— Звучит трафаретно и фальшиво.
— Вудс, — некоторое время она молчала, не в силах продолжать, — мои слова не были фальшивыми. Так иногда звучит грубый реализм. Я подразумевала, что ты можешь не отвечать. Я уже слышала достаточно таких ответов.
— Ладно. Просто я ненавижу, когда меня считают неотзывчивым. Это слишком близко к истине, чтобы к этому можно было отнестись спокойно.
— О боже! — Она отошла от него на несколько шагов и выдохнула струю пара в холодный воздух. — Некоторые люди тупы. Ты нет. Некоторые люди слепы. Ты видишь. Просто у тебя замечательная способность все видеть и понимать, но ничего не делать. Эта женщина…
Он ждал, когда она закончит свою мысль. Потом сказал:
— Какая женщина?
— Молодая женщина с ребенком, собакой и «фольксвагеном», с севшим аккумулятором и с тридцатью центами до конца недели. Разве не странно, что машина завелась так быстро?
— Я не…
— Конечно, ты понял. Аккумулятор был в полном порядке. А если бы что-то и случилось и если она сказала правду, что это уже не в первый раз, то вопрос «что делать?» просто подводил разговор к тому, что у нее нет денег. Вудс, пожалуйста, не говори, что не понял. Она слишком горда, чтобы просить деньги. По крайней мере при своем ребенке.
— Но она не…
— Конечно, нет. Она не получила ответной реакции и моментально прекратила разговор.
— Я уверен, что ты…
— Нет. Она высказалась довольно ясно. Вон такси.
Палмер машинально поднял руку и помахал. Такси остановилось, и они сели. Вирджиния дала шоферу свой адрес, добавив:
— Этот джентльмен поедет дальше.
Машина постояла в ожидании зеленого света. Они молчали. Когда машина тронулась, Вирджиния, повернувшись к Палмеру, сказала:
— Пожалуйста, прими мои извинения за все.
Он посмотрел на нее, пытаясь ее понять. Тон, каким она просила прощения, ничего не выражал — торопливый, почти грубый тон человека, выполняющего неприятную обязанность. Но глаза ее, заметил он, говорили больше. В них он прочел что-то вроде стыда и что-то похожее на страх. Он взял ее руку.
— Понимаю, — сказал он, — пожалуйста, прими мои.
— Сегодня вечером всего слишком много, — сказала она так же быстро и невыразительно. — И этой женщины с ребенком — тоже слишком много. Она играла…— Вирджиния пожала плечами, не в состоянии закончить мысль.
— Говори.
— Кошмар. Это случается с каждой одинокой женщиной. Я не хочу говорить об этом. — Она выглянула из такси. — Мы наконец приехали, кажется.
— Да.
— Мне нельзя пригласить тебя наверх. Ты понимаешь?
— Да.
— Ты понимаешь, что я хочу это сделать?
— Да.
Она глубоко вздохнула и тряхнула головой:
— Я прижимаю тебя к себе. Змею к своей груди. Зная, что должна бы отбросить ее.
— Вирджиния…
— Боже, как бы я хотела прекратить эту болтовню. — Она прикусила нижнюю губу и уставилась в переднее стекло машины. — У этого угла, водитель. Не поворачивайте. Отсюда я пойду пешком. Спокойной ночи.
— Позволь мне…
— Спокойной ночи, — повторила Вирджиния, открывая дверцу не со стороны тротуара.
— Леди, — начал шофер, — разве вы не знаете…
— Иди ты, Джек, — ответила она уже на улице. — Спокойной ночи. — Она захлопнула дверцу и перебежала перед машиной на тротуар, высокие черные каблуки ее туфель отражали блики света от уличных фонарей над головой. Добежав до угла, она пошла медленнее. Палмер наблюдал, как движутся ее бедра, пока она не скрылась из виду. Шофер такси издал короткий влажный звук, высасывая что-то из зубов.
— Куда теперь? — холодно спросил он.
Палмер вздохнул и немного подумал. Потом:
— У моего друга стала машина. Это «фольксваген», он во втором ряду где-то между Первой и Третьей авеню, в районе Шестидесятых улиц. Давайте его поищем?
— Давайте поищем. — Шофер включил скорость, и такси устремилось вперед, едва успев проскочить мимо светофора. — Эта молодая леди, — сказал он, — должна бы знать, с какой стороны положено выходить.
Палмер молчал, ошибочно предполагая, что этим прекратит беседу.
— Ведь вот что удивительно, — заговорил шофер через некоторое время. — Люди как будто и не думают, что делают. А ведь образованные.
Палмер закурил сигарету и начал высматривать «фольксваген».
— Да и чего другого можно ждать нынче от образованных. Плата растет, растет и растет. А какое образование вы получаете за эту плату?
Палмер наклонился вперед.
— Сверните здесь и поезжайте зигзагами.
