– осведомился директор.
– Нет, – ответил Николас, покачав головой.
– В таком случае, я вам назову одну, – вытряхивая пепел из трубки в камин, громко сказал мистер Крамльс. – Сцена!
– Сцена?! – воскликнул Николас едва ли не так же громко.
– Театральная профессия! – сказал мистер Винсент Крамльс. – Я сам занимаюсь театральной профессией, моя жена занимается театральной профессией, мои дети занимаются театральной профессией. У меня была собака, которая, вступив на это поприще щенком, жила и умерла на этой работе. Мой пони выступает в «Тимуре Татарине». Я вас выведу в люди, а также и вашего друга. Скажите только слово. Мне нужна новинка.
– Я в этом ничего не понимаю, – ответил Николас, у которого дух захватило от неожиданного предложения. – Ни разу в жизни я не играл на сцене, разве что в школе.
– Есть нечто от благородной комедии в вашей походке и манерах, нечто от юношеской трагедии в вашем взгляде и нечто от животрепещущего фарса в вашем смехе, – сказал мистер Винсент Крамльс. – Вы будете преуспевать не хуже, чем если бы с первого дня рождения не мечтали ни о чем, кроме рампы.
Николас подумал о скудном запасе мелкой монеты. какой останется у него в кармане после уплаты по трактирному счету, и начал колебаться.
– Вы можете быть нам полезны, – продолжал мистер Крамльс. – Подумайте, какие великолепные афиши на все лады может сочинять человек с вашим образованием.
– С этим делом я, пожалуй, могу справиться. – сказал Николас.
– Конечно, можете, – подтвердил мистер Крамльс. – Подробности в программах – в каждую из них мы можем вместить с полкнижки. А затем пьесы: вы могли бы написать пьесу, когда она понадобится, чтобы показать труппу во всем блеске.
– В этом я не так уверен, – возразил Николас, – но, пожалуй, иногда я бы мог набросать что-нибудь для вас подходящее.
– Мы немедленно поставим новый великолепный спектакль, – сказал директор. – Позвольте-ка припомнить… только в нашем театре… новые превосходные декорации… Вам придется как-нибудь ввести настоящий насос и две лохани для стирки.
– В пьесу? – осведомился Николас.
– Да, – ответил директор. – Я их купил на днях по дешевке с торгов, и они произведут прекрасное впечатление. Это по примеру Лондона. Там достают костюм, обстановку и заказывают пьесу, которая бы подходила к этим вещам. Большинство театров держит для этой цели автора.
– Неужели? – воскликнул Николас.
– Да, да, – подтвердил директор. – Самое обычное дело. Это будет иметь превосходный вид на афишах, oтдельными строчками: «Настоящий насос! Великолепные лохани! Замечательный аттракцион!» Быть может, вы немножко художник, а?
– Этого таланта у меня нет, – ответил Николас.
– Ну, в таком случае ничего не поделаешь, – сказал директор. – А то бы мы могли сделать для афиши большую гравюру, изображающую всю сцену в последнем акте, с насосом и лоханями посредине. Но раз вы не художник, значит ничего не поделаешь.
– Сколько я мог бы получать за все это? – спросил Николас, несколько секунд подумав. – На это можно было бы жить?
– Жить! – воскликнул директор. – Как принц! С вашим жалованьем, с жалованьем вашего друга и вашими писаньями вы могли бы зарабатывать… да, вы могли бы зарабатывать фунт в неделю.
– Вы шутите?
– Нисколько. А если у нас будут хорошие сборы, то почти вдвое больше.
Николас пожал плечами; но впереди он видел буквально нищету, и если бы у него даже хватило силы духа переносить величайшие лишения и тяжкий труд, то стоило ли ему спасать своего беспомощного спутника только ради того, чтобы Смайку выпала такая же суровая доля, от какой он его избавил? Легко считать семьдесят миль пустяком, когда ты находишься в одном городе с человеком, столь жестоко с тобою поступившим и пробудившим у него самые горькие мысли, но теперь это расстояние казалось немалым. Что же будет, если он отправится в плаванье, а за это время умрет его мать или Кэт?
Без долгих размышлений он поспешил заявить, что сделка заключена, и скрепил ее, подав руку мистеру Винсенту Крамльсу.
Глава XXIII,
повествует о труппе мистера, Винсента Крамльса и о его делах, домашних и театральных

Так как у мистера Крамльса стояло в конюшне гостиницы странное четвероногое животное, которое он называл пони, и экипаж неведомого образца, каковой он удостаивал наименования четырехколесного фаэтона, то на следующее утро Николас отправился в путь с большими удобствами, чем ожидал: директор и сам он занимали переднее сиденье, а юные Крамльсы и Смайк ютились в обществе плетеной корзинки, защищенной от сырости прочной клеенкой, в каковой корзинке находились палаши, пистолеты, косички, матросские костюмы и прочие необходимые профессиональные принадлежности упомянутых молодых джентльменов. В дороге пони действовал не спеша и – быть может, вследствие своего театрального воспитания – то и дело обнаруживал явную наклонность лечь.
