— Боже, вот это полиглот. Скажи: почему у тебя такой ликующий голос?
— Разве он не должен быть таким? — возразил Бернс. — Есть какие-нибудь причины?
— Могу перечислить целую дюжину.
— Потому что мои кишки развешаны по всему полю сражения? — спросил Бернс. — Потому что ты разбил меня вдребезги, детка? Потому что я не видел такой хирургии с тех пор, как мне вырезали аппендикс.
— Пожалуйста, без лести.
— Без всякой анестезии к тому же, — добавил Бернс. — Дружище, когда ты режешь, ты режешь по-настоящему. Только в четыре часа дня я получил новости об этом немецком перебежчике. Чудесные у тебя друзья!
— Это не друг.
— Больше не друг? Подожди, когда он узнает, как ты его использовал.
— Зачем, Мак. В Джет-Тех ему было плохо. Любой, предложивший ему другую работу, оказал бы ему огромную услугу.
— А Эдди Хейген? Он понимает, куда ты его засунул?
— Генерал Хейген получил нового руководителя исследовательских работ. Кто бы ни сделал это, он помог бы генералу выйти из затруднительного положения.
— И поставил бы его перед сенатской комиссией, — добавил Бернс.
Палмер выпрямился.
— Не понимаю.
— Хейген поймет. И Гаусс. И высшие чины Джет-Тех также.
— Ты хочешь сказать, что они предстанут перед комиссией?
— Мой человек из Вашингтона только что звонил мне, дружище. Он говорит, что департамент, ведающий подобными вещами, просто в бешенстве. Через полчаса состоится прессконференция; они намерены воспрепятствовать этому переходу и потребовать расследования.
— У них есть на это право, — ответил Палмер.
— Что может удержать их от упоминания твоего имени при разборе дела?
— Думаю, ничего.
— Ну и как же? — спросил Бернс.
— Ну и что? У нас свободная страна, Мак. Если они захотят сказать сенаторам, что именно я свел их вместе в интересах помощи человеку, способному принести большую пользу нашей национальной безопасности, — человеку, деятельность которого зажимали, я не могу остановить их. Да и не буду стараться.
— Сенаторы могут увидеть все иначе, дорогой. Они могут увидеть, что ты отрываешь человека от важнейшего проекта «Уотан», именно когда этот человек крайне необходим.
— Если ты имеешь в виду Гаусса, — сказал Палмер, — то я думаю, он совершенно иначе расскажет всю историю. Он, вероятно, объяснит, что неудачи «Уотан» происходят из-за скаредности ДжетТех, из-за неспособности этой компании солидно поддержать его. В мире не найдется и десяти человек, могущих доказать его неправоту. И между прочим, он, вероятно, прав.
Бернс очень долго молчал. Потом легко хмыкнул.
— Снимаю перед тобой шляпу, Вуди, — сказал он. — Я снимаю свою старую chapeau [Шляпа (франц.)]. Ты любишь играть в шахматы, не так ли?
— Ты забываешь про пат, — заметил Палмер. — Тот случай, когда Джет-Тех сообщает сенаторам, что, по их мнению, все это подстроил я, преследуя какие-то свои личные цели. Как, по-твоему, могут они сделать такой ход?
— Это не пат, лапа, для них это чистое самоубийство.
— Совершенно верно. Теперь, если хочешь, можешь перемотать пленку и посмотреть, не сделал ли я каких-либо порочащих себя признаний. Начинай, я подожду.
На этот раз Бернс расхохотался в полном восторге.
— Боже, ты просто прелесть! Мне нечего прослушивать. Едва услышав твое «по их мнению, я…», я тут же выключил микрофон. Так я сказал, дорогой, снимаю перед тобой chapeau.
Палмер с трудом удержал себя от исправления «так» на «как».
Хотя он, по всей вероятности, и поразил Бернса, и завоевал его как союзника, все же основательно потрясти его невозможно: слишком изменчива и непостоянна его натура.