— Хорошо. У меня сын. Ему 15 лет. Через два года ему надо будет идти в колледж. Вы грязь, пока не получите эту степень. Называется: «Бакалавр искусств». Без нее вы не имеете ничего. Ну, он способный мальчик. Не гений. Просто обыкновенный способный парень. Мог бы получить среднюю оценку. Вы знаете, среднюю оценку, которую им нужно получить для поступления в колледж города Нью-Йорка. Обычно было вполне достаточно средней. Теперь совершенно неожиданно стало нужно 87 [100-балльная система.]. Для моего парня это гроб. Для любого нормального парня. Ну мой-то достаточно умен, чтобы порыскать вокруг себя. Никто не хочет быть аптекарем. Человек, имеющий склонность к медицине, считает, что должен быть доктором. Но мой парень умен. Он рассчитывает устроиться в фармакологии, пока там хорошо платят. Такси выехало на Третью авеню, а затем снова повернуло на восток, в боковую улицу. Палмер посмотрел вдоль улицы, но «фольксвагена» не увидел.
— Беда, — продолжал шофер, — заключается в школах, в школьном преподавании. Они не дают ребятам то, что им нужно. Боже мой, они начинают с идиотского пещерного человека, греков, египтян и еще черт знает кого. Разве ребятам это нужно, я вас спрашиваю? Что это такое в конце концов? А книги, которые они читают! Разве им нужны эти книги? Поэзия? Шекспир? Книги, о которых вы никогда не слышали, написанные людьми, о которых вы тоже никогда не слышали? Разве это помогает парню научиться делать деньги? Разве это готовит его к жизни?
Такси пересекло Вторую авеню и поехало по направлению к реке.
— Выбросьте, ради Христа, все это, — говорил шофер, — дайте ребятам вздохнуть. Зачем, черт возьми, они ходят в школу? Как отец я говорю. Ребята имеют право на хорошее преподавание. Они имеют право на…
— Езжайте медленнее, — перебил его Палмер, он увидел «фольксваген» на стоянке в конце Первой авеню. — Очень медленно. — Он вытащил бумажник и вырвал из записной книжки листок. Положил на него все свои десятидолларовые бумажки — всего три — и свернул маленький пакетик.
— Теперь подъезжайте к «фольку», — приказал он. Женщина и ребенок сидели в машине, когда такси остановилось, Ребенок спал, держа на коленях спящую собаку, но женщина смотрела на такси. Когда Палмер открыл ближнюю к ней дверцу такси, она вышла из своей машины.
— Мне кажется, это уронили вы, — обратился к ней Палмер.
— Я, нет, не… Ах, мужчина с «корвета».
— Мне кажется, это уронили вы, — повторил он, протягивая ей сверток.
Она взяла.
— Это не похоже на…
Палмер захлопнул дверцу.
— Поезжайте, водитель.
Шофер включил мотор и поехал на зеленый свет к Первой авеню. Он повернул на север и замедлил скорость. — Что это было?
— Теперь отвезите меня, гм… к «Плаза».
— Обязательно. — Такси повернуло на запад. — Вы живете там, шеф?
— Нет.
— Хотите выпить что-нибудь, да?
— Нет.
— Встречаете кого-нибудь?
— Нет. — Палмер замолчал, и по какой-то причине всю дорогу до отеля «Плаза» молчал и шофер. Заплатив ему, Палмер сказал: — Просто в это время ночи здесь легче найти такси.
Глава сорок седьмая
Дом с бетонно-ажурным фасадом был темен. Палмер заплатил шоферу и вошел в дом. В полной темноте он повесил пальто, шляпу и шарф, ощупью находя толстые дубовые вешалки.
Немного постоял не двигаясь, прислушался. Где-то в глубине дважды щелкнул газовый нагреватель, и его сильно заглушенный вентилятор начал вертеться с едва слышным жужжанием. Палмер наклонился и расшнуровал туфли. Он шагнул из них и пошел в носках к лестнице, раздумывая, не слишком ли рискованно попытаться подняться по ней без света.
Проходя мимо двери в гостиную, он услышал негромкий треск. Он быстро повернулся и уставился в два огромных красных глаза, злобно горящих в темноте. Его сердце сильно стукнуло о ребра. Кожа шеи и плеч поползла в разные стороны, как бы стремясь отделиться от тела. Что-то треснуло еще раз, и один глаз сломался на два красных куска. Палмер облегченно вздохнул, напряжение исчезло.
Он бесшумно подошел к камину, нащупал кочергу и небрежно постучал по двум напугавшим его кускам угля, разбивая их на более мелкие. Вдруг Палмер остановился, отложил кочергу и выбрал тоненькое короткое полено. Он положил его на угли, встал перед ним на колени и начал дуть. Угли замерцали оранжевым светом, будто содрогание страсти пробегало по изборожденным лицам. Полено потрескивало, и этот звук напоминал негромкий отрывистый лай. Палмер продолжал осторожно дуть.
И вдруг как-то сразу, легонько фыркнув, полено вспыхнуло обильным желтым пламенем. Палмер поднялся с колен, сел на корточки и, прищурившись, уставился в неожиданно ослепительный свет. Он сидел так долгое время, затем поднялся и, мягко двигаясь в мерцающем свете камина, пошел через всю огромную комнату к бару. Он был в одних носках, и голый пол холодил ноги. Палмер налил немного виски в большой четырехгранный бокал и вернулся к огню.