Впрочем, мистер Винсент Крамльс неплохо удерживал его в стоячем положении, дергая вожжами и пуская в ход кнут, а когда эти средства не достигали цели и животное останавливалось, старший сын Крамльса вылезал и давал ему пинка. Благодаря таким поощрениям пони время от времени соглашался двигаться дальше, и они трусили к вящему удовольствию всех заинтересованных сторон (как справедливо заметил мистер Крамльс).
– По существу своему он хороший пони, – сказал мистер Крамльс, повернувшись к Николасу.
Он мог быть таким по существу, но уж никак не по виду, ибо шкура у него была самая грубая и безобразная. Поэтому Николас заметил только, что его это не удивляет.
– Много и много турне совершил этот пони, – сказал мистер Крамльс, ловко хлестнув его по глазу в знак старого знакомства. – Он все равно что один из членов нашей труппы. Его мать выступала на сцене.
– Вот как! – отозвался Николас.
– Свыше четырнадцати лет она ела в цирке яблочный пирог, – сообщил директор, – стреляла из пистолета, ложилась спать в ночном чепце – короче говоря, вела весь водевиль. А отец его был танцором.
– Он как-нибудь отличился?
– Не сказал бы, – ответил директор. – Он был довольно вульгарным пони. Дело в том, что поначалу его брали напрокат поденно, и он так до конца и не отвык от старых привычек. Он был хорош в мелодраме, но слишком груб, слишком груб. Когда умерла мать, он перешел на портвейн.
– На портвейн? – воскликнул Николас.
– Распивал портвейн с клоуном, – пояснил директор. – Но он был жаден и однажды вечером разгрыз стеклянную чашу и подавился; таким образом его вульгарность в конце концов привела его к гибели.
Потомок этого злополучного животного по мере выполнения своей дневной работы требовал удвоенного внимания со стороны мистера Крамльса, а потому у джентльмена оставалось мало времени для разговоров. Таким образом, Николас мог на досуге развлекаться собственными мыслями, пока они не подъехали к подъемному мосту в Портсмуте, где мистер Крамльс остановил пони.
– Мы здесь вылезем, – сказал директор, – а мальчики отведут его в конюшню и принесут багаж к нам на квартиру. Пусть и ваши вещи отнесут пока туда.
Поблагодарив мистера Винсента Крамльса за его любезное предложение, Николас выпрыгнул из экипажа и, подав руку Смайку, отправился в сопровождении директора по Хай-стрит к театру, чувствуя себя немного взволнованным и смущенным перспективой немедленно вступить в столь новый для него мир.
Они прошли мимо великого множества афиш, расклеенных на стенах и выставленных в окнах (на афишах имена мистера Винсента Крамльса, миссис Винсент Крамльс, Крамльса 2-го, Крамльса 3-го и мисс Крамльс были напечатаны очень крупными буквами, а все остальные очень мелкими), и, свернув, наконец, в подъезд, где сильно пахло апельсинными корками и лампадным маслом и примешивался запах опилок, ощупью пробрались темным коридором, а затем, спустившись с двух-трех ступенек, вступили в маленький лабиринт холщовых экранов и горшков с краской и очутились на сцене портсмутского театра.
– Вот и пришли, – сказал мистер Крамльс. Было довольно темно, но Николас мог разглядеть, что стоит на грязных подмостках у первой кулисы со стороны будки суфлера, среди голых стен, пыльных декораций, заплесневевших облаков и густо размалеванных драпировок. Он осмотрелся вокруг: потолок, партер, ложи, галерея, место для оркестра и всевозможные украшения – все казалось грубым, холодным, мрачным и жалким.
– Неужели это театр? – с изумлением прошептал Смайк. – Я думал – он весь сверкает огнями и роскошью.
– Да, это верно, – ответил Николас, едва ли меньше удивленный, – но не днем, Смайк, не днем.
Голос директора помешал ему более тщательно осмотреть помещение, его отозвали в другой конец авансцены, где за овальным красного дерева столиком на тонких ножках сидела тучная, осанистая женщина, по-видимому в возрасте от сорока до пятидесяти лет, в потускневшем шелковом плаще – шляпка ее болталась на лентах на руке, а волосы (их было очень много) были уложены крупными фестонами на обоих висках.
– Мистер Джонсон, – сказал директор (Николас назвался именем, которым наделил его Ньюмен Ногс в разговоре с миссис Кенуигс), – позвольте вас познакомить с миссис Винсент Крамльс.
– Рада вас видеть, сэр, – замогильным голосом сказала миссис Крамльс.Очень рада вас видеть и еще более счастлива приветствовать вас как многообещающего члена нашей корпорации.
Обращаясь в таких выражениях к Николасу, леди пожала ему руку. Он заметил, что рука большая, но все-таки не ждал такого сильного пожатия, каким она его удостоила.
