Поэтому Туполев лучше других авиаконструкторов знал производство. И сейчас вся его неизбывная энергия была отдана решению единственной задачи: наладить серийный выпуск Ту-2. Все – и вольные, и зеки – работали по 16-18 часов в сутки, и работа эта, вопреки всем «высочайшим» инструкциям режима, размывала различия между ними, рушила остатки отчужденности, которая все-таки существовала на Яузе, но уже не могла сохраниться на Иртыше. Еще неотступно ходили с зеками «попки», но ни в какие разговоры уже не вмешивались, одергивать зеков не смели. Вообще вся эта охрана напоминала какой-то грустный фарс. Из тюрьмы молодые зеки ухитрялись бегать по ночам к возлюбленным, а те человек двадцать, которые работали в конструкторском бюро, – оно разместилось в центре города в здании пароходства, – ездили из тюрьмы на работу в обычном трамвае в сопровождении одного-двух вертухаев, которые моментально теряли своих подопечных из вида в утренней трамвайной толчее.
Позднее, когда освоились, обжились, анекдотических ситуаций стало еще больше. Константин Ефимович Полищук задержался на заводе – все вертухаи ушли и забыли его. Он походил, побродил и решил идти домой сам. Через проходную его пропустили, а в тюрьму без сопровождающего пускать не хотели, долго пришлось уговаривать. Тем временем на Королева и Купленского, еще одного зека (соседа Полищука) – уже составляли бумагу, как на «соучастника побега».
Георгий Васильевич Коренев с товарищем получил задание «отстрелять» кабину Ту-2 трофейными немецкими пулеметами. Им выдали четыре пулемета, две тысячи патронов, выделили автомобиль, и они поехали на край аэродрома... с одним «попкой», вооруженным древней винтовкой.
– Слушай, парень, – крикнул Коренев, установив пулеметы, – часом, не знаешь, кто кого охраняет?
Кому нужна была вся эта комедия, почему огромное количество сильных молодых людей (около сотни туполевских зеков охраняли сотни полторы «свечек», не считая охраны всей зоны), так нужных фронту, не просто отсиживалось в тылу, но в это невероятно тяжелое время не принимали решительно никакого участия ни в каком производстве – ни в промышленном, ни в сельскохозяйственном, почему и зачем существовала эта армия паразитов, – никто объяснить не мог.
Но гнусная эта игра продолжалась. Вслед за зеками прибыли из Москвы и «руководители»: Кутепов, Балашов, Ямалутдинов. Они, как и прежде, изображали предельную озабоченность, совались без толку в дела, в которых ничего не понимали. Осаживать их боялись. Даже Туполев предпочитал не связываться с ними. И Анатолий Ляпидевский, участник знаменитой челюскинской эпопеи, назначенный директором нового завода, вынужден был считаться с их «указаниями». Он не был большим специалистом-производственником, но отличался неуемной пробивной энергией и смелостью в спорах, подкрепленной Золотой Звездой Героя Советского Союза № 1. Делу Ляпидевский безусловно помог, но когда начался выпуск самолетов, стало ясно, что не всякий храбрый летчик может быть директором авиационного завода, и Ляпидевского сменил Леонид Петрович Соколов, настоящий, крепкий производственник.
А пока Туполев решил, что самый спокойный для НКВД и не губящий дело вариант – это сделать начальниками цехов вольняшек, даже если не все они тянут на эту должность, а их заместителями поставить энергичных и работающих зеков.
Королев стал заместителем начальника фюзеляжного цеха по подготовке производства. Непосредственным начальником его был Лев Александрович Италинский – он работал у Туполева на заводе опытных конструкций начальником сборочного цеха. Почему его не посадили, непонятно. Он признался Королеву, что ничего не понимает в серийном производстве: всю жизнь занимался созданием единичных экземпляров опытных машин.
– Я тоже ничего не понимаю, – сказал Королев. – Но надо понимать. Будем учиться.
Учителем Королева стал Тимофей Маркович Геллер, тот самый бывший начальник цеха ГАЗа, который по просьбе Орджоникидзе внедрял в авиапроме штамповку, а после ареста оказался в шарашке Туполева. Сергей Павлович задавал Геллеру массу вопросов, начиная с вопросов о малосерийных свинцово-цинковых штампах, кончая системой Тейлора, благо они с Геллером не только работали вместе, но и жили в одной камере.
Впрочем, камерой место их обитания можно назвать достаточно условно. Если бы не решетки на окнах, забор, окружающий «зону» – двухэтажный каменный дом, двор с дощатым сортиром и умывальником, – то все это вполне могло сойти за рабочее общежитие.
