.. ведь не так уж...— И, окончательно запутавшись в словах и мыслях, он заорал:—Эй, жена, поворачивайся побыстрее! Ставь на стол блинчики!.. Садись, соседушка, за стол!
- Спасибо! Во-первых, я поел, а во-вторых, мне и рот не полезут блинчики, украденные у солдата.— Я сел за стол и церемонно отодвинул от себя тарелку и пилку.
— Видишь, как получилось... — Шуман с притворной печалью зажмурил голубые глаза. — Раньше я ни за что бы так не сделал! Кто припомнит, чтобы Шуман прикарманил хотя бы копейку? Никто. Торговаться я торговался, конечно, за каждый грош. Но это старая истина: копейка рубль бережет. Не будь я таким, далеко не пошел бы. А теперь... ах, греховные времена! Все стали ворами... Эй, Альфонс, — закричал он, — иди-ка сюда!
Из дверей соседней комнаты показалась тучная физиономия в красных прыщах.
— Покажи часы!
Неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, Альфонс вынес серебряные часы с золотой цепочкой.
— Посмотри-ка! Новые часы — потикали с месяц и остановились. Эх! В городе ухо держи востро: там тебе козла за корову вотрут. — Он захихикал. — Мерой, весом, сосед, я никого не обманываю. А если уж все на это пустились, что зевать старому Шуману?
— Уж очень к сердцу принимает это дело Роб,— ввязалась в разговор Шуманиха. — «Воин, солдат»... А ведь и солдатам по-своему неплохо. Что у них за дела? Высыпаются побольше нашего. Не пашут, не сеют, а время обеда придет — глядишь, каждому порцию уже несут. Взять Антипа из Шеметовки, что три лета у нас в пастухах ходил. Худой был, словно жердь, а в солдатах так отъелся — чисто бык; на днях видела его на рынке в Орше. Мука... — Она начала входить в раж. — Чем плоха мука? Разве не белая? Положить только побольше дрожжей да яичек — такие сухарики выйдут, что пальчики оближешь!
Медленно поднялся я из-за стола. Но Шуман живо усадил меня и бросил на жену сердитый взгляд:
— Уймись, трещотка, перестань стрекотать! Я ведь совсем не хотел из того мешка. Это она такая жадюга... Видишь, как нехорошо вышло! Не спеши, сосед, побудь с моим Альфонсом. Я за это время переменю. Насчет веса не беспокойся — насыплю еще сверх того, что причитается.
— Нам лишнего не надо. Пуд — и в расчете.
— Хорошо, хорошо, а ты с Альфонсом побудь... Эх, Альфонс... — непритворно вздохнул Шуман, посмотрев на сына, который все еще стоял у двери. — Был бы ты у меня таким молодцом! А то что в тебе толку...
— Карл! О родном детище! Стыда в тебе нет... Рыжая борода Шумана задергалась. Он так взглянул на меня, точно я был его лучший, сердечный друг, которому можно поведать все беды:
— Почему, господи, нам так не везет? Вот ты, Букашка... что о тебе говорить... Хоть и беден, а выбиваешься в люди. Ну, войди же с Альфонсом в его комнату! Поболтайте, на гитаре побренчите. Я тем временем муку обменяю. Ну иди, иди, не ломайся! На что это похоже? Самый близкий сосед, сколько времени рядом живем, и ни разу еще не был в комнате старого школьного товарища! Может, и подружитесь...
Эта комната в доме Шуманов, смотря по необходимости, носила три названия: зал, господская половина, комната Альфонса. Но по справедливости ее следовало назвать кладовой.
Боже, чего только там не было! Стена налево была полна вешалок, гвоздей, крюков. На них висели шубы, полушубки, пальто, шали, брюки, куски шерстяной и льняной материи, берда, сита, шапки... На стене справа— три зеркала, две картины, балалайка, гитара, китайские бумажные веера и мячики. Возле средней стены— буфет, два шкафа и корзины. Посреди комнаты — два стола. На одном граммофон, семь графинов и всякая посуда. На другом — должно быть, это стол Альфонса — кулечки с печеньем, банка с сахаром и обгрызенные горбушки белого хлеба...
