— спросила Эдис.
— Я пытаюсь…— начал было Палмер и вдруг почувствовал всю нелепость их спора. — Пойми меня, пожалуйста, правильно, я просто хочу както сохранить остатки достоинства перед лицом жены, которая у меня на глазах превращается в психоаналитика. Если бы я сейчас на минуту закрыл глаза, то, наверно, вообразил бы тебя с большой накладной бородой. Эдис продолжала отхлебывать кофе маленькими глотками.
— Ладно, пусть будет по-твоему, — проговорила она наконец, — но только ответь мне на один вопрос. Не потому, что я имею какое-то право знать это, нет. Но ради всего святого скажи: зачем тебе понадобилась эта работа? Палмер собрался было ответить, но помедлил, чтобы сообразить, как лучше растолковать все это Эдис, чтобы его доводы показались ей достаточно разумными и ясными. Но были ли они такими в действительности? Он тихонько вздохнул.
— Я бы начал вот с чего. В течение пяти лет я исподволь, незаметно старался, чтобы Бэркхардт заинтересовался мною. Я знал, что отец умирает и что мне надо быть готовым действовать самостоятельно, как только я стану свободным. Результаты тебе известны.
Эдис, казалось, застыла с чашкой кофе, которую собиралась поднести ко рту. Когда он кончил, она едва заметно улыбнулась:
— О, да.
— Теперь проследуем в обратном направлении, вернемся к послевоенным годам, когда я решил, что должен работать в банке, пока отец жив. Если пройти еще немного назад, то это уже будет военная служба. К этому времени мне стало ясно, что, освободившись из-под власти отца, я стал нравиться себе гораздо больше. Ты видишь в этом связь?
Эдис утвердительно кивнула. Но чашка, застывшая у нее в руках, не дрогнула.
— Если тебе это понятно, тогда ты должна понять и то, почему я принял предложение Бэркхардта. Или почему я заранее наметил план, как заполучить эту работу, если тебе так больше нравится.
— Нет, этого я не понимаю, — сказала Эдис.
Палмер взглянул на чашку, которую она все еще держала в руке, и увидел, что кофе в чашке даже не шелохнется.
— Ты объяснил лишь, как это сделал, но не сказал, зачем тебе это понадобилось.
Рука Палмера устремилась к ней словно в немом призыве. Неужели человек не может объяснить своих поступков другому человеку? Неужели общение между людьми дается с таким трудом?
— Ну хорошо,-сказал он. — Давай по-другому: я не хочу и никогда не стремился стать копией своего отца Вудса Палмера. Он был ограниченным человеком с узким кругозором. Если у него был какой-то девиз в жизни, то это, несомненно, было лишь слово «нет». Он считал, что в течение целого дня может превосходно обходиться одним этим словом. Он говорил его жене, сыновьям, дружбе и, пожалуй, даже самой жизни. Ненавидеть отца было невозможно, так как ненависть все же чувство. Можно было только пережить его. Был еще и другой исход, при условии, что у человека имеется определенная склонность к такому исходу. Исход, который избрал Хэнли, не вернувшийся со своим самолетом. У меня таких наклонностей не было. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Эдис еле слышно откашлялась.
— Да.
— Для того чтобы пережить отца, надо было иметь какой-то очень сильный стимул, который поддерживал бы человека все время. Это не мог быть стимул негативного характера, цель должна непременно быть положительной. До войны у меня такой цели еще не было, я все еще оставался его сынком. Во время войны я обнаружил, что могу стать независимой личностью и обладаю всеми необходимыми для этого способностями.
Палмер умолк, пытаясь взвесить свои слова, проверить их действие. Взгляд Эдис, который все это время был прикован к кофейной чашке, вдруг устремился на Палмера.
— Что же это была за цель? — спросила она.
Палмер сделал вдох и, задержав дыхание, проговорил:— Быть полезным. Просто приносить пользу.
Тонкие светлые брови Эдис слегка сдвинулись. — Сейчас я уже не понимаю тебя, — призналась она.
— Когда он умер, — продолжал Палмер слишком быстро для того, чтобы иметь возможность анализировать на ходу свою речь, как он это любил делать, — сотни его коллег банкиров, политиканов и дельцов с традиционной почтительностью похоронили его. Он посвятил свою жизнь служению долгу. Он был беззаветно предан своему делу и олицетворял собой образец гражданина. Ты все это слышала. Но задумывалась ли ты когда-нибудь над тем, почему такое множество мелких жуликов его превозносили? Похвала ничтожных людей хуже любого оскорбления.
— Но ведь и он приносил пользу? — возразила Эдис.
— Ты хочешь сказать, что он давал деньги, — возразил Палмер.