– А это, – сказала леди, шествуя к Смайку, как шествуют трагические актрисы, исполняя указания режиссера, – а это второй. Приветствую и вас, сэр.
– Мне кажется, он подойдет, моя дорогая? – спросил директор, беря понюшку табаку.
– Он великолепен, – ответила леди. – Просто находка.
Когда миссис Винсент Крамльс прошествовала обратно к столу, на сцену из какого-то таинственного закоулка выпрыгнула девочка в грязной белой юбке в складках, доходящей до колен, в коротких панталончиках, в сандалиях, белой жакетке, розовом газовом чепце, зеленой вуали и папильотках, которая сделала пируэт, два антраша, еще один пируэт, затем, взглянув на противоположные кулисы, взвизгнула, прыгнула вперед, остановившись в шести дюймах от рампы, и упала в красивой позе, выражающей ужас, когда появился, проделав энергическое глиссе, оборванный джентльмен в старых туфлях из буйволовой кожи и, скрежеща зубами, стал свирепо размахивать тростью.
– Они репетируют «Дикаря-индейца и девушку», – сказала миссис Крамльс.
– О! Маленький балет-интермедия, – сказал директор. – Прекрасно, продолжайте. Пожалуйста, подвиньтесь немного, мистер Джонсон. Вот так. Ну-с!
Директор хлопнул в ладоши, давая сигнал приступить, и дикарь, рассвирепев, сделал глиссе в сторону девушки, но девушка ускользнула от него при помощи шести пируэтов и в конце последнего замерла на самых кончиках пальцев. Это как будто произвело некоторое впечатление на дикаря, потому что, побесновавшись еще немного и погоняв девушку из угла в угол, он начал смягчаться и несколько раз погладил себя по лицу всеми пятью пальцами правой руки, давая этим понять, что приведен и восторг ее красотой. Действуя под влиянием страсти, он (дикарь) принялся колотить себя кулаком в грудь и об наруживать другие признаки отчаянной влюбленности, но эта процедура, будучи довольно прозаической, по всей вероятности, привела к тому, что девушка заснула. Это ли послужило причиной, или что другое, но она заснула крепко, как сурок, на отлогом склоне насыпи, а дикарь, заметив это, прижал левую ладонь к левому уху и покивал головой, давая понять всем, кого это могло касаться, что она действительно спит, а не притворяется. Предоставленный самому себе, дикарь один-одинешенек исполнил танец. Не успел он кончить, как девушка проснулась, протерла глаза, поднялась с насыпи и тоже исполнила танец одна-одинешенька – такой танец, что дикарь все время смотрел на нее в экстазе, а по окончании его сорвал с ближайшего дерева какую-то ботаническую диковинку, похожую на маленький кочан кислой капусты, и поднес ее девушке, которая сначала не хотела брать, но при виде проливающего слезы дикаря смягчилась. Потом дикарь подпрыгнул от радости; потом девушка подпрыгнула от восторга, вдыхая сладкий аромат кислой капусты. Потом дикарь и девушка исполнили вдвоем бешеный танец, и, наконец, дикарь упал на одно колено, а девушка стала одной ногой на другое его колено, закончив таким образом балет и оставив зрителей в состоянии приятной неуверенности, выйдет ли она замуж за дикаря, или вернется к своим друзьям.
– Очень хорошо, – сказал Крамльс. – Браво!
– Браво! – крикнул Николас, решив видеть все в наилучшем свете.Превосходно!
– Сэр, – сказал мистер Винсент Крамльс, выдвигая вперед девушку, – это дитя-феномен – мисс Нинетта Крамльс.
– Ваша дочь? – осведомился Николас.
– Моя дочь, моя дочь, – подтвердил мистер Винсент Крамльс, – идол всех мест, какие мы посещаем, сэр. Об этой девочке, сэр, мы получили лестные письменные отзывы от знати и дворянства чуть ли не всех городов Англии.
– Меня это не удивляет, – сказал Николас. – Должно быть, она настоящий прирожденный гений.
– Настоящий, э… – Мистер Крамльс запнулся: не было слов, достаточно сильных для изображения дитяти-феномена. – Я вам вот что скажу, сэр,продолжал он. – талант этого ребенка вообразить немыслимо. Ее нужно видеть, сэр, видеть, чтобы хоть в слабой степени оценить. Ну, иди к маме, дорогая моя.
– Могу ли я спросить, сколько ей лет? – осведомился Николас.
– Можете, сэр, – ответил мистер Крамльс, в упор глядя в лицо собеседника, как смотрят иные люди, когда сомневаются, будет ли безоговорочно принято на веру то, что они намерены сказать. – Ей десять лет, сэр.
– Не больше?
– Ни на один день.
– Боже мой! – сказал Николас. – Это поразительно. Да, поразительно, ибо у дитяти-феномена, несмотря на маленький рост, лицо было довольно старообразное. и дитя оставалось все в том же возрасте – если и не на памяти старейших из зрителей, то во всяком случае добрых лет пять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131