Да так, очевидно, и намечалось до приезда зеков. Рядом с заводом-новостройкой существовал рабочий поселок имени 10-летия Октября – несколько небольших кирпичных двухэтажных домиков. Два из них и были экспроприированы НКВД. На первом этаже размещались вертухаи и столовая, на втором – жили зеки. В зависимости от размеров комнаты, жили втроем, вчетвером, впятером, но не больше. Отдельные апартаменты – восьмиметровую комнатушку – занимал в доме только Александр Иванович Некрасов.
Некрасов был выдающимся механиком, членом-корреспондентом Академии наук, заместителем начальника ЦАГИ. В 1937 году обрушились на него несчастья: находясь в США, попал он в жестокую автомобильную аварию, сильно искалечился, а когда вернулся на Родину, его арестовали как американского шпиона. На следствии его заставили подписать все, что требуется, но потом он заявил, что от показаний своих отказывается «как от вымышленных в результате извращенных методов следствия», что, впрочем, не помешало приговорить его к «стандартным» для туполевской шараги десяти годам. В списке многочисленных «вредительств», которые приписывались Александру Ивановичу, было одно, ставшее неиссякаемым источником всевозможных шуточных обсуждений и комментариев его молодых коллег по шарашке. Ему инкриминировалась продажа части Поволжья какому-то американскому миллиардеру. Меня всегда восхищала блестящая фантазия Габриеля Гарсиа Маркеса, у которого в романе «Осень патриарха» диктатор продает американцам море, но, как выяснилось, Маркес вторичен. Зеки все время приставали к Некрасову с просьбой уточнить границы проданной территории, выдвигали многочисленные предложения по организации на ней суверенного независимого государства и составляли проекты его конституции. Одинокого, не излечившегося от шока, страдающего провалами памяти, Александра Ивановича зеки, несмотря на шутки, опекали, по-сыновьи о нем заботились – Некрасову было 58 лет, но все считали его стариком, наверное, потому, что он был старше Туполева, а все, кто был старше Туполева, причислялись к старикам. Некрасов на завод не ходил, а писал в своей комнатушке большой труд по теории волн, коротая время с Капитолиной – беспородной кошкой, которую он нежно любил. Вечерами он выходил во двор и прогуливал Капитолину. По весне она сбежала, а потом принесла ему четырех котят, которых он наотрез отказался топить, выхаживал их в коробке с ватой, а когда они подросли, разрешил подарить заводским вольняшкам, но при условии, что они попадут «только в хорошие семьи». Когда во вторую волну «помилования» в 1943 году Некрасова освободили, он стал просить оставить его в тюрьме, объясняя это тем, что он человек одинокий, как ему теперь питаться, совершенно не представляет, «и к тому же у меня ведь Капочка», сказал он генералу НКВД. Генерал был шокирован. Узнав, что речь идет о кошке, разрешил амнистировать и кошку. Некрасова с Капитолиной забрал к себе Туполев, и некоторое время он жил в семье Андрея Николаевича.
Рядом с некрасовской «одиночкой» была большая комната, в которой разместился Королев, горьковчане Иванов и Геллер, математик Крутков и инженер Шекунов. О горьковчанах я рассказывал, но и два других соседа Королева были людьми замечательными.
Юрий Александрович Крутков, старший в этой компании – ему шел 52 год, – еще до революции окончил Петербургский университет, с которым он никогда бы не расстался, если бы его не переквалифицировали из профессоров математики в уборщики барака уголовников в одном из Канских лагерей. Крутков был блестящим механиком, Туполев знал его работы по гироскопам и теории упругости, вытащил его в шарашку и поместил в расчетный отдел. Юрий Александрович был зачислен Андреем Николаевичем в своеобразный «интеллектуальный резерв главного командования» – он призывался тогда, когда разобраться уже никто не мог, как реббе в синагоге, примирял спорщиков и изрекал истину.
Крутков был человек ироничный, даже едкий, Кербер говорил о нем «наш Вольтер». Эрудит, энциклопедист, Юрий Александрович свободно говорил по-немецки, был блестящим рассказчиком и помнил бесконечное количество веселых и нравоучительных историй, приключавшихся с известными учеными: Карпинским, Ольденбургом, Крыловым, Иоффе, которых хорошо знал.
Ирония Круткова уравновешивалась постоянным ровным оптимизмом и добродушием Евграфа Порфирьевича Шекунова, бывшего главного инженера большого московского авиазавода. Призванный в армию накануне первой мировой войны, он служил механиком на аэродроме и на всю жизнь влюбился в самолеты. Человек сугубо штатский, по военной стезе он не пошел – в армии даже в офицерских погонах вид имел жалко-неуклюжий. Однажды на аэродром приехал Врангель, Шекунов бросился рапортовать, но один сапог застрял в глине и козырял он генералу «частично обутым».
