Сие должностное лицо взялось исполнить поручение, дав в том пламенные заверения, хотя ночь была темная, а лицо сидело повернувшись в другую сторону. Наконец капризная леди, обнаружив, что в карете находится только один джентльмен, заставила зажечь фонарик, находившийся у нее в ридикюле, и когда после многих хлопот дверцу за ней захлопнули, лошади пустились резвым галопом, и снова карета быстро помчалась вперед.
Ночь и снегопад начались одновременно, и принесли они уныние. Не слышно было ни звука, кроме завывания ветра, ибо стук колес и топот лошадей заглушал толстый покров снега, окутавший землю и нараставший с каждой секундой. Улицы Стэмфорда были безлюдны, когда они проезжали через город, а над побелевшей землей вздымались старые его церкви, хмурые и темные. Еще через двадцать миль двое передних наружных пассажиров разумно воспользовались прибытием в одну из лучших гостиниц Англии и остановились переночевать у «Джорджа» в Грентеме. Остальные плотнее закутались в свои пальто и плащи и, распрощавшись с огнями и теплом города, прислонились к багажу, как к подушкам, и с приглушенными стонами приготовились вновь встретить пронизывающий ветер, проносившийся над открытой равниной.
Они только что миновали одну станцию за Грентемом или же находились примерно на полпути между нею и Ньюарком, когда Николас, который на минуту заснул, внезапно встрепенулся от резкого толчка, едва не сбросившего его со скамьи. Ухватившись за перила, он обнаружил, что карета сильно накренилась набок, хотя лошади продолжали тащить ее вперед; испуганный нырявшими в снег лошадьми и громкими воплями леди, сидевшей в карете, он секунду колебался, прыгать ему или не прыгать, как вдруг карета преспокойно опрокинулась и, избавляя от всех дальнейших сомнений, выбросила его на дорогу.
Глава VI,
в которой происшествие, упомянутое в предшествующей главе, дает возможность двум джентльменам состязаться друг с другом, рассказывая истории

– Уо-хо! – крикнул кондуктор, через минуту очутившийся на ногах и бросившийся к передним лошадям. Есть здесь хоть один джентльмен, который может мне пособить? Да стойте же смирно, будь вы прокляты! Уо-хо!
– В чем дело? – спросил Николас, озираясь спросонья.
– Дело? Дела хватит на целую ночь, – отозвался кондуктор. – Будь проклят гнедой с бельмом на глазу! Он, видно, взбесился, а карета и опрокинулась. Эй, послушайте, не поможете ли вы мне? Черт подери, я бы помог, даже если бы у меня все кости были переломаны.
– Иду! – крикнул Николас, с трудом поднимаясь на ноги. – Я готов! Меня только слегка оглушило, вот и все.
– Держите их крепко, пока я перережу постромки! – крикнул кондуктор.Уж как-нибудь придержите их! Здорово, приятель. Готово! А теперь отпустите! Они, проклятые, быстро добегут до дому.
И в самом деле, как только лошади получили свободу, они преспокойно пустились рысью назад, к конюшням, только что ими покинутым и находившимся на расстоянии не более мили.
– Можете вы затрубить в рог? – спросил кондуктор, снимая один из фонарей кареты.
– Думаю, что могу, – ответил Николас.
– Потрубите-ка вон в тот, что лежит на земле, да так, чтобы мертвые проснулись, – продолжал кондуктор, – а я постараюсь унять этот визг в карете. Иду, иду! Незачем поднимать такой шум, сударыня!
С этими словами он принялся открывать дверцу кареты, очутившуюся сверху, а Николас, схватив рог, разбудил далеко вокруг эхо, исполнив на этом инструменте одну из самых удивительных мелодий, когда-либо слышанных смертными. И она возымела действие, не только заставив очнуться тех пассажиров, которые, оглушенные падением, еще не пришли в себя, но и призвав помощь со стороны: вдали замелькали огни и фигуры людей.
Какой-то человек верхом на лошади прискакал галопом, прежде чем пассажиров собрали всех вместе, а когда приступили к тщательному расследованию, то обнаружилось, что леди в карете разбила свой фонарик, а джентльмен – голову; что два передних наружных пассажира отделались синяками под глазом, джентльмен рядом с кучером – расквашенным носом, кучер – ссадиной на виске, мистер Сквирс – ушибленной чемоданом спиной, а остальные пассажиры не получили ровно никаких повреждений благодаря мягкому снежному сугробу, в который они опрокинулись. Когда эти факты были окончательно установлены, леди рядом симптомов указала на приближение обморока, но, услышав предостережение, что в таком случае кому-нибудь из джентльменов придется тащить ее на спине до ближайшего трактира, она благоразумно изменила свое решение и пешком пошла назад вместе остальными.
