— Но какая практическая польза вытекает из этого, Гаусс? Давайте предположим, что вы решили построить по этому принципу космический корабль. Вы не могли бы держать его магниты сверхохлажденными. На открытом воздухе.
— Правильно.
— Так какой же практический результат?
— То, что вы называете кораблем, космическим кораблем.
Палмер наморщил лоб.
— Не понимаю.
— Да вы поймете. — Старый человек ликующе улыбнулся. — Вы поймете, когда я скажу, что холод в космическом пространстве близок к абсолютному нулю.
— Э… это правда?
— Конечно, правда. Пусть магниты моего космического корабля продержатся в сверхохлажденном состоянии всего несколько секунд, как раз столько, сколько надо для взлета и прохождения через атмосферу до сверххолодных областей космоса; и все проблемы будут решены.
— Но может ли корабль взлететь так быстро?
— Знаете ли вы, что гравитационное поле Земли в одних местах сильнее, чем в других?
— Нет, но это можно себе представить.
— Существуют определенные линии, где притяжение намного мощнее, чем между ними, — сказал Гаусс. — Садитесь точно между этими линиями и включайте полную мощность. Корабль отрывается от Земли мгновенно, со скоростью, близкой к скорости света. Как будто вы кончиком пальца щелкаете горошину. Щелк! Со скоростью света.
— Но…— Палмер замолчал.
— Продолжайте. Но что?
— Люди внутри корабля. Они не смогут выдержать такое ускорение.
— Ха! — В первый раз за весь вечер лицо немца понастоящему осветилось. Он хлопнул ладонью по столу, стирая нарисованный на нем знак. — Я поймал вас, мой друг! Вы верите мне.
— До этого момента, да. У меня недостаточно знаний, чтобы не верить.
— Вы знаете достаточно, чтобы видеть в этом смысл?
— Да, — признался Палмер.
— Вы принимаете это, — настаивал Гаусс. — Вы принимаете это. Вы должны. Иначе вы не беспокоились бы о людях внутри корабля.
— Очевидно, это так.
— Теперь слушайте, — сказал немец. — Не поймите ошибочно мои слова, когда я говорю, что мне плевать на этих людей. Мне нет дела до их благополучия. Не то что я бесчеловечен. Но моя проблема — найти физическое решение, такое решение, которое я тотчас же могу доказать на практике. Я это сделал, И я показал, как абсолютный холод космоса делает решение возможным вне лабораторной охлаждающей камеры. Я физик, а не биолог. Пусть биологи решают проблему этих людей. Согласны?
Палмер криво усмехнулся:
— Не обманывайте себя, Гаусс. Просто вы бездушный старый человек. — Он наклонился вперед. — Никто не догадывается о значении этого эксперимента? О том, какие он открывает возможности для изучения космоса?
— Даже Кармер не догадывается. Я думаю, он просто потакает мне. Ничего практического в моей игрушке он не видит.
— Не объясняя существа, — сказал Палмер, — можно, я скажу моим коллегам, что у вас есть по-настоящему серьезная вещь? Сколько будет стоить довести ее до конца?
— Двадцать миллионов. Тридцать. — Гаусс сложил свои тонкие губы в недовольную гримасу. — Они не купят ее без определенной информации, а может быть, демонстрации. Сделать этого я не могу. Риск был бы огромен.
— Это достойные доверия люди. Они могут хранить секреты.
— От русских? Меня волнуют не русские, — объяснил старый немец. — Меня волнуют мои выдающиеся друзья, ученые свободного мира. Им не украсть этого у меня. — Его печальные глаза стали маленькими и свирепыми. — Я не допущу, чтобы это случилось. Я не могу. Мне осталось всего лишь несколько лет. Они не могут мошеннически лишить меня моей собственности.
— Но со временем об этом узнает весь мир.
— Браво! Когда Гаусс объявит об этом, Гаусс захочет, чтобы весь мир знал. И знал, что это именно Гаусс дал им чудо. Палмер подумал. — Таким образом, вы просите у меня от 20 до 30 миллионов на лошадку, настолько темную, что никто не в состоянии разглядеть, на что она похожа.
— Поскольку я рассказал вам так много, вы можете посетить мою лабораторию и сами наблюдать эксперимент. Тогда они поверят вашему слову.
— Так банкиры не поступают, Гаусс, и вы это хорошо знаете. — Палмер посмотрел на старого ученого и увидел, что тот опять стал сжиматься в своей сверхжалости к себе. — Вы имеете простую лабораторную игрушку. Я уверен, что она работает. Мне достаточно вашего слова. Но чтобы перевести эту игрушку во чтолибо стоящее, быть может прототип космического корабля, который докажет свою полезность, на это потребуется очень много денег и еще больше на решение проблемы защиты людей, тех, кто полетит в нем. И тогда…
— Автоматическое управление, — прервал Гаусс тихим голосом. — Прототип не будет нуждаться в человеке.
— Вы не поняли, о чем я говорю.
