Потом Умейма тихо заговорила:
– Сердце вещает мне, что из хижины нашей я сделаю дом, подобный тому, откуда мы изгнаны. В нем будет все – и сад, и соловьи. Наш сын обретет в нем и покой, и радость.
Адхам поднялся с земли. На лице его блуждала невидимая в темноте улыбка. Отряхивая песок с галабеи, он вдруг сказал, передразнивая самого себя:
«Вот огурцы! Свежие, сладкие, слаще сахара!» А пот течет по моей спине, а мальчишки забавляются, потешаясь надо мной. Каждый день я сбиваю ноги в кровь ради нескольких жалких миллимов…
Он вошел в хижину, Умейма последовала за ним, говоря:
– Ничего, придет и к нам день радости и отдохновения.
– Если бы ты надрывалась, как я, у тебя не осталось бы времени мечтать.
И каждый из них улегся на свой набитый соломой тюфяк. Умейма тихонько воскликнула:
– Неужели Господь не может превратить нашу хижину в дом, подобный тому, откуда мы изгнаны?! Адхам, зевая, отозвался:
– У меня одна надежда – вернуться когда-нибудь в Большой дом.
Он зевнул еще громче и заключил:
– А труд – проклятие! Жена шепотом возразила:
– Может быть, от этого проклятия есть лишь одно спасение – труд.
12.
Однажды ночью Адхама разбудили тяжелые вздохи. Еще не проснувшись окончательно, различил он страдальческие всхлипывания Умеймы: «Ох, спина! Ох, живот!» Он сел на постели, стараясь разглядеть в темноте жену, потом сказал:
– Последние дни у тебя все время так: схватит, а потом отпускает. Зажги-ка свечку.
– Зажги сам,– ответила она со стоном,– на этот раз не отпустит.
Он встал, нащупывая свечу среди кухонной утвари. Зажег ее, укрепил на таблийе и увидел, что Умейма сидит на своей подстилке, опершись на руки, и стонет. Голова ее была запрокинута, и дышала она с трудом. Встревоженный, он сказал:
– Тебе каждый раз так кажется, когда ты чувствуешь боль.
– Нет,– ответила она, сморщив лицо, – я уверена, что на этот раз серьезно.
Он помог ей пододвинуться поближе к стене, чтобы опереться о нее спиной, и сказал:
– Похоже, срок твой наступил. Потерпи, пока я схожу в Гамалийю, приведу повитуху.
– Иди и не беспокойся обо мне. Который сейчас час? Адхам высунул голову наружу, поднял глаза к небу:
– Заря уже близко. Не бойся, я быстро обернусь.
И скорым шагом направился в Гамалийю. Вернулся он еще до того, как рассвело, ведя за руку – чтобы не оступилась – старую повитуху. Подходя к хижине, они услышали разрывающий тишину крик Умеймы. Сердце Адхама затрепетало, он ускорил шаг, повитуха еле за ним поспевала. Войдя в хижину, она скинула свою малайю и со смехом обратилась к Умейме:
– Вот радость-то! Потерпи немного, и станет тебе легко.
– Как ты? – спросил Адхам жену.
– Я, наверное, умру от боли, – ответила она, стеная. – Все тело мое разрывается, кости трещат. Не оставляй меня.
Но повитуха приказала Адхаму ожидать снаружи. Он вышел из хижины и заметил невдалеке тень. Еще не узнав, он догадался, кто это. В груди у него защемило. Идрис же с притворной заботой спросил:
– Еще не родила? Бедняжка. Моя жена, как ты знаешь, тоже недавно все это перенесла. Боль скоро пройдет, и ты получишь свою долю из рук судьбы, как я получил Хинд. Она прелестная девочка, только мочится и плачет не переставая. Потерпи.
– Все в руках божьих,– неохотно отозвался Адхам. Идрис коротко усмехнулся и спросил:
– Ты привел ей повитуху из Гамалийи?
– Да.
