Можно увидеть также и мою трость, если обратиться к капеллану палаты общин, которому строжайше запрещено показывать ее за плату. Я окружен врагами, сударыня, – он посмотрел в сторону своего дома и заговорил очень тихо, – которые при каждом удобном случае нападают на меня и хотят завладеть моим имуществом. Если вы осчастливите меня вашей рукой и сердцем, вы можете обратиться к лордуканцлеру или в случае необходимости вызвать военные силы – достаточно будет послать мою зубочистку главнокомандующему – и таким образом очистить от них дом перед совершением обряда. А затем – любовь, блаженство и восторг! Восторг, любовь и блаженство! Будьте моей, будьте моей!
Повторив эти последние слова с величайшим восхищением и энтузиазмом, старый джентльмен снова надел свою черную бархатную шапку и сказал, устремив взгляд в небо, нечто не совсем вразумительное, имеющее отношение к воздушному шару, которого он ждет и который слегка запоздал.
– Будьте моей, будьте моей! – снова завопил старый джентльмен.
– Кэт, дорогая моя, – сказала миссис Никльби, – у меня почти нет сил говорить, но для счастья всех заинтересованных сторон необходимо, чтобы с этим делом было покончено раз навсегда.
– Право же, мама, нет никакой необходимости, чтобы вы хоть слово проронили! – убеждала Кэт.
– Будь добра, дорогая моя, разреши мне судить об этом самой, – сказала миссис Никльби.
– Будьте моей, будьге моей! – возопил старый джентльмен.
– Вряд ли можно ожидать, сэр, – произнесла миссис Никльби, скромно потупившись, – чтобы я сказала незнакомому человеку, польщена ли я и благодарна ли за такое предложение, или нет. Несомненно, оно сделано при весьма странных обстоятельствах; однако в то же время постольку-поскольку и до известных пределов (обычный оборот речи миссис Никльби) оно должно быть лестно и приятно.
– Будьте моей, будьте моей! – закричал старый джентльмен. – Гог и Магог, Гог и Магог! Будьте моей, будьте моей!
– Достаточно будет мне сказать, сэр, – продолжала миссис Никльби с полной серьезностью, – и, я уверена, вы поймете необходимость принять этот ответ и удалиться, – что я решила остаться вдовой и посвятить себя моим детям. Быть может, вам не пришло бы в голову, что я мать двух детей,действительно, многие в этом сомневались и говорили, что ни за что на свеге не могли бы этому поверить, – но это правда, и оба они взрослые. Мы будем очень рады принимать вас как соседа, – очень рады, в восторге, уверяю вас,но в любой другой роли это совершенно невозможно, совершенно! Что же касается того, что я еще досдаточно молода, чтобы снова выйти замуж, то, может быть, это так, а может быть, и не так, но я ни на секунду не могу об этом подумать, ни под каким видом. Я сказала, что не выйду, – и не выйду! Очень мучительно отклонять предложения, и я бы предпочла, чтобы их совсем не делали. Тем не менее я давно уже решила дать такой ответ, и так я буду отвечать всегда.
Эти замечания были обращены отчасти к старому джентльмену, отчасти к Кэт, а отчасти к себе самой. К концу их поклонник стал проявлять к ним весьма непочтительное невнимание, и едва миссис Никльби умолкла, как, к великому ужасу и этой леди и ее дочери, он сорвал с себя сюртук и, вспрыгнув на стену, принял позу, выставившую напоказ в наивыгоднейшем свете короткие штаны и серые шерстяные чулки, а в заключение застыл на одной ноге и с особенным рвением испустил свой излюбленный рев.
Пока он еще тянул последнюю ноту, украшая ее длинной фиоритурой, показалась грязная рука, которая украдкой и быстро скользнула по верху стены, как бы преследуя муху, и затем очень ловко ухватила одну из лодыжек старого джентльмена. Когда это было сделано, появилась вторая рука и ухватила другую лодыжку.
Попав в такое затруднительное положение, старый джентльмен раза два неловко приподнял ноги, словно они были очень неуклюжей и несовершенной частью какого-то механизма, а затем, бросив взгляд на свой участок за стеной, громко расхохотался.
– Это вы? – осведомился старый джентльмен.
– Да, это я. – ответил грубый голос.
– Как поживает император Татарии? – спросил старый джентльмен.
– О, так же, как всегда, – последовал ответ. – Не лучше и не хуже.
– А молодой принц китайский, – с большим интересом продолжал старый джентльмен, – примирился ли он со своим тестем, великим продавцом картошки?
– Нет, – ответил ворчливый голос, – и мало того; он говорит, что никогда не примирится.
– В таком случае, – заметил старый джентльмен-пожалуй, лучше мне слезть.
– Да, – сказал человек по ту сторону стены, – я думаю, так будет лучше.
Когда одна рука осторожно разжалась, старый джентльмен принял сидячее положение и оглянулся, чтобы улыбнуться и поклониться миссис Никльби, после чего исчез довольно стремительно, как будто снизу его потянули за ноги.