Все углы были завалены обувью, новой и ношеной, и какими-то узлами. В одном углу стояли четыре самовара. Вдоль стен стулья — один к одному, штук двадцать.
Прошло некоторое время, пока я оправился от изумления. Больше всего удивляли меня шапки: новые и поношенные, дамские шляпки вперемешку с кепками, соломенными шляпами, казацкими папахами, солдатскими фуражками... Сколько было там шапок? Десять, пятнадцать? Может, все двадцать. Придя в себя, я спросил, опустившись на стул:
— Что, разве в клети места нет?
— Клеть тоже полна, — охотно пояснил Альфонс. — Таи все больше железные вещи.
— Где же вы все это накупили?
— В Смольянах, в Ботушевске, в Орше... От этих беженцев и горожан отбою нет. Набрасываются на продукты как сумасшедшие — жрать хотят. Вот мамаша сокрушается: как с этим добром быть? Ударит молния в дом — все из окон не повыкидаешь.
— Продайте.
— Нет, продавать нельзя, — хитро покосился Альфонс.— Отец говорит — деньги становятся все дешевле. После войны цены на хлеб и мясо снизятся, а на вещи поднимутся.
— Вот что! На шапки тоже поднимутся?
— Отец никогда не прогадает. Знаешь, сколько отдали вот за эту соломенную шляпу? Горсть луковиц! А в мирное время новая стоила рубль шестьдесят — пять с половиной фунтов масла!
— Так! — От тяжелого, спертого воздуха, пропитанного запахом нафталина, начала слегка кружиться голова.—У тебя голова здесь не болит?
— Ну что ты! У меня голова болит только от жасмина и от черемухи. — Он засунул в рот сразу два печенья. — Я ем печенье с корицей. Корица любую вонь забивает.
Угостить меня Альфонс и не подумал.
— Почитать у тебя нечего? — спросил я. Среди обилия всевозможных вещей не было ни книги, ни газеты.
— Есть кое-что... — Альфонс подошел к кровати, поднял матрас и вытащил «Самоновейший толкователь снов», «Тайны черной и белой магии», «Мудрый Соломон» (книга о гаданьях) и «333 волшебных фокуса».
— Послушай, как ты проводишь свободное время? Чем ты занимаешься? — полюбопытствовал я.
— Вот на гитаре учусь играть, только не знаю, правильно держу ее или нет. Другой раз хожу на охоту, да без охотничьей собаки как-то неприятно в самую чащу лезть. С хозяйством вот... Ну, еще успею нахозяйничаться: мать говорит, что забот и хлопот и на мой век хватит. Отец — тот часто надо мной смеется: ты, мол, глуп. А мать говорит: женится — вся дурость пройдет. Бывает,
что отец и бранится; я считать без ошибок не умею. Только теперь надо считать все меньше и меньше: при купле и продаже больше всего баш на баш... вещь на вещь. В Москве, может быть, еще деньги в ходу, да я в Москву ведь не собираюсь. В больших городах пускай профессора живут. Говорят, слышь, есть профессора в рваных штанах. А мне, Букашка, этих штанов, что за войну накопили, на всю жизнь хватит. Чего мне беспокоиться? Придет весна, окно открою, а за окном яблоневый сад, полторы десятины. Такой сад покрасивее Кры-мов да Кавказов... Отец часто мной недоволен... Но ничего, поворчит, поворчит, да и сам все сделает.
— Но ведь отец когда-нибудь умрет.
— Безо времени не умрет. И мать тоже говорит: до тех пор, пока отец ноги протянет, у меня самого будут сыновья и дочери, они главу семейства прокормят...
Из дома Шуманов я возвращался с пудом хорошей муки. По дороге присел на пенек под елью и задумался. Если когда-нибудь стану писателем и опишу Шуманов,— ей-ей, никто не поверит. Когда в гимназии изучали «Мертвые души» Гоголя, весь класс сомневался: «Могло ли так быть?» Но даже мерзкий наушник, учитель Хорек, подтвердил: «Да, так было».
