Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто– либо поступает наперекор их воле.
– При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.
Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:
– Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:
– Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.
10.
Стали Адхам и Умейма строить себе хижину у западной стороны Большого дома. Камни для нее они приносили с Мукаттама. У подножия горы собирали куски жести. Доски и фанеру искали в аль-Атуфе, в Гамалийе и в Баб ан-Наср. Оказалось, что постройка хижины потребует больше времени, чем они рассчитывали. Л у них уже подошла к концу еда, захваченная Умеймой из Большого дома: сыр, яйца и патока. Адхам понял, что пора подумать о заработке. Он решил продать кое-что из своего дорогого платья и купить на эти деньги ручную тележку, чтобы развозить на ней для продажи батат, горох, огурцы и другие овощи – по сезону. Когда он стал увязывать платье в узел, Умейма с горя зарыдала, но муж не обратил внимания на ее слезы и с насхмешкой сказал:
– Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!
Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где-нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком-нибудь углу.
Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра – все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»
А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать – надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:
– Почем огурцы, дядя?
Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил:
– Неужели такой клиент, как я, не заслуживает лучшего обращения?
– Оставь меня в покое,– нервно тряхнул головой Ад-хам.
– Разве приличествует таким тоном разговаривать со старшим братом? – продолжал издеваться Идрис.
Пытаясь сдержаться, Адхам проговорил:
– Послушай, Идрис, разве не достаточно того зла, которое ты мне уже причинил? Я не желаю больше с тобой знаться!
– Как можно?! Ведь мы соседи!
– Я не искал твоего соседства. Я хотел лишь остаться вблизи от дома, который…
– Из которого тебя выгнали!
Адхам умолк, лицо его побледнело от досады. А Идрис продолжал:
– Место, откуда ты изгнан, притягивает. Не так ли? Адхам не отвечал. Идрис погрозил ему пальцем.
– Ты мечтаешь вернуться в дом, хитрец. Ты слаб, но преисполнен хитрости. Так знай же, я не допущу, чтобы возвратился ты один, даже если небо обрушится на землю.
С раздувающимися от гнева ноздрями Адхам переспросил:
– Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?
– А тебе разве мало того, что ты сделал со мной? Я был любимцем всего дома, а ты стал причиной моего изгнания.
Причина твоего изгнания – твоя заносчивость. Идрис расхохотался.
– А причина твоего изгнания – твоя слабость. В Большом доме нет места ни силе, ни слабости! Отец твой – тиран. И силу, и слабость он допускает только в самом себе. Он силен до такой степени, что губит собственных детей! И слаб до такой – что женился на твой матери.
Адхам нахмурился и дрожащим голосом сказал:
– Пропусти меня. Приставай, если хочешь, к таким же силачам, как ты сам.
– Твой отец не дает спуску ни силачам, ни слабым. Я вижу, ты не хочешь его осуждать. Ты слишком хитер! И к тому же мечтаешь вернуться!
Взяв в руку огурец, он презрительно разглядывал его, говоря:
– Как это тебе взбрело на ум торговать какими-то грязными огурцами? Неужели ты не мог найти более достойного занятия?
– Мне оно нравится!
– Тебя заставила нужда. А твой отец наслаждается довольством и уютом. Подумай-ка, не лучше ли тебе принять мою сторону?
– Я не создан для той жизни, которую ты ведешь.
– Взгляни на мою галабею. Еще вчера в ней щеголял ее владелец без всякого на то права!
В глазах Адхама отразилось удивление.
– А как она досталась тебе?
– По праву сильного!
– Украл или убил… Я не верю, что ты мой брат, Идрис!
– Чему ты удивляешься, зная, что я сын Габалауи?!
Потеряв терпение, Адхам воскликнул:
– Уйди с дороги!
– Как будет угодно Вашей глупости. Идрис набил карманы огурцами, бросил презрительный взгляд на их владельца, плюнул на тележку и отправился восвояси.
Умейма ожидала Адхама, стоя у хижины. Пустырь был уже окутан мраком, и свечка внутри хижины светилась, как последняя искра надежды. А небо было усыпано яркими звездами, и в их свете Большой дом казался гигантским призраком. По молчанию мужа Умейма поняла, что ей лучше оставить его в покое. Она подала ему таз с водой умыться и чистую галабею. Адхам вымыл лицо и ноги, переменил одежду и сел на землю, прислонившись спиной к стене своего жилища. Жена приблизилась к нему с опаской, уселась рядышком и заискивающе проговорила:
– Если бы я могла переложить на свои плечи хоть частицу твоей усталости.
– Молчи, несчастье мое! – крикнул Адхам в сердцах, словно она сказала последнюю глупость.
Умейма поспешила забиться в дальний угол, но супруг ее уже не мог остановиться.
– Всю жизнь ты будешь мне напоминанием о моей глупости! – кричал он.– Будь проклят тот день, когда я тебя увидел.
Из темноты донеслось рыдание, но оно лишь распалило Адхама.