— Может быть, — медленно произнес немец, — потому что я не хочу понять. Или потому, что я слишком хорошо все понимаю и поэтому не хочу насиловать свои уши, выслушивая это еще раз. Палмер посмотрел на часы. Он уже на десять минут опаздывал на свидание. Он встал.
— Можете ли вы продолжать свою работу без дополнительного финансирования?
— Вопрос не в «можете». — Гаусс натянул пальто, глаза смотрели в сторону. — Я должен продолжать эту работу. Я буду подписывать фальшивые заявки на сырье, врать, воровать оборудование.
— Что, если вы получите правительственный контракт? Что, если вы уйдете из Джет-Тех? Начнете всю работу под наблюдением правительства?
Гаусс сардонически кивнул.
— Для меня, кто уже сжег миллионы их долларов на verfluchte [Проклятый (нем.)] ракету «Уотан», правительство больше не даст миллионов. — Он нахлобучил шляпу. — Сегодня, после того как мне сообщили об отказе, я представил себя, как я обращаюсь к вам. Я был умен. Уверен в себе. Я наполнил вас этой верой в меня. Теперь я вижу себя, как вы меня видите: сумасшедший старик, у которого нет на уме ничего, кроме денег. Старый неудачник. Der Konig von Scheiss. Ладно, пусть будет так. — Он слепо повернулся к двери, ведущей на улицу.
— Гаусс, — надевая пальто, Палмер вышел за немцем на Третью авеню, — Гаусс, подождите секунду.
— Вы уже достаточно опоздали, мой друг. Время — важная вещь. Правильный расчет времени — это все. — Холодный северный ветер, дующий вдоль улицы, заколыхал поля шляпы Гаусса. — Вы разговариваете со специалистом по опозданиям. Я потерял десять лет, потому что Эйнштейн был евреем. Ничего. У меня впереди еще десять лет. — Его улыбка казалась какой-то неестественной в освещенной неоновым светом темноте. — Тогда придет удача, — добавил он насмешливым тоном. Он повернулся и пошел через дорогу. Вскоре исчез в боковой улице.
Щеки Палмера защипало от ветра. Он повернулся к нему спиной. Игольчатые пальцы холода пронизывали ткань его пальто и костюма, добираясь до тела. Спустя момент ветер стих. Но Палмер так и остался продрогшим, замерзшим до самых внутренностей, пока он медленно шел на второе свидание этого вечера.
Глава сорок пятая
Она сидела одна за отгороженным столиком в конце бара. Поискав глазами, Палмер увидел ее и направился прямо к ней. — Прости меня, — начал он, садясь напротив, — но Гауссу надо было о многом рассказать мне.
Она подняла глаза, когда он входил в бар. Увидя его, она снова уставилась в стакан, который держала обеими руками, и теперь, вероятно, была не в состоянии взглянуть на него еще раз.
— Все в порядке, — сказала она глуховатым голосом.
— Похоже, что нет.
— Все в порядке, — настаивала она, все еще не глядя на него.
— Любопытнейший тип, — сказал Палмер. — Не будь у меня более важного дела, я все еще сидел бы там и слушал. Медленно она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Если Гаусс настолько важен, — сказала она ровным голосом, — тебе не следовало уходить.
— Но ты еще важнее.
Уголок ее рта быстро поднялся, затем снова опустился. Теперь, когда она нашла в себе силы посмотреть на него, она, казалось, уже не могла отвести глаза в сторону. С легким удивлением он увидел, что ее огромные темные глаза очень похожи на глаза немца, по крайней мере в данный момент. Затем он понял, что они похожи не по величине и не по цвету. Общей была жалость к себе в этих влажных глазах человека, занятого только самим собой. Взгляд Гаусса как бы демонстрировал эту жалость, а Вирджиния, наоборот, старалась ее спрятать.
— Да, — заявила она, — мне было очень жаль себя.
— Откуда ты знаешь, о чем я думал?
— Забудь это, — прервала она. — Просто помни, как трудно спрятать свои мысли от кельта. — Она скорчила гримасу отвращения и откинулась в глубь кабины. Ее темные неуложенные локоны разметались по сторонам на обивке из синтетики, когда она оперлась головой о перегородку. — Я пересматривала наши отношения почти целый час. Такие размышления не особенно хорошо оплачиваются. Когда я увидела, что ты опаздываешь, стало еще хуже. Наконец, — добавила она как бы в раздумье, — когда я решила, что ты не придешь, вся наша связь умерла, не мгновенно, одним ударом, а как бы хныкая. Прямо здесь передо мной на столе. Я уже собирала останки для погребения, когда ты появился.
— Боже мой, я же опоздал всего на несколько минут.
— Пятнадцать.
— Ну, послушай…
— Знаешь, — снова прервала она, — в художественной литературе можно время от времени встретить подобную сцену. Появляется герой, и мрачные думы исчезают как дурной сон и все вокруг вновь сверкает и смеется. Это результат его бесценной близости. Простой факт, что он в конце концов вообще появляется, приводит в восторг молодую идиотку.
— Но не тебя.