— Тогда мы можем продолжить эту беседу, когда встретимся сегодня вечером?
— Не могу ждать. Нам нужно многое обсудить.
— Ты сейчас дома?
— Да. Как скоро ты можешь приехать? — спросил Бернс.
— Сколько будет длиться наше свидание?
— Может быть, много часов.
— Тогда я заеду домой пообедать. Увидимся в… э-э, восемь.
— Давай пообедаем вместе, дорогой.
— Не стоит себя беспокоить, Мак.
— Да что ты! Мне приносят горячую еду из «Шамбора». Сегодня я закажу всего по две порции.
Палмер скорчил гримасу.
— Что в меню?
— Ты сам назови. «Медальон биф», «труи амандин». Знаменитый «канеллопи» [Мясные и рыбные блюда]. Я закажу.
Палмер улыбнулся:
— Буду у тебя через час. — Он повесил трубку и посидел некоторое время, анализируя беседу. Что ж, может быть, он достаточно сильно поколебал Бернса и его реакция вполне естественна.
Палмер уже успел постичь, что для Бернса весь мир состоит из двух типов людей: идиотов и таких, как он сам. Бернс относился ко всем со смесью вкрадчивого снисхождения, завуалированной жалости и явного недоверия. Но Палмер рассчитывал, что, если его план сработает, это произведет на Бернса достаточное впечатление, чтобы завоевать его уважение. А Бернс уважал только тех, кто не уступал ему в коварстве. По этой причине также Бернс плохо срабатывался с теми, кого он считал ниже себя по умственным способностям, то есть почти со всеми. Теперь Палмер чувствовал, положение изменилось.
Он встал, вышел из комнаты, широкими шагами пересек огромный, с высокими потолками холл и подошел к кабинету Вирджинии. Он услышал звук пишущей машинки. Заглянул в комнату и увидел Вирджинию, склонившуюся над машинкой, — она быстро печатала тремя или четырьмя пальцами. Ее обычно аккуратно уложенные в небрежной манере волосы казались сегодня скорее небрежно уложенными. Палмер даже решил, что она по рассеянности запускала в них пальцы, пока работала.
— Что за сенсацию ты печатаешь?
Машинка замолкла. Вирджиния сидела спиной к нему, совершенно неподвижно. Потом напряжение в ее спине ослабело. Она выпрямилась и, не поворачиваясь, произнесла:
— Газетчики никогда не употребляют термин «сенсация». Только любители и дилетанты. И банкиры.
— Смогу я хоть украдкой взглянуть на твое лицо?
— Нет. У меня высыпали огромные красные фурункулы.
— Старая болезнь?
— Если ты имеешь в виду глупость, да.
Он обогнул ее стол и повернулся, чтобы смотреть ей в лицо. Она выглядела утомленной. Тени под глазами из фиолетовых стали черно-синими.
— Черт побери. Никаких фурункулов.
Она пожала плечами.
Он рассматривал ее, а она избегала его взгляда. Он старался найти в ее лице ту огромную, согревающую живость, почти ощутимый жар любопытства, или сострадания, или страсти, или нежности, или гнева, или другого чувства, которые она так часто раньше делила с ним. Неожиданно ему пришло в голову, что ее лицо сегодня было всего лишь маской, умно выбранной, и фраза: «Маска смерти» — пронеслась в его мыслях, но не слишком быстро, чтобы он не обратил на нее внимания.
Он присел на угол ее стола.
— У тебя есть время выслушать меня?
Она ненадолго прикрыла глаза, потом открыла.
— Конечно.
— О последнем уик-энде, и о нынешнем дне, и обо всем прочем.
Она кивнула:
— Я могу сэкономить тебе много времени. Около пяти часов мне позвонил Джордж Моллетт и прочитал первые несколько абзацев только что написанной им статьи.
Палмер подался вперед.
— Ты запомнила их подробно?
