В выражениях, быть может, более мягких и обтекаемых, Яздовский и Карпов настаивали на трех витках. Титов твердил свое: «Летать надо сутки!» Но Агальцов никакого решения не принял, а Королев сказал:
– Я вас внимательно выслушал и так вам скажу: давайте планировать полет на сутки. А если ему будет плохо, – он кивнул на Титова, – посадим его на третьем– четвертом витке...
Через четверть века Герман Степанович рассказывал мне:
– Когда я услышал эти слова, все во мне закипело: «Ну, думаю, умру, но сутки отлетаю». Не верил, что может быть нечто такое, что нельзя было бы сутки перетерпеть...
Окончательно вопрос решался в ВПК – Военно-промышленной комиссии – у Леонида Васильевича Смирнова. Хитрый Смирнов был опытным аппаратчиком, но, увы, не по вестибулярным аппаратам. Прежде чем решать какой-либо вопрос, надо ясно представлять себе, какое решение хотят от него наверху. Вспоминая ликующего Хрущева на приеме в Кремле, Леонид Васильевич прекрасно понимал, что Никите Сергеевичу хочется нового праздника, а праздник будет тем ярче и громче, чем ярче и громче будет победа. «Сутки в космосе!» – это звучит. С другой стороны, если медики правы и с этим парнем что-нибудь случится, можно представить себе, какой разнос учинит Хрущев; «Кто разрешил так долго летать?!!» Медики тут же закричат: «Мы говорили! Мы предупреждали! Нас не послушались!..» Кто не послушался? Да вот он, Смирнов! «А что же Госкомиссия, проспала?» Там председатель-то опять он, Смирнов! Теперь, когда Леонид Васильевич из крупной министерской номенклатуры превратился в еще более крупную общегосударственную, всякая осечка на новом посту была особенно нежелательна. Ибо испорченное первое впечатление исправлять трудно и долго, да и не всегда это сделать удается...
Путь Смирнова к вершинам власти не требовал высокого альпинистского мастерства и рискованного скалолазания. Он шел как бы по хорошей туристской тропе, не грозившей ни селевыми потоками, ни снежными лавинами, надо было только быть внимательным: не оступиться, не подвернуть ногу на случайном камне.
Леонид был младшим из пяти оставшихся в живых детей в семье кустаря-переплетчика уездного средневолжского городка Купечка Пензенской губернии. В 1922 году отец умер от голода и тифа, старшие дети ушли на заработки, а шестилетний Леонид с девятилетней сестренкой остался при матери, которая держала «нахлебников», – готовила им, обстирывала. Учиться он начал уже в Ростове, куда выписал их всех старший брат, окончивший энергетический институт. Как часто случается, Леонид во всем старался подражать брату и тоже хотел стать энергетиком. После школы не без труда поступил он в Новочеркасский индустриальный институт, имея уже пятый разряд электромонтера. Жить было трудно. Подрабатывал на городской электростанции. Потом началось строительство новой подстанции. Неподалеку был завод, который из паровозного в 1937 году перепрофилировали в артиллерийский. Леонида туда переманили. Так он на всю жизнь стал «оборонщиком». И до войны, и после работал он энергетиком в разных городах, на разных артиллерийских заводах. Это и свело его с Устиновым. В сентябре 1948 года главный энергетик завода в Воткинске Смирнов стал слушателем Академии оборонной промышленности в Кунцеве – здесь и стали оттачиваться его административные таланты. Но уже в ноябре 1949 года Устинов вызвал его к себе и сказал:
– Хватит учиться! Все! Выучился! Работать надо. Мы решили назначить тебя директором НИИ в Москве.
– Я не справлюсь, – честно ответил Смирнов.
– Если есть самолюбие – выплывешь, а если нет – утонешь. Ну и черт с тобой!
Устинов говорил все это жестко, без улыбок, и Смирнов понял, что дело нешуточное, – весь курс будущей жизни определяется в такие минуты.
Институт занимался вопросами стабилизации стрельбы на кораблях и танках. Скрещивали зенитную пушку с радаром, который должен был ею управлять. Специалисты в стране были, но сидели в маленьких слабых лабораториях, а когда Устинов соединил их под одной крышей, началась грызня, интриги, которые гордо именовались «противоборством школ». Требовался директор нейтральный, с тематикой не связанный, как бы парящий над схваткой. Новый, 1950 год Смирнов встречал уже в должности начальника НИИ №176.