– Плачь, плачь. Может быть, со слезами из тебя выйдет часть подлости, составляющей основу твоего существа.
Он услышал плачущий голос:
– Все слова – ничто по сравнению с моей мукой.
– Скройся с глаз. Я не желаю терпеть твое присутствие. Он свернул в комок снятую с себя галабею и швырнул в нее.
– Мой живот! – охнула Умейма.
И тут же гнев Адхама остыл. Он испугался за жену. По его молчанию Умейма поняла, что худшее позади, и страдающим голосом проговорила:
– Как хочешь, я могу уйти совсем.
Поднялась и заковыляла прочь от хижины. Наконец Адхам не выдержал, крикнул:
– Хватит капризничать. Вернись!
Вглядываясь в ночную тьму, он увидел, как тень ее повернула обратно. Тогда он откинулся назад, оперся спиной о стену и устремил взор в небо. Его очень тревожило, не причинил ли он вреда Умейме, но гордость не позволяла спросить, как ее живот. Вместо этого он сказал:
– Помой огурцов на ужин.
11.
Вечерний отдых и здесь не лишен приятности. Правда, тут нет ни растений, ни воды и птицы не поют в ветвях, но сухая, бесплодная почва пустыни ночью странно меняет свой облик, дает богатую пищу воображению мечтателя. Над ним – купол небес, усеянный звездами. В хижине – женщина. Его одиночество полно значения. Печаль – как угли, присыпанные золой. Высокая стена дома дразнит тоскующее сердце. Этот всесильный отец, как заставить его услышать мой стон? Разум советует забыть прошлое. Но как забыть?! Ведь прошлое у нас одно. Поэтому я возненавидел свою слабость и проклял свое бессилие. Я примирился со страданием, оно стало моим постоянным спутником. Птица, которой никто не запрещает жить в саду, счастливее меня. Глаза мои истосковались по виду чистых струй, текущих между розовых кустов. Где аромат хенны и запах жасмина, где? Где душевный покой и звук свирели? О жестокий, полгода прошло. Когда же растопится лед твоей суровости? Издалека донесся противный голос Идриса, поющего: ««Чудеса, о Господи, чудеса». А вон и он сам разжигает огонь перед своей лачугой. В свете вспыхнувшего пламени видна жена Идриса с торчащим вперед животом. Она ходит туда-сюда, подавая мужу то еду, то питье. Идрис пьян, как всегда. В ночной темноте он обращает свою речь к большому дому:
– Настал час мулухийи и жареных кур, полейте их ядом, о жители дома!
И снова принимается петь.
Адхам огорченно вздохнул. «Всякий раз, как я сижу один в сумерках, является этот шайтан Идрис, разжигает свой oгонь, кривляется и нарушает мое одиночество». В это время в дверях хижины показалась Умейма, и Адхам понял, что она все еще не ложилась спать. Беременность, бедность и тяжелая работа вконец замучили бедняжку. Кротким голосом Умейма спросила:
– Ты еще не ложишься?
– Дай хоть часок посидеть спокойно, раздраженно ответил Адхам. Тебе завтра рано вставать, ты так нуждаешься в oтдыхе…
– В одиночестве я вновь становлюсь, или почти становлюсь, господином – смотрю на небо и вспоминаю былые дни.
– Ах, если бы мне удалось встретить твоего отца, когда он выходит из дома или возвращается туда. Я бросилась бы к его ногам и умоляла бы о прощении.
– Сколько раз я тебе говорил, брось эти мысли. Таким путем мы не вернем его благосклонность.
Помолчав немного, Умейма тихо прошептала:
– Я думаю о судьбе того, кто у меня под сердцем.
– И я думаю о нем, хотя сам превратился в грязное животное.
– Ты лучший из людей!
– Я уже не человек,– грустно усмехнулся Адхам.– Как животное, я забочусь лишь о пропитании.
– Не печалься. Очень многие люди начинали как ты, а потом добивались благополучия, становились владельцами лавок и домов.
– Бьюсь об заклад, что беременность повлияла на твой рассудок!
Но Умейма не унималась:
– Ты станешь важным человеком, и ребенок наш вырастет в довольстве.
Адхам развел руками – женщине не докажешь – и спросил с насмешкой:
– Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?
– Трудом, Адхам.
С негодованием он возразил:
– Труд ради куска хлеба – проклятие из проклятий. В саду я жил по– настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба – худшее из проклятий. Истинная жизнь – в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.
Внезапно раздался голос Идриса:
– Ты прав, Адхам, труд – это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?
Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.
– Возвращайся в свою хижину,– сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:
– Я согласен с тобой в том, что труд – проклятие, несовместимое с достоинством человека.
– Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.
– Если труд – проклятие, а мошенничество – грязь, то как же быть?
Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:
– Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!
Адхам упорно молчал.
– Или ты хочешь,– продолжал допытываться Идрис,– жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? – И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: – В этом-то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:
– Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.
Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:
– Не связывайся с ним, прошу тебя.
– Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.
Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57