— Давать деньги нуждающимся — значить быть полезным…
— Давать деньги — это дешевый способ откупиться, — прервал ее Палмер. — В этом участвует не человек, а его чековая книжка. И это именно то, о чем я хотел сказать, — добавил он, повысив голос, увидев наконец возможность пояснить свою мысль.
Эдис слегка пожала плечами. — Теперь я уже ничего не понимаю, милый.
— Отец давал только деньги. — Палмер старался говорить медленней:— А чтобы приносить людям пользу, надо отдавать еще и частицу своего я, а не только чековую книжку.
— Значит, ты хочешь…— Эдис на мгновение запнулась, — отдавать частицу своего я?
— Я буду поступать так, как считаю правильным, — ответил он, — я, как частное лицо, как индивидуум, а не как сын банкира, который только тратит деньги. Вот что я имел в виду, когда говорил о своем желании приносить пользу. Вот о чем идет речь.
Наступила тишина. Никто из них не нарушал молчания. Лицо Эдис ничем не выдавало ее чувств.
— Ты понимаешь меня? — Палмер пытался проникнуть сквозь завесу этой маски. Он постучал пальцами по свертку лежавших на столе чертежей. Плотная бумага затрещала под его рукой, словно объятая пламенем.
— Ну, например, тот труд, который ты вкладываешь в перестройку и отделку дома, — продолжал Палмер. — Ты умеешь это делать, ты приносишь какую-то пользу, вкладываешь в это частицу своего я.
Эдис посмотрела ему в лицо.
— Вудс,-тихо сказала она.-Я…— На мгновение она задумалась. — В чем-то ты прав, конечно. Действительно, тут есть что-то полезное, и мне это доставляет удовольствие. Но дело совсем не в том. Удовольствие — это уже результат. Причина же, по которой я окунулась во все эти хлопоты с перестройкой дома, заключается в том, что я…— и она снова запнулась, — что мне просто больше нечего делать в этом враждебном и лицемерном городе.
— Эдис!
— Я никого здесь не знаю, — продолжала она приглушенным голосом. — И не хочу никого знать. Я для них ничто. Даже меньше, чем ничто, в их глазах. Но во мне достаточно самолюбия, и я помню о том, что в Чикаго я имела какойто вес. Там я была как бы лягушкой средней величины в пруду средней величины. Здесь же я…— И она сделала неопределенный жест. — Ах, черт возьми, — сказала она с досадой. — Я же поклялась себе, что никогда не заговорю с тобой об этом.
Палмер молчал, и Эдис решительно пододвинула к нему недопитую чашку кофе.
— Во всяком случае, — сказала она, — это временные трудности, и я справлюсь с ними. Когда мы начнем принимать у себя, все наладится. Я достаточно зрелый человек для того, чтобы понимать, что все это со временем пройдет. — Эдис замолчала, ожидая его ответа.
Но он молчал, и тогда она снова заговорила:— Но к сожалению, то, что происходит с тобой, дорогой, носит уже не временный характер.
Палмер нахмурился:— Что ты хочешь этим сказать?
Оба молча посмотрели друг на друга. Верхний свет люстры освещал только кончики ее ресниц, и Палмер не мог заглянуть ей в глаза. Он почувствовал себя неловко в этом невыгодном для него положении. Ей было лучше видно, что происходило у него в душе.
Глава восемнадцатая
Человек, сидящий справа от него, за все время обеда не проронил ни слова, и Палмер был ему за это благодарен. Когда официант услужливо склонился, ставя перед Палмером вазочку с мороженым, он слегка обернулся к своему молчаливому соседу полюбопытствовать, уж не уснул ли тот. Палмера это не удивило бы — обед был нестерпимо скучный.
Здесь, в Нью-Йорке, за короткое время, заполненное деловыми встречами, Палмеру пришлось посетить по крайней мере дюжину таких обедов. Их можно было подразделить на две-три категории. Так называемые политические обеды устраивались для сбора средств, а также для привлечения внимания к тем, кто вносил свою лепту. Своим личным присутствием на таких обедах эти люди демонстрировали свою лояльность. Однако, поскольку на обедах республиканской партии присутствовали, за редким исключением, почти те же дельцы, что и на обедах демократической партии, Палмер не преминул отметить про себя, что эти люди демонстрируют не столько свою лояльность, сколько свою предусмотрительность. Что касается торжественных юбилейных обедов, то на них, разумеется, чествовалась и восхвалялась деятельность какого-нибудь видного лица, однако Палмер очень скоро убедился, что они обычно затевались с какой-то другой целью, чаще всего — для сбора денег. Все же благотворительные обеды тоже неизбежно переплетались с какими-то иными целями, обычно с религиозными, но не протестантскими, а католическими. Разумеется, и протестанты тоже где-то собирали нужные им средства, однако в Нью-Йорке вся благотворительная деятельность религиозного характера предназначалась главным образом для помощи католическим церквам или еврейским религиозным организациям: то с целью создания какого-нибудь фонда, то для постройки больницы или организации детского летнего лагеря.