— Не меня, — согласилась она. — Старая мозговая коробка стала хрупковата для такой гимнастики. И все же, — она дотянулась до его руки и похлопала по ней, — и все же я рада, что ты здесь.
— Я рад, что ты рада. — Он взял ее руку.
— Черт возьми, — продолжала она, — чем ты был так очарован в недобитом нацисте, что заставило тебя опоздать на любовное свидание с самой восхитительной женщиной Нью-Йорка?
— Если я скажу, ты не поверишь.
— Попробуй.
— Когда-нибудь я скажу. — Он сжал ее руку. — Почему ты назвала его нацистом?
— Nein? [А разве нет? (нем.)] — спросила она, переходя на так называемый акцент sauerkraut [Кислая капуста (нем.)]. — Он не пыл никакта членом пахтии, ja? Никто ис нас, натсистоф, не пыл натсистом. Унт мы не снаем, што происходило, jawohl? [Да (нем.)]
Он ухмыльнулся:
— Вы, ирландцы, действительно ненавидите блюстителей чистоты расы, не правда ли?
— Рассказывают одну историю о молодом ирландском священнике, получившем свой первый приход в Бруклине, — сказала она. — Язык у него был подвешен неплохо. Просто прирожденный оратор. Но настроен ужасно антибритански. Каждое воскресенье он кончал проповедь критикой дурных, презренных англичан. Чтобы послушать его проповеди, люди шли из других приходов. Наконец на него обратило внимание одно влиятельное лицо. Это был, если хочешь знать, кардинал Спеллман. И вот, говорят, Спеллман вызвал его к себе и сказал: «Мой мальчик, мы наметили тебя для более высоких дел. Но ты никогда ничего не достигнешь, пока не выбросишь из головы всю эту антибританскую чепуху. Дружище, да ведь уже сорок лет прошло после тех волнений. Если ты сможешь проповедовать целый месяц, не упоминая англичан, я приглашу тебя помогать служить обедню у св. Пэта. Начиная с этого дня четыре воскресенья подряд ты не будешь поносить англичан». Ну, конечно же, у молодого священника разгорелись глаза. Он поклялся священной клятвой, что забудет англичан. И он сдержал клятву. Это было нелегко. Соблазны во время проповеди то и дело лягали со всех сторон. Но он вовремя прикусывал язык, и три воскресенья подряд преобладало сладкоречие. А на четвертое, кажется за неделю до страстной пятницы, святой отец читал проповедь о Тайной вечере. «Там они сидели все, — говорил он своим прихожанам. — Сын божий и его апостолы. Это была торжественная трапеза, такой она была для всех, а для Иисуса особенно. Он знал, что один из них предаст его. И вот тут Иуда Искариот улыбается нашему Господу, да отсохнет его лживый язык, и, передавая какие-то сладости Сыну божию, говорит ему на чистейшем лондонском кокни: „Кушайте, мистер, сдобную пышечку с патокой!“»
Смех Палмера так напугал проходящего мимо официанта, что тот остановился и повернулся к ним в ожидании заказа. Палмер не сразу заметил его.
— Мне то же самое, — сказал он, указывая на пустой стакан Вирджинии, — и еще один для дамы.
— Так что не говори о ненависти, — заключила Вирджиния, когда официант отошел.
Палмер некоторое время молчал, покачивая головой, потом сказал:
— Недавно я выслушал проповедь Виктора Калхэйна на тему, очень близкую к этой.
— Вик — великий ненавистник, — заметила Вирджиния, продолжая говорить с ирландским акцентом. — Вслед за ирландцами самые ярые ненавистники — итальянцы, а в жилах Вика текут обе эти крови.
— Между прочим, он предостерегал меня в отношении Мака Бернса.
— Ох, в наши дни во всех нас есть немножко ливанского, включая и выходцев из Ирландии.
— Сколько тебе пришлось выпить до того, как я появился?
— Лица ливанского происхождения, — продолжала она, — в Департаменте Ненависти равны лицам, именуемым кельтами.
— Сознайся, ты перепила.
— Напилась, накачалась, надрызгалась, — вздохнула она. — Вовсе нет. Я возилась с одним стаканом все эти долгие часы в ожидании тебя. Видишь? — Она пододвинула к нему пустой стакан. — Видишь, какими маленькими стали кубики льда. Просто горошинки.
— Сегодня вечером с тобой творится что-то неладное.
— Просто последствия длительного безжалостного изучения себя со стороны.
— Боже, — мрачно сказал Палмер. — Я больше никогда не буду опаздывать на свидания.
— Нет, изучение началось задолго до того, как ты должен был прийти. Честно говоря, оно началось еще на работе, когда я оставила тебя с твоим бухенвальдским дружком. Я села за свой стол и почувствовала ревность. Ты слышишь? Я ревновала тебя к этому грустному маленькому нахалу, завладевшему твоим временем. Никто из нас до этого не упоминал о возможности встретиться сегодня вечером. Понимаешь? Но я оптимистично надеялась, потому что, когда ты занят вечером какими-нибудь официальными или семейными делами, ты говоришь мне об этом днем, а сегодня ты не сказал ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92