– Противная баба. Жадная. Я тоже ее приводил, но она слишком много запросила за свои услуги, и я ее прогнал. Теперь каждый раз, как я прохожу мимо ее дома, она осыпает меня проклятиями.
– Не следует так обращаться с людьми,– проговорил после некоторого колебания Адхам.
– О сын знатных родителей, твой отец научил меня обращаться с людьми грубо и жестоко.
Раздался громкий крик Умеймы. Казалось, боль раздирает ей внутренности. Не отвечая Идрису, Адхам поспешил к хижине, с тревогой прокричал в дверь: «Крепись!» И Идрис громким голосом повторил за ним:
– Крепись, о жена моего брата!
Адхам забеспокоился, как бы этот голос не напугал Умейму, но виду не показал и лишь предложил:
– Нам лучше отойти подальше от хижины.
– Пошли ко мне, я напою тебя чаем. Посмотришь на Хинд, увидишь, как она сладко спит.
Но Адхам уклонился от приглашения. В глубине души он проклинал дорогого братца. Идрис же заливался соловьем:
– Еще до наступления утра ты станешь отцом. Это большая перемена в жизни, она заставит тебя почувствовать, что значат те узы, которые твой отец рвет с такой легкостью и беззаботностью.
– Мне неприятен этот разговор,– нахмурился Адхам.
– Возможно, но ведь это главное, что нас обоих волнует. С мольбой в голосе Адхам проговорил:
– Идрис, зачем ты меня преследуешь? Ведь ты знаешь, что между нами не может быть дружбы.
Идрис в ответ громко расхохотался:
– Ах ты, бессовестный малыш. Ведь меня разбудили от сладкого сна вопли твоей благоверной. Но я не позволил себе рассердиться. Наоборот, встал и пришел предложить свою помощь, если потребуется. А отец твой, услышь он этот крик, лишь повернется на другой бок, потому что у него нет сердца.
– Против судьбы не пойдешь. Я прошу, не вмешивайся в мои дела. Я же в твои не вмешиваюсь.
– Ты ненавидишь меня, Адхам, не потому, что я повинен в твоем изгнании, а потому, что я напоминаю тебе о твоей слабости. Во мне ты ненавидишь свою грешную душу. У меня же больше нет причин ненавидеть тебя. Напротив, ты стал для меня утешением и развлечением. И не забывай, мы соседи. Мы первые поселились на этом пустыре, и дети наши будут ползать по нему бок о бок.
– Тебе доставляет наслаждение мучить меня.
Идрис не отвечал, и Адхам уже надеялся, что на этот раз он от него избавился. Но тот снова серьезным тоном спросил:
– Почему бы нам не помириться?
– Потому что я мирный торговец, а ты драчун и забияка.
Тут раздался громкий вопль Умеймы, и Адхам с мольбой поднял глаза к небу. Ночной мрак уже совсем рассеялся. Из-за горы вставало солнце.
– Сколь ужасна боль! – воскликнул Адхам.
– Сколь прекрасна чувствительность! – со смехом отозвался Идрис.– Воистину, ты создан управлять имением и играть на свирели.
– Ты смеешься, а мне больно!
– Тебе? Мне казалось, что больно твоей жене.
– Оставь меня в покое! – вскричал Адхам, не сдержавшись.
Но Идрис невозмутимо поинтересовался:
– Ты хочешь стать отцом, ничего за это не заплатив? Ты мудрец. Я хочу предложить тебе работу, которая позволит тебе сделать счастливыми своих детей. Ведь тот, при чьем появлении на свет мы присутствуем, первый, но не последний. Гордость наша будет удовлетворена лишь в том случае, если мы оставим после себя целую кучу потомков. Ты согласен?
– Уже рассвело. Шел бы ты спать.
Крики становились все громче и следовали один за другим непрерывно. Адхам наконец не вытерпел и пошел к хижине. Когда он был уже у порога, Умейма испустила глубокий вздох, прозвучавший, словно последний звук печальной песни. Просунув голову в дверь, Адхам спросил:
– Как там у вас?