– А это что за идиот? – рассеянно спросил Врангель, навеки пресекая ратную карьеру Евграфа Порфирьевича,
Веселый нрав чуть не сыграл с Шекуновым в шарашке злую шутку. Чтобы отвязаться от техника, который приставал к нему с вопросами о номере какого-то узла на чертеже, Шекунов небрежно бросил:
– Я не помню номера. Пиши «гордиев узел».
Тот написал. «Гордиев узел» долго гулял по ЦКБ, попал в копии, был обнаружен «руководством», которое очень всполошилось, посчитав эту выходку актом саботажа, продиктованную вредительским намерением запутать техническую документацию и сорвать тем самым сроки проектирования боевой машины. Серьезность положения усугублялась тем, что «руководству» требовалось объяснить, что такое «гордиев узел», поскольку древняя мифология находилась вне пределов их эрудиции. Короче, Шекунов еле отвертелся.
Как у всех веселых людей, редкие вспышки гнева его были сильны и опасны. Некоторые из местных вольняшек в разговорах между собой называли московских зеков «самураями». Однажды в цехе один инженер позволил себе обратиться так к Шекунову. Евграф Порфирьевич побелел и так рявкнул: «Вон отсюда!» – что окна зазвенели.
Вот в такой любопытной компании оказался в Омске Сергей Павлович. Но общаться с этими людьми Королеву приходилось очень мало – практически они не жили вместе, а только спали в одной комнате, а жили – на заводе.
После завтрака (кормили день ото дня все хуже) к восьми часам в сопровождении «попки» уходили на завод. У Королева на заводе был персональный «попка», очень его раздражавший, поскольку он действительно преследовал его как тень. Работы было много и ежедневно видеть перед собой постоянно праздного, да еще делающего тебе замечания человека было действительно тяжело.
Сталин приказал выпустить первый бомбардировщик в декабре и в дальнейшем выпускать одну машину в день. Даже если бы туполевцев эвакуировали на хороший, большой авиазавод с отлаженным производством, это была бы задача невыполнимая – ведь технологически новый бомбардировщик был совсем сырым, никакой оснастки не существовало. А здесь вообще не было завода – ни большого, ни маленького, никакого. Собрать несколько машин из частей, изготовленных в Москве, – это еще не производство. Ни круглосуточная работа, ни угроза чекистов, ни их же обещания свободы – ничего изменить не могли.
Однако, несмотря на предельную загруженность, когда никакого свободного времени физически не существовало, Королев не забыл разговора в теплушке о радиоуправляемой ракете. Он ходил с этим предложением к Кутепову, Балашову, писал им докладные записки и, в конце концов, добился, что ему выделили комнату, двенадцать вольнонаемных, в основном девчонок-чертежниц, и ракету эту они втроем начали делать, но, увы, работа продолжалась недолго. Коренева перевели в Куломзино к Томашевичу, а Термена отозвали в радиошарашку в Свердловск. Союз распался. Королев еще больше помрачнел.
И было отчего. В списки освобожденных он не попал. И будет ли другая обещанная амнистия, никто не знает. Самолет Петлякова делали десятки зеков, а освободили – единицы. И никто не торопится их освобождать. Точно так же и с туполевцами. Когда будет второй «выпуск»? Три года он отсидел. Впереди еще пять...
Технолог Эсфирь Михайловна Рачевская, с которой работал Королев, не выдержала однажды и спросила:
– Ну почему вы такой мрачный?! Не горюйте, вас отпустят...
– Чудес на свете не бывает, – сухо ответил Сергей Павлович.
Впереди еще пять лет, и никто не знает, что это будут за годы. Вот наладят выпуск бомбардировщиков и пошлют на золото. Идут слухи об американской помощи. Он даже видел банку свиной заокеанской тушенки с этикеткой, напечатанной прямо на металле, в которой сразу резал глаз «Y» вместо русского «У». Геллер говорил:
– Я знаю американцев, они никакого бесприбыльного дела никогда не начнут. В этом их сила и их слабость. А за тушенку, я уверен, мы будем платить золотом...
Потребуется золото для американцев и пошлют на золото.
Теперь они беспрепятственно слушали радио и читали газеты. Сводки становились тревожнее день ото дня. Немцы стояли под Москвой. Александр Сергеевич Иванов, сидя вечером на кровати, размышлял вслух:
– История политических репрессий показывает нам, что в периоды кризисных ситуаций политические противники подлежат ликвидации. Если немцы возьмут Москву, нас расстреляют, и не потому, что мы плохие или хорошие, а потому, что существуют законы фронды...
– Никогда немцы не возьмут Москву! – перебивал Шекунов.
– При чем здесь законы фронды?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188