Так вот и с Шуманами. Я могу подтвердить: «Да, так было».
Глава XV
Дед отрабатывает долг. — Самогонщик — хуже грабителя,
- В чем дело, бабушка? — спросил я, оторвав взгляд от латинской грамматики.
— Вот плуги. Отнеси-ка их к Лапиню оправить.
— Какие плуги? — Я с изумлением осмотрелся и наконец увидел в углу два старых, совсем тупых, негодных к употреблению заступа.
— Весна на носу. Надо позаботиться заранее, пока у кузнеца работы мало.
Мать, вязавшая девочкам чулочки, всхлипнула:
— Без лошади Заланам в этом году пропадать!
— Как это — пропадать? — возразила бабушка.— Разве была у нас лошадь, когда мы приехали из Курземе? В первую весну на новине землю сами деревянной сохой царапали... Ничего, было бы здоровье! Заступами каждый по клочку взрыхлит. Посадим, по крайней мере, картошку.
— Достанем, может быть, у кого-нибудь на время лошадь?
— Может, достанем, а может, и нет. Может, этой осенью манна с небес посыплется, а может, и нет... Не вешай носа, Лизе!.. Букашка, сбегай-ка проветри голову!
Хутор Тетеров на противоположном конце колонии — до него версты две, две с половиной. Погода была суровая. Свирепая зима, после недолгой оттепели, решила еще раз показать характер, хотя бы на несколько дней.
У риги Швендеров я услышал стук: там кто-то трепал лен. Бедняга! Правда, мороз уж не такой, как в январе или феврале, но все-таки голыми руками трепать лен... нет, это не шутка. Интересно, кого туда загнал Швендер?
В нерешительности остановился. Входить или не входить? Если там совершенно незнакомый человек, как объяснить свое вторжение? Но трепальщик как раз в это время остановился и зашелся долгим кашлем.
Кто же это мог быть? Я рванул дверь.
— Дед, как ты здесь очутился? Ты же собирался к Альвине Залит вить веревки. Чего ты тут мучишься?
— В холодные дни трепать сподручнее.
— Ну, а куда тебе торопиться? Собака и та до поры до времени залезает в солому отоспаться.
— Эх, браток, будто не знаешь, что порой у собаки побольше прав, чем у человека.
— Но все-таки, дед... — я замялся. — Дед... Дед язвительно усмехнулся:
— Это за мои грехи.
— Какие грехи?
— Что там говорить, сделанного не поправишь. Мне еще деньков пять так потеть.
— Не понимаю.
— Чего не попять? С меня тут небольшой должок Швендеру.
— За самогонку? Дед, опять пил? А говорил, что кузнец Лапинь тебя вылечил.
— Ну, это еще за прошлые времена.
Под дверью был широкий зазор. Меня прохватывало лютым сквозняком.
— Пошли этого окаянного ко всем чертям!
— Не могу, честное слово дал.
— Освобождаю тебя от честного слова. Беру на себя все твои грехи. Ведь он опоил тебя вонючей жидкостью и ограбил.
Старик опустил голову:
— А кто освободит меня от векселя? Церковный староста похитрее нас с тобой. Взял с меня вексель на тридцать рублей. Хорошо еще, что позволил на льне отработать... Не так много здесь осталось... А в суд подаст — он и Толэ уведет... Ты только дома помалкивай... Помалкивай, сынок... — Отвернувшись, дед вытер глаза рукавом. — Пожалей наших женщин.
— Слушай, дед, давай я тебе помогу. У меня руки привычные к холоду. Вдвоем быстрее это дело с плеч свалим, — предложил я.
— Нет-нет, — решительно возразил дед. — Какой из тебя трепальщик? Таким тяжелым трепалом только пальцы отобьешь. Не так уж дело плохо, как ты думаешь. Я часто отдыхаю... Пойдем...