Добравшись до трактира, они обнаружили, что этот уединенный дом не очень удобен для размещения в нем, – в этом отношении все его ресурсы заключались в одной общей комнате, с полом, усыпанным песком, и в двух-трех стульях. Но после того как в очаг бросили большую охапку хвороста и немалый запас угля, положение не замедлило улучшиться, а к тому времени, когда пассажиры смыли все поддающиеся уничтожению следы недавнего происшествия, в комнате уже было тепло и светло, что являлось большим благодеянием после холода и сумрака снаружи.
– Вы поступили прекрасно, мистер Никльби, удержав лошадей, – сказал Сквирс, прокрадываясь в самый теплый уголок. – Я бы и сам это сделал, если бы подоспел вовремя, но я очень рад, что вы это сделали. Вы это сделали очень хорошо, очень хорошо.
– Так хорошо, – сказал джентльмен с веселым лицом, казалось, не очень одобрявший покровительственный тон, усвоенный Сквирсом, – так хорошо, что если бы их не удержали на месте твердой рукой, у вас, по всей вероятности, не осталось бы мозгов для преподавания.
Это замечание послужило поводом к беседе касательно расторопности, обнаруженной Николасом, и его осыпали поздравлениями и похвалами.
– Конечно, я очень рад, что спасся, – заявил Сквирс, – всякий рад, когда, спасается от опасности, но если бы хоть один из моих питомцев получил повреждения, если бы я не имел возможности вернуть кого-нибудь из этих мальчуганов его родителям целым и невредимым, каким я его получил, – что бы я тогда почувствовал? О, было бы лучше, если бы колесо прокатилось по моей голове!
– Все они братья, сэр? – осведомилась леди, обладавшая лампой Дэви, иными словами – безопасной лампой.
– В известном смысле это так, сударыня, – ответил Сквирс, опуская руку в карман за проспектами. – Все они равно пользуются родительским любовным уходом. Миссис Сквирс и я заменяем каждому из них мать и отца. Мистер Никльби, передайте леди этот проспект, а вот этот предложите джентльмену. Быть может, они знают родителей, которые рады были бы обратиться в наше заведение.
Высказавшись в таком смысле, мистер Сквирс, никогда не упускавший случая воспользоваться даровой рекламой, положил руки на колени и посмотрел на своих учеников с такой благосклонностью, какую только мог изобразить на лице, а Николас, краснея от стыда, вручал, как было ему поручено, проспекты.
– Надеюсь, вы не испытали никаких потрясений при падении, сударыня? – спросил джентльмен с веселым лицом, обращаясь к брюзгливой леди, словно он по доброте своей хотел переменить тему беседы.
– Никаких телесных потрясений, – ответила леди.
– Надеюсь, и никаких душевных потрясений?
– Этот разговор очень болезненно действует на мои чувства, сэр, – в сильном волнении ответила леди, – и я прошу вас, как джентльмена, оставить его.
– Ах, боже мой! – воскликнул джентльмен с веселым лицом, принимая еще более веселый вид. – Я хотел только осведомиться…
– Надеюсь, больше ни о чем осведомляться не будут, – сказала леди,иначе я вынуждена буду прибегнуть к защите других джентльменов. Хозяин, пожалуйста, прикажите какому-нибудь мальчику сторожить снаружи у двери и, если мимо проедет по направлению к Грентему зеленая карета, немедленно ее остановить.
Обитатели дома были явно ошеломлены этой просьбой, а когда леди наказала мальчику запомнить для опознания ожидаемой зеленой кареты, что на козлах будет сидеть кучер в обшитой золотым галуном шляпе, а на запятках стоять лакей, по всей вероятности в шелковых чулках, любезность славной хозяйки гостиницы удвоилась. Даже пассажир с козел заразился этим и, став на редкость почтительным, осведомился, есть ли в здешних краях хорошее общество, на что леди ответила: «Да, есть!» – тоном, явно показывавшим, что она занимает место на самой его вершине.
– Кондуктор поехал верхом в Грентем за другой каретой, – сказал благодушный джентльмен, после того как они некоторое время провели молча у очага, – и вернется он не раньше чем через два часа, а потому я предлагаю распить чашу горячего пунша. Что скажете, сэр?
Этот вопрос был задан внутреннему пассажиру с разбитой головой, который оказался человеком очень благородной наружности, носившим траур. Он был еще не стар, но с седыми волосами; по-видимому, они поседели преждевременно от забот или горя. Он охотно принял предложение, и, казалось, ему пришлось по вкусу искреннее добродушие человека, от которого оно исходило.
Этот последний взял на себя обязанности виночерпия, когда пунш был готов, и, разлив всем по кругу, завел речь о древностях Йорка, которые, по-видимому, были хорошо знакомы и ему и седому джентльмену. Когда эта тема исчерпалась, он с улыбкой повернулся к седому джентльмену и спросил, умеет ли тот петь.
– Право же, не умею, – ответил джентльмен, улыбаясь в свою очередь.