И сегодняшний обед был тоже благотворительным. Палмер сидел и задумчиво поглядывал на стоящую перед ним вазочку с мороженым. На собственном опыте он уже убедился, что по цвету мороженого нельзя определить, каким оно окажется на вкус: сливочным, кофейным или фруктовым. Впрочем, сейчас он размышлял не об этом, его озадачивало, почему, чем чаще он бывал на нью-йоркских приемах и обедах, тем трудней ему было определить, к какой категории их следует отнести.
Взять хотя бы этот обед. Формально он организован для сбора средств в пользу приходской школы в одном из самых захудалых кварталов Ист Сайда. Школу содержали монахи из какого-то ордена, какого именно — об этом Палмер не имел ни малейшего представления. Мак Бернс сообщил ему о том, что, хотя Вик Калхэйн сам никогда не учился в этой школе, она находилась на его территории и было известно, что он ей покровительствует. После чего Палмер понял, что от всей этой затеи, несмотря на попытку преподнести ее как религиозно-благотворительное мероприятие, сильно отдавало политиканским душком. И поскольку почетным гостем обеда был некто учившийся когда-то в этой школе, а затем наживший кругленький капиталец на подрядах по асфальтированию улиц, весь этот обед действительно скорее напоминал церемонию чествования сего почетного гостя, чем благотворительную кампанию.
Пока Палмер распутывал весь этот запутанный клубок и пытался установить, какая же из нитей ведет к центру лабиринта, официант в великолепной коричневой, расшитой золотом ливрее низко склонился над ним и вылил целую ложку темно-коричневого сиропа крайне неаппетитного вида на уже подтаявшее мороженое, которое впитало его, как перегревшийся подшипник поглощает очередную порцию масляной смазки. На этот раз Палмер не поддался на обман. Темно-коричневый шоколадный цвет отнюдь не служил доказательством того, что сироп был шоколадный: в этом городе можно ожидать любого подвоха. Это могла быть кофейная гуща или варево из корицы, мускатного ореха и других специй, как будто с помощью окраски можно скрыть, что это обычная неудобоваримая бурда.
Палмер выбрал одну из четырех десертных ложечек, единственное, что сохранилось из целой коллекции столового серебра у его прибора к концу обеда, и, сделав над собою усилие, зачерпнул сгусток мороженого с застывшей на нем капелькой сиропа. Попробовав, он кивком головы подтвердил собственную догадку. Так и есть — ананасовое мороженое и ореховый сироп. Он отодвинул вазочку подальше от себя и закурил сигарету. Огромный банкетный зал отеля был заставлен большими круглыми столами на десять персон каждый. Высокий подковообразный балкон опоясывал три стены зала. Там тоже были расставлены столики, но поменьше, на четыре персоны. В дальнем углу на небольших подмостках оркестр из пяти музыкантов безостановочно извергал на головы обедающих мешанину из популярных мелодий не менее двухгодичной давности. Когда официанты разносили главное блюдо — непрожаренный ростбиф, оркестр сыграл несколько куплетов из песни «Будь нежным», что, очевидно, следовало расценивать как традиционную шутку. В пригласительном билете было сказано, что после официальной части начнутся танцы и состоится небольшое эстрадное представление. В роли конферансье должен был выступать комик, о котором самому Палмеру до сих пор не приходилось слышать, но, по словам Вирджинии Клэри, некогда он был весьма популярен в «Горах». В «Горах»? — Палмер недоумевающе поднял брови, и Вирджиния пояснила, что «Горами» называют летний курорт Кэтскиллз. Туда обычно приглашают на летние месяцы известных комических актеров и артистов эстрады, а во время «мертвого» сезона актерам приходится выступать на обедах, подобных сегодняшнему, за неимением другой работы.
Вирджиния должна была сидеть за столом номер шесть вместе с Гарри Элдером и несколькими газетными репортерами.
Палмер попытался разглядеть номера столов, но со своего места в президиуме под ярким светом прожекторов почти ничего не смог увидеть в затемненном зале. Перед обедом он договорился с Вирджинией, чтобы она заказывала виски для своего стола столько, сколько сочтет нужным. Он, прищурив глаза, оглядел зал в поисках стола, на котором стояло бы по меньшей мере полдюжины пустых бутылок, но вскоре убедился, что почти на каждом столе высится уже целая батарея.
Палмера в числе прочих почетных гостей с самого начала отделили от остальной, более шумной и, судя по всему, более счастливой массы участников приема и собрали в отдельной комнате, где они сидели, не прикасаясь к спиртным напиткам, в ожидании той минуты, когда им предстояло появиться за столом президиума.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92