Заместителем Устинова по ракетным делам был Иван Герасимович Зубович – инженер старой школы, умница и людовед. Он же курировал работы по радиолокации и начал к Смирнову приглядываться. Ведь это очень интересно: человек совершенно не в курсе дела, а руководит целым институтом, и у него все получается. Зубович каким-то шестым чувством определил, что наступает пора руководителей нового типа, которым принадлежит будущее. Пора не руководителей чего-либо конкретного, а руководителей вообще. Сегодня такой руководитель мог заведовать энергетикой завода, завтра – руководить радиолокационной наукой. Сегодня – химией, завтра – культурой. Секретари обкомов становились послами, а помощники секретарей – редакторами газет. Некомпетентность переставали скрывать, камуфлировать дутыми диссертациями, не знать дела, за которое берешься, становилось не стыдно. Отсутствие знаний и опыта перечеркивалось спорным тезисом о том, что талантливый человек – он везде талантлив. Это явление пошло в рост еще при Ленине, сохранилось при Сталине, прекрасно расцвело при Хрущеве, обильно плодоносило при Брежневе и вряд ли зачахнет до конца века...
Осенью 1951 года Леонид Васильевич Смирнов был назначен начальником ракетного главка Министерства оборонной промышленности. Он принимал активнейшее участие в становлении днепропетровского завода, и в 1953-м Устинов назначает его директором этого завода. На стройке карьеры Смирнова наступил девятилетний перерыв. Но Устинов о нем не забыл. Гибель вместе с маршалом Неделиным и другими ракетчиками заместителя Устинова Льва Архиповича Гришина, новое назначение Константина Николаевича Руднева, смерть Михаила Васильевича Хруничева в 1961 году, целая серия перемещений высших руководителей промышленности, в том числе и самого Дмитрия Федоровича Устинова, проведенная Хрущевым в это же время, открывают перед Смирновым путь наверх и очень скоро делают его заместителем Председателя Совета Министров СССР и председателем Военно-промышленной комиссии. Время полета Титова – это как раз и время стремительного полета Леонида Васильевича. Оба полета – каждый по-своему – были рискованны. Поэтому, когда решался вопрос о сроках второго космического путешествия, председатель ВПК был особенно осторожен. Больше слушал, с выводами не торопился, оценок не давал.
Докладывать Смирнову было трудно потому, что лицо его всегда было непроницаемо и совершенно невозможно было увидеть на нем даже тень мысли, вызванной твоими словами. Доводы Королева сводились к тому, что суточный полет, помимо своего чисто пропагандистского значения, сулит много выгод. Он даст возможность проследить в невесомости весь суточный цикл работы человеческого организма. Мы в этом случае не навязываем природе каких-то своих произвольных сроков, а, наоборот, работаем в строгом соответствии с ее законами. Такой полет не потребует передислокаций поисковых групп, которые неминуемы в случае посадки на третьем или седьмом витке. Космонавт утром взлетит и утром сядет в степном районе, где его легко найти, а не в тайге какой-нибудь. Ну, а если вдруг потребуется срочно вернуть космонавта на Землю, это всегда можно будет сделать. Предусмотрена, в частности, возможность закладывать на борт корабля программу спуска даже с самого восточного камчатского НИПа. Во всех океанах по трассе полета стоят корабли...
Почему-то именно корабли в далеких океанах всех успокоили. Яздовский согласился, что доводы Сергея Павловича серьезны. Карпова Королев сумел убедить еще до совещания. Каманин каким-то шестым чувством понял, что спорить с Королевым и отстаивать трехвитковый полет сейчас не следует, и промолчал. Поэтому Леониду Васильевичу не стоило большого труда «выразить общее мнение собравшихся», что полет, очевидно, целесообразно провести, действительно, в рамках суток... Заключительное слово председателя ВПК было составлено очень точно. Слушая его, можно было понять, что у Леонида Васильевича были и сомнения, и даже опасения, но специалисты сумели их рассеять. Но, с другой стороны, решение о суточном полете – это было все-таки его решение. Если все пройдет хорошо и спросят, а кто же этот мудрый и смелый человек, который пошел на такой риск, то всякий припомнит и скажет: Смирнов!
Все мы бываем в жизни наездниками. Но одно дело – просто бесшабашно скакать в ночное, другое – секреты верховой езды. Смирнов владел высшей школой аппаратной выездки. Он был «человеком Устинова», но, наверное, все-таки не покровительство столь сильного патрона, а вот эта школа позволила ему, человеку не глупому, но способностей весьма средних, пробыть более двух десятилетий в высших эшелонах государственной власти, держать в руках все нити управления могучим военно-промышленным комплексом, поладить с Хрущевым и Косыгиным, Брежневым и Тихоновым, Андроповым, Черненко и лишь при Горбачеве отойти от государственных дел в возрасте глубоко пенсионном.