— Боюсь, что да.
— Не можешь ли ты пересказать мне?
Она впервые повернулась и посмотрела на него. Ее взгляд казался несколько укоризненным и каким-то смущенным, как будто ей было стыдно за него, но она пыталась это скрыть.
— Ты доверяешь моей памяти?
— М-м, да.
Она сделала какое-то непонятное движение обеими руками, словно отталкивая что-то.
— Прошу прощения. Я вспомнила. Ты сказал, что в конечном счете доверяешь мне. Ведь так? Ну, конечно, так. Ладно, начнем. — Она намеренно, как решил Палмер, начала говорить монотонным голосом. — Речь шла о Гауссе, Хейгене и Джет-Тех. И твое имя ни разу не упоминалось, как, впрочем, и ЮБТК. И ты можешь теперь с облегчением вздохнуть. Джордж — друг. Он порядочный человек. Он еще один, кому ты можешь доверять. Короче, он побежденный, вроде меня. А ты победитель. Я забыла купить какой-нибудь трофей, чтобы преподнести тебе. Я собиралась сделать это, но совершенно забыла. Вот отчего человек проигрывает: никакой предусмотрительности! Это одна черта. Другая — это доверчивость. В ту минуту, когда ты ласково и доверчиво отдаешь себя в чьи-либо руки, ты кладешь начало своему проигрышу. Особенно когда ты не имеешь никаких оснований отдавать себя в его руки и особенно в том случае, когда тебя об этом и не просят.
Она наконец замолчала и посмотрела на него.
— У тебя есть время купить мне что-нибудь выпить?
Он кивнул:
— Где твое пальто?
— Я сама возьму его. Я еще не трясусь от старости.
— Я не…
— Если бы я только могла заставить себя не говорить подобных вещей…
Молча пройдя несколько кварталов, они зашли в бар, оказавшийся тем самым, где не так давно Палмер беседовал с Гауссом. Вирджиния оглядела зал, потом заказала официанту двойное виски.
— Ты должен простить меня, — сказала она, когда виски принесли. — В твоем присутствии я неизменно теряю над собой власть. Так уж получается. Тебе приходится выслушивать от меня такие вещи, которых я даже самой себе никогда не говорю.
— Мне хочется, чтобы ты простила меня за все, что я причинил тебе.
— Я простила. — Она сделала первый пробный маленький глоток, потом выпила сразу полстакана. — Твоя вина в том, что ты женился до нашей встречи. Ты прощен. Ты знаешь, что случается с одинокими женщинами моего возраста? Их охватывает желание иметь ребенка, пока климактерический период еще не наступил. Кто-нибудь до этого выкладывал тебе подобные вещи хоть наполовину так же очаровательно?
— Нет, но у тебя не совсем такое положение.
— Ты хочешь сказать, что у меня уже был ребенок. — Она очень широко улыбнулась, и губы как будто на мгновение приклеились и не сразу смогли занять обычное положение. Потом они расслабились по частям, каждая в отдельности. — Но мне кажется, что Дженни никогда и не рождалась. Это было почти двадцать лет назад. Я могла бы сейчас быть уже бабушкой. Если бы… И все это приводит к одному четкому выводу: в таких катастрофах, как та, лучше, когда никого не остается в живых.
— Не думаю, чтобы ты…
— Конечно, нет. Ты прав. Я в самом деле лучше чувствую себя живой. Я верю в это. Совершенно искренне верю. В конце концов, это единственное, что мне остается. Новый ребенок будет таким же красивым, как и Дженни. Я могу родить еще одну красавицу. Некоторые женщины так сильно хотят этого, что говорят — но только говорят, — что даже не будут настаивать на замужестве. Конечно, я бы настаивала. Понимаешь? Вот чем объясняется моя теория о том, что лучше, чтобы никого не осталось в живых.
— С тех пор тебе кто-нибудь предлагал замужество?