Он уселся на натертом дубовом полу перед огнем, поджав ноги по-турецки. Виски казалось чуть прохладным на губах и языке. Но уже в горле оно слегка обжигало. А достигнув желудка, огонь побежал радостным теплом во все стороны. Он сделал второй глоток и был разочарован, обнаружив, что на этот раз виски не смогло создать то первое ощущение согревающего тепла.
Полено теперь жарко горело, смола, вытекая из него, разбрызгивалась и, немного пошипев маленькими пенистыми пузырьками, вспыхивала большим дымным пламенем. Палмер уставился на полено, разглядывая изменчивые языки пламени.
Могут ли они повториться? — заинтересовался он. Было ли математически возможно их повторение? Надо будет когда-нибудь спросить об этом Гаусса. Если, размышлял он, Гаусс вообще будет с ним еще говорить.
Он сидел, потягивая виски и припоминая шаг за шагом беспорядочную и странно захватывающую беседу с Гауссом. Некоторые из его идей кажутся здравыми. Коммерчески разумными. И даже если сейчас, в их настоящем виде, по крайней мере, они не совсем такие, разве не долг любого банка, имеющего хоть пол-унции общественного сознания, финансировать разработку подобных идей?
Он знал, что разочаровал Гаусса довольно сильно. Но он и не давал ему повода ожидать большего.
Вирджиния, конечно, другое дело. Ей-то он, безусловно, дал такой повод.
Сидя здесь и наблюдая за игрой огня, он чувствовал абсолютную уверенность, что никогда не говорил ей ничего такого, не делал никаких намеков на то, что когда-нибудь он может серьезно, полностью связать с ней свою жизнь. Вирджиния, к сожалению, придавала мало значения словам. Она была слишком восприимчива к немым сигналам.
Любой нормальный человек может читать эти сигналы, имея побудительные мотивы и немного практики. Это нетрудно. Опытные игроки в покер широко пользуются этим. Собственно говоря, это же делают и управляющие в магазинах, чиновники в банках. Люди, занимающиеся подбором кадров.
Каким-то образом, без слов, он дал ей понять, что открыт для нее, эмоционально открыт. По-видимому, это было нечестно с его стороны. Так как он ни для кого не был эмоционально открыт, разве не так?
Он почувствовал, что у него онемела нога, и медленно выпрямил ее, затем выпрямил другую и оказался сидящим с вытянутыми ногами, как ребенок. Огонь поджаривал подошвы его ног. Слабый аммиачный запах горящей шерсти заставил его отодвинуть ноги от огня. В его взрослой жизни был, вероятно, какой-то период, когда он был открыт для кого-то еще. Теперь, сидя перед огнем, он решил, что так было у него с Эдис, когда они впервые встретились. Во всяком случае, предложение руки и сердца подтверждало какую-то степень эмоциональной заинтересованности.
Он слегка улыбнулся иронии этой мысли, но улыбка тут же умерла на его лице, потому что он вдруг подумал, может быть впервые в жизни, был ли он вообще когда-нибудь влюблен в Эдис. Чудовищная мысль. Он почувствовал, как она устроилась перед ним с идиотской улыбкой циркового уродца. Он видел, как она наблюдает за ним из пламени — не очень пристально, поскольку не так уж это важно — верит ли он в это или нет? Конечно, ты любил свою жену. По крайней мере когда женился на ней. Не правда ли?
Казалось, уродец вышел из огня и похлопал его по колену с отвратительной фамильярностью. Кретинская копия Мака Бернса! И хоть и рожденное из огня, «его» прикосновение было холодным. Палмер моргнул. Он поднял стакан к губам и начал медленно пить виски. Почему Вирджиния так сказала? Что все это игра? Почему она увидела все в таком же свете, как он видел сам? И если она чувствовала, что он играл — всегда, всегда, — почему она поверила его бессознательным сигналам, его «пробным передачам» и решила, что он любит ее?
Палмер допил стакан и сидел, уставившись полуостекленевшими глазами на неровную линию пламени. Казалось, он загипнотизирован им. Несмотря на жар, несмотря на резь в глазах, он больше не мигал.
Он отклонился назад и оперся на локоть, его глаза продолжали завороженно следить за огнем. Он и его брат Хэнли часами разыгрывали целые спектакли. Одни в комнате Хэнли в те дни, когда Хэнли учился в средней школе, а отец еще жил дома. Они играли множество ролей: Тома Свифта, Бульдога Драммонда, Петри и Нейланда Смита; они воевали с коварным Фу Ман-чу; играли героев дюжины рыцарских романов Е. Филиппса Оппенгейма, Файло Ванса с его монопольными сигаретами с золотыми концами; худых, мрачных, молчаливых мужчин, открывающих рот лишь для того, чтобы поразить мир. Хэнли был великолепен. Он не умел придумывать сюжеты, это было обязанностью Палмера. Но как только сюжет был готов, Хэнли оказывался на высоте положения, импровизируя, гордо прохаживался вдоль длинной узкой комнаты, холодно улыбаясь, поднимая брови, смелый, хитрый, с плотно сжатыми губами, непобедимый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92