В Тюратаме стояла жара воистину азиатская. Степь потрескалась, все, что может засохнуть, засохло. Бледно-желтые, цвета лежалой бумаги, перекати-поле рывками носились по такырам. Сырдарьи обмелела, вылезли илистые островки, обозначились ямы и бочажки, наполненные глинистой водой, в которой можно было нащупать плененного зноем жереха.
Несмотря на жару, работа шла резво, без отклонений от графика. Космонавты были бодры и здоровы.
Сейчас, после всех гагаринских празднеств, Королев еще больше стал присматриваться к космонавтам. Сразу после полета, практически мгновенно, они становились всемирно известными людьми, национальными героями, и по тому, какие они, будут судить и о стране, и о космонавтике вообще, о людях, там работающих. Он все время старался сделать их единомышленниками, помогал преодолевать робость в беседах с конструкторами и разработчиками, требовал:
– Высказывайте свои замечания, предлагайте, ведь вам летать...
Особенно тормошил Германа:
– Появятся идеи – звони...
Ничто не должно мешать этим ребятам в полете, – наоборот, все вокруг должно быть привычным, понятным, удобным, чуть ли не на ощупь знакомым
Накануне пуска после обеда Королев приехал к Герману, спросил озабоченно:
– Есть ли необходимость еще раз посидеть в корабле? Корабль уже на старте, лучше бы его не трогать... Но если нужно, организуем...
– Если есть возможность, дайте мне полчасика, – попросил космонавт.
– Хорошо. Через сорок минут будет «окно» в программе подготовки корабля и мы съездим вместе...
Около получаса Титов провел в корабле. У люка стоял Евгений Фролов, ведущий конструктор. Что-то объяснял, но объяснять ничего не надо было: все он знал, хотелось просто посидеть, ощутить корабль.
Королев ждал его внизу...
Вечером он приехал снова. Титов и Николаев ночевали в том же домике, в котором провели свою последнюю предстартовую ночь Юра и Герман. Втроем –Главный, космонавт и дублер – ходили по обочине шоссе, Королев снова и снова расспрашивал их, проверял, все ли помнят, объяснял:
– Каждый полет неповторим. Надо замечать все новое, ведь мы исследователи, первооткрыватели...
Космонавты уже спали, когда со старта позвонил Воскресенский и доложил, что в магистралях горючего обнаружена течь. Королев поехал на старт.
Быстро подошел к Воскресенскому, – так боксеры устремляются к центру ринга, чтобы начать бой.
– Где?
– Сильфон второго блока.
– Сколько?
– В минуту около стакана.
– Что будем делать?
– Обмотаю сильфон изоляцией, обмажу эпоксидкой и все.
Думал несколько секунд.
– Давай!
Вся остальная предстартовая подготовка прошла без замечаний.
А дальше все было очень похоже на апрельский старт. Та же спокойная деловитость, в которую спрятаны были все страсти. Утром – медосмотр, наклейка датчиков, правда, по новой, поясной системе, автобус: теперь Титов сидел на месте Гагарина, а за ним Николаев. Рапорт Смирнову. Фролов усадил космонавта в кресло. Переговоры с командным бункером. И главный миг в жизни Германа Титова – миг его старта.
Уже после возвращения на Землю, после встречи в Кремле и пресс-конференции, долго еще ползали, помню, по Москве слухи, что космонавт чувствует себя плохо, что он облучился, попав в пояса радиации. Никого не интересовало, что опасная зона внутреннего пояса с протонами высоких энергий находится на высоте около трех тысяч километров, а Титов не отлетал от Земли дальше 244. Никто этого и слушать не хотел, – лучевая болезнь и баста! Я встретился с Титовым недели через две после полета на даче Тесели под Форосом: был он весел, совершенно счастлив и все те несколько дней, что наблюдал я его в Крыму, чувствовал себя отлично.
Причиной же всех домыслов была до неузнаваемости искаженная информация о самочувствии космонавта-2 во время самого полета, которая, несмотря на все фильтры секретности, просачивалась, вызывая недоверие к официальным сообщениям. Согласно этим сообщениям, полет прошел замечательно, космонавт чувствовал себя отлично, да и как иначе мог чувствовать себя в космосе наш советский человек-первопроходец, к тому же коммунист?!
Впрочем, справедливости ради, надо сказать, что такая благополучная картина рисовалась, прежде всего, со слов самого Титова. Когда Хрущев, который беседовал с ним по телефону сразу после приземления, спросил его, как он себя чувствует, Герман бодро рапортовал:
– Чувствовал себя великолепно, Никита Сергеевич!
С технической точки зрения полет Титова протекал, действительно, практически без замечаний. Он дважды брал на себя управление и оба раза быстро и четко ориентировал корабль. Несмотря на то что сломался экспонометр, киносъемка тоже прошла удачно и кадры кривого земного горизонта – первые космические кадры – стали сенсацией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188