— А как ты думаешь?
Палмер кивнул:
— Я уверен, что предлагали.
— Ну, ладно, значит, предлагали. Ты очень проницателен.
Предлагали огромными табунами. Тачками-пачками. По меньшей мере целых трое.
— Почему ты не вышла замуж ни за одного?
— Ни один из них не был тобой. — Она быстро допила виски. — Я не желаю слушать свои слова. Я должна замолчать. Давай поговорим о, м-м, о, м-м… о сексе. — Она оглянулась и махнула официанту, — Еще один мне. На этот раз не двойной. О сексе, — продолжала она, — неисчерпаемая тема! Я была такой хорошей с тобой? Была я хорошей? Скажи да, ведь иначе я ничто. Соври, если нужно. Давай.
— Вирджиния, прекрати.
— Скажи: «Вирджиния, ты была великолепна в постели». Попробуй.
— Будь добра…
— Не достаточно прямо для тебя? Тогда скажи: «Вирджиния, ты прекрасная подстилка». А?
— Вирджиния, ты величайшая дуреха. Замолчи и пей.
— Да, конечно, мистер Палмер, сэр, — сказала она, делая паузу на каждой запятой.
— Давай начнем, — произнес Палмер, медленно и глубоко вдыхая, — с предположения, что первые беззаботные радости прошли.
— И начались радости, отягченные большими заботами.
— Замолчи. — Он нахмурился. — Люди, которые болтают слишком много и слишком легко, очень часто попадают в беду. Ты не представляешь, как меня раздражает то, что в конце концов мой отец был прав. Черт побери, о чем я говорил?
— Ты собирался сообщить мне, — подсказала она, — что раз уж ты больше не вынашиваешь в себе безумных идей о разводе и женитьбе на мне, нет абсолютно никаких причин, почему бы нам с тобой не пуститься в длительную связь, которая завершится в конечном счете седыми волосами, искусственными зубами, старческим маразмом и смертью. Да?
— У меня не было таких мыслей.
— Пожалуйста, пусть будут. Пожалуйста, попроси меня. Может быть, я даже соглашусь на это.
— Вирджиния, ты не могла бы немного помолчать?
— Ты в состоянии представить такое? Себя у огня, истощенного, полуглухого, полуслепого, дрожащего, с этими красновато-коричневыми пятнами на старческой коже. Меня, вставшую на распухшие от артрита колени, у твоих ног; седые до желтизны волосы, ввалившиеся щеки, отвисшие груди и гнилые зубы. Сумерки Грешников. Финал Страсти. Вознаграждение Измены. Трудно назвать это плотским грехом, когда и плоти-то почти не осталось. Боже, Вудс, интересно, как ведут себя старые люди. Освобождаются ли они в конце концов от этого? Скажи.
— Если ты не против, я скажу тебе, что мне хочется, а не то, что хочешь ты от меня услышать.
— Прекрасно сформулировано. Просто мастерски. — Она протянула руку и погладила его по щеке. — Я должна помнить, что на тебя надо смотреть в новом свете: Мальчик-финансист. Чудо Уолл-стрита. Юный Макиавелли Делового Мира. Иди дальше. Властвуй. Действуй.
— Я хотел сказать только одно, — продолжал Палмер после паузы. — Что бы там ни выбило нас из колеи за эти несколько дней, этого не должно было произойти. И если бы мы могли…
— Почему ты должен путаться в сетях сомнений? — спросила она и подняла вновь наполненный виски стакан. — Я случайно знаю, что выбило нас из колеи. — Она поставила стакан и, казалось, забыла о нем. — Очная ставка. Любовница встречается с Матерью семейства. Добродетель, побеждающая Порок. Все, что мне надо было сделать, дорогой Вудс, — это встретить твою жену и провести в ее обществе час, показавшийся мне целым днем. Мистер Палмер, хотите я расскажу вам о миссис Палмер? Изобретательной женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92