В риге в печи тлели угольки. Старик подбросил на угли два еловых поленца.
— Видишь, я здесь как в раю: с минуту поработаю, с часок отдохну. Жаль, брюквы нет: ты небось и не знаешь, что на свете нет лучшего лакомства, чем испеченная брюква.
Так было всегда. Как ни трудно приходилось моему деду, его не покидало чувство юмора. Тут же рассказал он мне, как земгалец и курземец подрались из-за этого лакомства. Курземец предложил: «Испечем бушму!» А земгалец в ответ: «Дурак ты этакий, лучше брюкву!» Пока выяснилось, что это одно и то же, они надавали друг другу тумаков.
Он хотел было еще что-то рассказать, но, посмотрев на меня, осекся:
— Что с тобой?
— Дед, не знаешь ли, где Швендеры самогонку гонят?
— Тут в одном месте... — Старик уклонился от прямого ответа.
— А тебе не приходило в голову самому гнать? Мой дед вскочил, как от укуса шершня:
— Ты чего это меня позоришь?
— Если Швендер, церковный староста, слуга господа бога, спаивает народ, почему нам нельзя? Бабушку нарядим в шелка, как Николай Второй свою мать Марию Федоровну...
— Роб, уймись! — жалобно проговорил дед. — Самогонщик хуже, чем грабитель с ножом.
— Тогда давай разнесем их аппарат в куски... все медные трубочки разломаем или погнем.
— Парень! — строго сказал дед. — Даже не заикайся об этом! Ты, должно быть, не знаешь, что всего опаснее связываться с фальшивомонетчиками и самогонщиками. Как-то один лесник набрел за Смольянами на молодчиков, делавших золотые деньги, и пропал, словно в воду канул. Только позднее слух прошел, что они бросили его в печь и сожгли...
— Но, дед...
— Как только Швендер хоть вблизи заметит тебя — вырви мне язык, если вру, — они вдвоем с сыном схватят— и в кипящую брагу. Даже волку не достанется поглодать твоих косточек.
Удрученный и мрачный, сидел я рядом с дедом.
— Почему замолчал?
— Ничего, задумался просто.
— Что там голову ломать! В ригу обычно приходят греться.
— Неужели на этих живоглотов не найти управы? Дед молчал...
В последние дни у меня все вертелся на языке вопрос, и я вдруг брякнул:
— Скажи, что ты делал в Пятом году?
— Ага, вот о чем ты задумался! Я на эти бунты больше не надеюсь.
— Не надеешься? Почему?
— Эх, молодо-зелено! Что ты понимаешь? Ну, скажем, спихнут большого царя. После такого кровопролития все может случиться. Уж тогда, в японскую войну, он чуть удержался. А маленькие царьки нас по-прежнему будут лущить.
— Какие маленькие царьки?
Вроде Швендёра, Тетера и Шумана. Как ты этих дьяволов приструнишь?
Что я мог ему ответить? Я молча вертел в руках же-лезку, служившую деду кочергой. Эх, если бы Соня раньше сказала мне правду о себе! Многое понял бы сам и сумел бы все объяснить. А теперь? ..
После разговора с дедом не хотелось идти к Тетерам. Но пришлось. Как вернешься, не выполнив поручения бабушки? Да и с кузнецом Лапинем неплохо познакомиться.
Глава XVI
«У Зенты характер совсем другой». — Снова в Аничкове. — Инструкции писаные и неписаные. — Тихон арестован.
От кузнеца я вернулся с остро наточенными заступами. Еще с дороги услышал, что в доме стоит такой шум, будто все дети из Рогайне сбежались к Заланам. Как только открыл дверь — бац! — прямо в лоб ударил платок, свернутый в комочек.
— Цыц, коза! — Сделав серьезную мину, я погрозил пальцем. — Что это ты так рано?
— Так вышло! — Зента комично развела руками.— Дядя Важуль был в лавке Мухобоя; сахару нет, и он прихватил меня вместо мешка с сахаром. Не хотел с пустыми руками возвращаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56