Успокоенная его исчезновением, Кэт повернулась, чтобы заговорить со своей матушкой, как снова показались грязные руки и сейчас же вслед за ними грубоватая физиономия толстого человека, поднявшегося по приставной лестнице, которую только что занимал их странный сосед.
– Прошу прощения, леди, – сказало это новое лицо, ухмыльнувшись и притронувшись к шляпе, – не объяснился ли он в любви одной из вас?
– Да, – ответила Кэт.
– А! – сказал тот, вынув из шляпы носовой платок и вытирая лицо. – Он, знаете ли, всегда это делает. Никак его не удержишь, чтобы он не объяснялся в любви.
– Бедняга не в своем уме, разумеется? – спросила Кэт.
– Ну, конечно, – ответил тот, заглянув в свою шяяпу, бросил в нее носовой платок и снова надел ее. – Это сразу видно.
– Давно это с ним? – спросила Кэт.
– Давненько.
– И нет никакой надежды? – участливо спросила Кэт.
– Ни малейшей, да так ему и надо! – ответил сторож. – Без ума он куда приятней. Он был самым жестоким, злым, черствым старым кремнем, какого только можно встретить.
– Неужели? – сказала Кэт.
– Ей-богу! – ответил сторож, столь энергически покачав головой, что ему пришлось сдвинуть брови, чтобы ие слетела шляпа. – Никогда еще я не видывал такого негодяя, и мой помощник говорит то же самое. Разбил сердце своей бедной жены, дочерей выставил за дверь, сыновей выгнал на улицу, счастье, что он в конце концов рехнулся от злости, от жадности, от эгоизма, от обжорства и пьянства, иначе он бы многих свел с ума. Есть ли надежда у него, старого распутника? Не очень-то много на свете надежды, и готов прозакладывать крону, что та, какая есть, приберегается для более достойных, чем он.
После такого исповедания веры сторож снова покачал головой, как бы желая сказать, что пока свет стоит, иначе и быть не может. Хмуро притронувшись к шляпе, – не потому, что был в дурном расположении духа, но потому, что эта тема его расстроила, – он спустился и убрал лестницу.
Во время этого разговора миссис Никльби не спускала со сторожа сурового и пристального взгляда. Теперь она глубоко вздохнула и, поджав губы, покачала годовой медленно и недоверчиво.
– Бедняга! – сказала Кэт.
– В самом деле, бедняга! – подхватила миссис Никльби. – Позор, что допускают подобные вещи. Позор!
– Что же можно поделать, мама? – грустно сказала Кэт. – Немощи человеческой природы…
– Природы! – повторила миссис Никльби. – Как? Неужели ты считаешь, что тот бедный джентльмен не в своем уме?
– Кто же может, увидев его, быть другого мнения, мама?
– Так вот что я тебе скажу, Кэт, – возразила миссис Никльби. – Он отнюдь не сумасшедший, и меня удивляет, как ты позволила себя одурачить. Тут какой-то заговор, составленный с целью завладеть его имуществом, – разве он сам этого не сказал? Может быть, он немножко чудаковат и неуравновешен – многие из нас таковы, – но сумасшедший?.. И притом выражаться так почтительно, таким поэтическим языком и делать предложение столь обдуманно, деликатно и умно – ведь не выбегает же он на улицу и не бросается на колени перед первой встречной девчонкой, как поступил бы сумасшедший! Нет, нет, Кэт, в его безумии слишком много благоразумия, можешь в этом не сомневаться, дорогая моя.
Глава XLII,
подтверждающая приятную истину, что лучшим друзьям приходится иногда раставаться

Мостовая Сноу-Хилла весь день поджаривалась и припекалась на солнце, и головы близнецов-сарацинов, охранявшие вход в гостиницу, для которой они служат и названием и вывеской, смотрели – или это только казалось усталым и с трудом волочившим ноги прохожим – более злобно, чем обычно, опаленные и обожженные зноем, когда в одной из самых маленьких столовых гостиницы, куда осязаемым облаком врывались через открытое окно испарения потных лошадей, был накрыт в примерном порядке стол для чаепития, защищенный с флангов вареным мясом, жарким, языком, пирогом с голубями, холодной птицей, большой кружкой эля и другими мелочами такого же рода, которые в наших вырождающихся городах и городишках рассматриваются скорее как принадлежность плотного завтрака, обеда для пассажиров почтовых карет или весьма основательной утренней закуски.
Мистер Джон Брауди, засунув руки в карманы, беспокойно бродил вокруг этих деликатесов, время от времени останавливаясь, чтобы отогнать мух от сахарницы носовым платком жены, иди опустить чайную ложку в молочник и препроводить ее в рот, или отрезать краешек корки и кусочек мяса и проглотить их в два глотка, словно две пилюли. После каждого из таких заигрываний со съестными припасами он вынимал часы и заявлял с серьезностью, поистине патетической, что больше двух минут ему не выдержать.
– Тилли! – сказал Джон своей леди, которая полудремала, развалившись на диване.
– Что, Джон?