– Как жаль! – сказал обладатель добродушной физиономии. – Нет ли здесь кого-нибудь, кто бы мог спеть песню, чтобы скоротать время?
Пассажиры в один голос заявили, что не умеют, что сожалеют об этом, что они не могут припомнить без книги слова какой-нибудь песни, и так далее.
– Быть может, леди не будет возражать, – сказал председательствующий почтительно и с веселой искоркой в глазах. – Я уверен, что какая-нибудь итальянская песенка из последней оперы, шедшей в столице, будет самой подходящей.
Так как леди не снизошла до ответа, а лишь тряхнула презрительно головой и вновь выразила шепотом изумление по поводу отсутствия зеленой кареты, раздались один-два голоса, настаивавшие, что самому председателю подобает сделать первую попытку во имя общего блага.
– Я бы это сделал, если бы мог, – сказал джентльмен с добродушным лицом, – так как я считаю, что в данном случае, как и во всех других, когда люди, друг с другом незнакомые, неожиданно оказываются в одной компании, им нужно быть как можно любезнее для общей пользы.
– Хотел бы я, чтобы при всех случаях жизни почаще следовали этому правилу, – сказал седовласый джентльмен.
– Рад это слышать, – отозвался тот. – А может быть, раз вы не умеете петь, вы нам расскажете какую-нибудь историю?
– Нет. Я бы попросил вас..
– После вас расскажу с удовольствием.
– Вот как! – улыбаясь, сказал седовласый джентльмен. – Ну что ж, будь по-вашему! Боюсь, что направление моих мыслей не рассчитано на то, чтобы развлечь вас на те часы, какие предстоит вам здесь провести. Но вы это сами на себя навлекли, так будьте же справедливыми судьями! Мы только что беседовали об Йоркском соборе. Моя повесть имеет к нему некоторое отношение. Назовем ее «Пять сестер из Йорка».
Когда замер одобрительныц шепот других пассажиров, а брюзгливая леди выпила украдкой стакан пунша, седовласый джентльмен начал так:
«Много-много лет назад – ибо пятнадцатому веку едва минуло в ту пору два года и король Генрих Четвертый восседал на престоле Англии – жили в древнем городе Йорке пять девушек-сестер, пять героинь моего рассказа.
Все эти пять сестер отличались редкой красотой. Старшей пошел двадцать третий год, вторая была на год моложе, третья – на год моложе второй, а четвертая – на год моложе третьей. Они были высокие, статные, с темными пламенными глазами и волосами цвета черного янтаря; достоинства и грации исполнено было каждое их движение, и слух о несравненной их красоте распространился широко по всей стране.
Но если красивы были четыре старшие сестры, то как прекрасна была младшая, прелестное шестнадцатилетнее создание! Румяные тона свежего плода и нежная окраска цветка были не более совершенны, чем розы и лилеи ее кроткого лица и глубокая синева ее глаз. Виноградная лоза во всем ее изящном великолепии была не более восхитительна, чем пышные каштановые кудри, развевавшиеся вокруг ее чела.
Если бы у всех у нас было такое же сердце, какое так весело бьется в груди юных и прекрасных, небом стала бы эта земля! Если бы в то время, как наши тела стареют и увядают, сердца наши могли сохранить юность и свежесть, какое значение имели бы наши горести и страдания! Но слабое воспоминание об Эдеме, в пору нашего детства запечатленное в сердцах, тускнеет в суровой борьбе с миром и вскоре стирается, сберегая часто только одни печальные останки.
Сердце этой прелестной девушки трепетало от радости и счастья. Преданность сестрам и горячая любовь ко всему прекрасному в природе – таковы были чистые ее чувства. Ее веселый голос и ликующий смех звучали сладчайшей музыкой в их доме. Она была его светом и жизнью. Самые яркие цветы в саду были выращены ею; птицы в клетках пели, заслышав ее голос, и чахли, когда не слышали его. Элис, милая Элис! Какое живое существо, находившееся в сфере ее нежного очарования, могло не полюбить ее!
Тщетно будете вы искать теперь то место, где обитали эти сестры, ибо даже их имена канули в небытие, и запыленные антикварии вещают о них, как о мифе. Но они жили в старом деревянном доме – старом даже в те времена – с нависающими фронтонами и балконами из дуба с грубой резьбой, в доме, стоявшем в чудесном фруктовом саду и обнесенном простой каменной стеною, откуда хороший стрелок мог пустить свою стрелу в аббатство Сент Мэри. В ту пору старое аббатство процветало, и пять сестер, живя в прекрасных его владениях, платили ежегодно подать черным монахам святого Бенедикта, братству которого принадлежала эта земля.
Ослепительным солнечным утром, в приятную летнюю пору, один из этих черных монахов покинул портал аббатства и направил свои стопы к дому прекрасных сестер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131