завидует...
— Чего же ты на меня тоску наводишь?
— Был я у них. Разговорились. Оказывается, отец Анашкина читал твою поэму «Человек с топором».
— Ну и что же!.. — Я храбрился. --- Краем уха слыхал, что его отец — культурный старикан.
— Слушай: сей седовласый муж как хватит кулаком о стол и пошел по твоему адресу: «Сонетов ищет! Гони его! Видно, этот тип хотел еще добавить, как мужик Клим идет на помещиков с топором, только побоялся сказать открыто. Мерзавец!..»
Толя Радкевич закончил наш разговор грустным шепотом:
— Впредь остерегайся богатых свиней, причастных к культуре.
Глава XXVIII
«Заплатите мне рубль!» — Открытия. — Обувь, как у клоуна.
Как-то зазвал меня к себе наш делопроизводитель Пузыкин. Таинственно улыбаясь, он спросил, приготовил ли я плату за учение.
— Какую? — удивился я. — Разве меня в этом году не освободят от платы, как обычно? Ведь я хорошо учусь, и по поведению пятерка.
Вдруг Пузыкин показал мне кулак и совсем по-гимназически сказал:
— Силепциум!
Как, и ему известна клятва гимназистов? Я ответил:
— Силенциум!
— Заплатите рубль, и я открою вам большую тайну.
В кармане трехрублевка — накануне с большим трудом получил ее у одного адвоката за обучение его сына математике.
Пузыкин спокойно сунул в карман мою трехрублевку и отсчитал Два рубля сдачи: один — кредиткой, второй — мелочью.
— Силенциум! Боюсь, что вы больше не получите стипендии, так как ваш покровитель околел.
— Что вы!—обозлился я.—Еще позавчера я встретил Веру Константиновну Чибур-Золотоухину на улице и поклонился ей.
— Не притворяйтесь таким наивным. Околела пегая собачонка Бобик, которую однажды ваш дядя вытащил из ямы. В высших сферах гимназии от меня нет никаких тайн. Должно быть, ни вы, ни ваш дядя не знает о сделке, происходившей два года назад. На вашу стипендию претендовал еще один мальчик... Я думаю, он был не глупее вас. У уважаемой госпожи Мармеладовой тогда служила кухарка, умевшая великолепно варить кисель. У этой кухарки был сын... Силенциум! Вот Мар-меладова и хотела отвоевать стипендию для сына своей кухарки. К сожалению, госпожа Мармеладова была очень скупа, потому стипендию присудили любимцу Веры Константиновны. Но вот собачонке конец... Она околела еще в январе прошлого года, и теперь ее косточки покоятся под яблоней в саду дачи.
Я старался быть спокойным:
— Помилуйте, как же я получил стипендию во второй половине прошлого года?
— Ну, тогда еще были живы воспоминания о милом песике. После смерти он некоторое время был хозяйке еще милее, чем живой. Я хорошо помню: Чибур-Золото-ухина очень хотела, чтобы комитет помощи присудил вам, кроме платы за учение, еще несколько десятков рублей на жизнь.
— Ну что ж! — Я принужденно засмеялся. — Значит, в эту зиму получу не только деньги на учение, но и лишних несколько десятков рублей...
— Силенциум! — Пузыкин поднял палец. — Но у нее есть Фифи... Такой маленький щеночек с веселыми глазками и розовыми лапками. Он вытеснил покойного Боба из сердца своей госпожи. Жаль, что ваш дядя не может вытащить Фифи из какого-нибудь стока...
Я молчал: что тут скажешь?
Вдруг Пузыкин снова заговорил таинственно:
Дайте мне полтинник — я открою вам еще что-то.
Я бросил на стол три серебряные монеты.
— Трижды силенциум... Я вам открою большую государственную тайну. Знаете, от попечителя Вилен-ского учебного округа получен циркуляр...
— Разве Вильно не занято немцами?
— Не иронизируйте. Вот именно потому, что Вильно заняли немцы, наш попечитель был вынужден со всей канцелярией перебраться в Минск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56