– «Что, Джон!» – нетерпеливо передразнил супруг. – Ты разве не голодна, девочка?
– Не очень, – сказала миссис Брауди.
– «Не очень!» – повторил Джон, возведя глаза к потолку. – Вы только послушайте – ие очень! А обедали мы в три часа, а на завтрак было какое-то пирожное, которое только раздражает, а не успокаивает человека. «Не очень!»
– К вам джентльмен, сэр, – сказал официант, заглянув в комнату.
– Ко мне что? – воскликнул Джон так, словно решил, что речь идет о письме или пакете.
– Джентльмен, сэр.
– Черт побери! – вскричал Джон. – Чего ради ты мне это сообщаешь. Веди его сюда.
– Вы дома, сэр?
– Дома! – воскликнул Джон. – Хотел бы я быть дома! Я бы уже часа два как напился чаю. Да ведь я сказал тому, другому парню, чтобы он смотрел в оба у входной двери и предупредил его, как только он придет, что мы изнемогли от голода. Веди его сюда. Ага. Твою руку, мистер Никльби. Это счастливейший день в моей жизни, сэр. Как поживаете? Здорово! Как я рад!
Забыв даже о голоде при этой дружеской встрече, Джон Брауди снова и снова пожимал руку Николасу, после каждого пожатия похлопывая его весьма энергически по ладони, чтобы сделать приветствие более теплым.
– Вот и она, – сказал Джон, заметив взгляд, брошенный Николасом в сторону его жены. – Вот и она, теперь мы из-за нее не поссоримся, а? Ей-богу, когда я подумаю о том… Но ты должен чего-нибудь поесть. Приступай к делу, приятель, приступай, и за блага, которые мы получаем…
Несомненно, молитва перед едой была должным образом закончена, но больше ничего не было слышно, потому что Джон уже заработал ножом и вилкой так, что его речь на время оборвалась.
– Я воспользуюсь обычной привилегией, мистер Брауди, – сказал Николас, придвигая стул для новобрачной.
– Пользуйся чем хочешь, – сказал Джон, – а когда воспользуешься, требуй еще.
Не потрудившись дать объяснение, Николас поцеловал зарумянившуюся миссис Брауди и повел ее к столу.
– Послушай, – сказал Джон, на секунду ошарашенный, – устраиваешься, как дома, так, что ли?
– Можете в этом не сомневаться, – отозвался Николас, – но с одним условием.
– А что это за условие? – спросил Джов.
– Вы пригласите меня крестным отцом, как только явится в нем необходимость.
– Вы слышите?! – воскликнул Джон, положив нож и вилку. – Крестным отцом! Ха-ха-ха! Тилди, ты слышишь – крестным отцом! Ни слова больше – лучше все равно не скажешь. Крестный отец! Ха-ха-ха!
Никогда еще не потешали людей почтенные старые шутки так, как распотешила эта шутка Джона Брауди. Он клохтал, ревел, задыхался от смеха, когда большие куски мяса застревали в горле, снова ревел, при этом он ве переставал есть, лицо у него покраснело, лоб почернел, он закашлялся, закричал, оправился, снова засмеялся сдавленным смехом, опять ему стало хуже, его колотили по спине, он топал ногами, испугал жену и в конце концов, совершенно ослабев, пришел в себя; слезя катились у него из глаз, но он все еще слабым голосом восклицал: «Крестный отец, крестный отец, Тилли!» – и тон его свидетельствовал о том, что слова Николаса доставили ему величайшее наслаждение, которого не уменьшат никакие страдания.
– Помните вечер нашего первого чаепития? – спросил Николас.
– Да разве я его когда-нибудь забуду, приятель? – отозвался Джон Брауди.
– Отчаянный он был тогда парень, не правда ли, миссис Брауди? – сказал Николас. – Просто чудовище!
– Вот это вы бы могли сказать, если бы только послушали его, когда мы возвращались домой, – ответила новобрачная. – Никогда еще мне не бывало так страшно.
– Полно, полно, – с широкой улыбкой сказал Джон. – Ты должна лучше знать меня, Тилли.
– Я и знала, – отозвалась миссис Брауди. – Я почти что решила никогда больше с тобой не разговаривать.
– Почти! – повторил Джон, улыбаясь еще шире. – Она почти решила! А всю дорогу она ко мне ласкалась и ластилась, ласкалась и ластилась. «Чего ради ты позволила этому парню ухаживать за тобой?» – говорю я. «Я не позволяла, Джон», – говорит она и жмет мне руку. «Ты не позволяла?» – говорю я. «Нет», – говорит она и опять жмется ко мне.
– Боже мой, Джон! – перебила его хорошенькая жена, очень сильно покраснев. – Как можешь ты говорить такие глупости? Да мне бы это и во сне не приснилось!
– Не знаю, снилось это тебе или нет, хотя заметь – я думаю, что могло бы присниться, – возразил Джон, – но ты это делала. «Ты изменчивая, непостоянная вертушка, моя девочка», – говорю я. «Нет, Джон, не изменчивая», – говорит она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131