Голос повитухи велел ему обождать. Сердце Адхама заколотилось от радостного предчувствия, ибо в голосе повитухи он уловил ноту торжества. И тут же она появилась в дверях и возвестила:
– Господь послал тебе двух сыновей!
– Близнецы?!
– Да поможет тебе Бог взрастить обоих!
Адхам услышал за спиной громкий смех Идриса и его противный голос:
– Ого, Идрис стал отцом дочери и дядей двух племянников.
На этот раз он действительно зашагал к своей хижине, распевая: «Где счастье, где удача, скажи мне, время…» А повитуха продолжала:
– Мать желает дать им имена Кадри и Хумам. Кадри и Хумам, Кадри и Хумам, – повторял Адхам вне себя от радости.
13.
Утирая лицо полой галабеи, Кадри сказал:
– Давай сядем, поедим.
Глядя на солнце, склоняющееся к западу, Хумам ответил:
– Давай, уже давно пора.
Они уселись на песок у подножия горы Мукаттам. Хумам развязал узел красного полосатого платка, достал хлеб, таамийю и лук, и они приступили к еде. Время от времени они поглядывали на своих овец, бродивших вокруг или лежавших на песке, пережевывая жвачку. Братья не отличались один от другого ни чертами лица, ни ростом. Но взгляд охотника, светившийся в глазах Кадри, придавал его облику резкость, отличавшую его от брата. Жуя лепешку, Кадри проговорил:
– Если бы весь этот кусок пустыни был наш, мы могли бы спокойно пасти овец и коз.
Хумам ответил с улыбкой:
– Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, из Кафр аз-Загари и из Хусейнии. Мы можем подружиться с ними, и они не будут чинить нам вреда.
Кадри расхохотался так, что вместе со смехом изо рта его полетели крошки.
– Для тех, кто ищет их дружбы, у этих пастухов один ответ – тумаки.
– Но…
– Никаких «но», сын моего отца. Я знаю лишь один способ – хватай его за полу и бей по лбу так, чтобы он валился с ног.
– Поэтому у нас врагов не счесть.
– А зачем тебе их считать?
Хумам заметил козленка, отошедшего в сторону от стада, и засвистел. Животное остановилось, прислушалось и послушно повернуло назад. Хумам выбрал длинную стрелку лука, посолил и отправил в рот. С наслаждением жуя, он сказал:
– Поэтому мы всегда одни, не с кем поговорить.
– Зачем тебе говорить, если ты без умолку поешь?
– Но мне кажется, что и тебя одиночество иногда тяготит.
– Меня всегда что-нибудь тяготит.
Братья замолчали. Вдалеке показалась группа пастухов, возвращавшихся с Мукаттама в аль-Атуф. Пастухи пели. Один запевал, а остальные подтягивали. Хумам сказал:
– Этот участок пустыни – продолжение нашей улицы. А если бы мы пошли на север или на юг, то, наверное, совсем не вернулись бы.
Кадри звонко рассмеялся:
– И на севере, и на юге мы встретим людей, которые захотят меня убить, но ни один из них не посмеет задеть меня.
– Никто не может отрицать, что ты смел. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и грозной славе нашего дяди, хотя мы с ним и враждуем.
Кадри поднял брови, не соглашаясь, но спорить не стал. Он устремил взгляд на Большой дом, возвышающийся вдали, как огромный туманный призрак, и задумчиво проговорил:
– Этот дом! Я не видел другого подобного. Стоит одиноко в пустыне, вблизи от кварталов, жители которых славятся неуживчивостью и буйным нравом. Хозяин его, конечно, человек необыкновенный – наш дед, ни разу не видевший своих внуков, хотя они живут от него в двух шагах.
Хумам тоже перевел взгляд на Большой дом.
– Отец наш говорит о деде не иначе как с почтением и благоговением,– заметил он.
– А дядюшка осыпает его проклятиями. Как бы то ни было, он наш дед.
– А какая нам от этого польза? Отец наш целыми днями ходит за своей тележкой, мать тоже в трудах с утра до глубокой ночи. Мы живем с овцами в пустыне, босые и полуголые. А он укрывается за высокими стенами, жестокосердый.
Братья закончили есть, Хумам стряхнул крошки с платка, сложил его и сунул в карман. Потом растянулся на спине, положив под голову руки, и стал глядеть в ясное, спокойное небо, наблюдая за кружащимися в нем коршунами.
Кадри встал и отошел в сторону помочиться.
– Отец говорит,– сказал он,– что раньше дед наш часто выходил из дома и проходил мимо нашего жилья, а теперь никто его не видит. Можно подумать, что он боится за себя.
– Как бы мне хотелось на него взглянуть,– мечтательно проговорил Хумам.
– Не думаю, что ты увидел бы что-то необыкновенное. Вероятно, он похож на нашего отца или на дядю, а то и на обоих сразу. Удивляюсь я нашему отцу, как может он восхвалять его после всего, что случилось?
– Видно, он очень его любит. Или считает понесенное наказание справедливым.
– А может, не перестает надеяться на прощение?
– Ты не понимаешь нашего отца. Он очень дорожит семейными узами.
– Уверяю тебя, – заявил Кадри, снова усаживаясь рядом с братом,– дед наш просто ненормальный и не достоин уважения. Если бы была в нем хоть капля доброты, как бы он мог проявлять такую необъяснимую черствость? Как и дядя наш, я считаю его чудовищем.
– Мне кажется, – возразил Хумам с улыбкой,– худшие черты в нем те самые, которыми гордишься ты, – сила и мощь.
– Он, – вскинулся Кадри, – получил эту землю в дар, не приложив никаких усилий, а потом возгордился и вознесся сверх меры.
– Но ведь ты сам недавно сказал, что даже валий не мог жить в этой пустыне один.
– Ты находишь в недавно услышанной нами истории оправдание его гневу против наших родителей?
– Ты гневаешься на людей и из-за более ничтожных причин.
Кадри схватил кувшин и стал жадно из него пить. Напившись, он воскликнул:
– Но чем виноваты внуки?! Почему мы должны пасти скот? Хотел бы я узнать, что написано в его завещании и что он уготовил нам?
Хумам вздохнул и задумчиво произнес:
– Богатство освобождает человека от трудов и забот, позволяет ему жить легко и весело.
– Ты повторяешь слова отца. Мы барахтаемся в грязи и мечтаем об игре на свирели в прекрасном саду. Честно признаюсь, наш дядя нравится мне больше, чем отец.
Хумам зевнул, потянулся и, вскакивая на ноги, сказал:
– Как бы то ни было, мы не последние люди на земле – у нас есть крыша над головой, и кусок хлеба, и овцы, мы продаем их молоко и мясо, а из шерсти мать вяжет нам одежду.
– А как же сад и свирель?
Хумам не ответил. Взяв палку, он пошел к стаду. Кадри тоже поднялся с земли и крикнул насмешливо, обращаясь к Большому дому:
– Ты оставишь нам наследство или и после смерти своей будешь карать так же, как караешь при жизни? Отвечай, Габалауи!
И эхо отозвалось: «Отвечай, Габалауи!»
14.
Братья заметили вдалеке человека, который направлялся в их сторону. Черты его разобрать было трудно, но, когда он подошел поближе, Кадри встрепенулся и красивые глаза его радостно заблестели. Хумам взглянул на брата с улыбкой, перевел взгляд на овец и промолвил словно про себя:
– Скоро стемнеет.
– Да пусть хоть рассветет,– беззаботно отозвался Кадри и, приветственно помахивая рукой, пошел навстречу медленно приближавшейся фигуре. Это была девушка, которая тяжело дышала, устав от дальней дороги и от того, что ноги ее все время увязали в песке. Ее красивые зеленые глаза глядели на братьев смело и весело. Она была закутана в малайю, которая оставляла открытой ее голову и шею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57